***
Он лгал Джину: когда ему было тринадцать, принц Чонгук никак не мог на него так смотреть. Тогда в его глазах было изумление и недоверие, а потом — насмешка и жадное любопытство. Увы, Тэхён не сразу это понял. И то, что играть с альфой в его игры себе дороже, — тоже. Когда Чонгук зажал его, пробравшись в его покои и выждав, пока верный Джин уйдёт, а Хосока Тэхён отпустит сам, омега с перепугу даже не сразу воспротивился. И позволил принцу Севера себя поцеловать. Свой первый поцелуй Тэхён воображал много раз и во всех подробностях: при луне на балконе, или на садовых качелях под лёгким весенним дождём в большом королевском саду, или когда пойдёт над затихшей столицей первый снег… Так было в тех чудных книгах, которые он тайком от отца читал, добывая их в библиотеке, куда никто почти, кроме него, и не ходил. И там первый поцелуй был всегда нежным и чувственным, зажигавшим самим своим описанием в сердце юного принца сладкие мечты и надежды. Это должно было стать чем-то прекрасным, а на самом деле… Губы у Чонгука были влажными и наглыми, он впился ими в испуганно приоткрытый Тэхёнов рот жадно и грубо и тут же стал лапать его поджавшуюся в страхе задницу. А когда Тэхён, очнувшись, взвился, заорал и изо всех сил толкнул Чонгука, тот умудрился впиться коротким укусом ему в шею — и только после этого отпустил и позволил себя отбросить. На самом деле вид у Чонгука был странный, что Тэхён не мог не отметить болезненно обострившимся взглядом: альфа был каким-то очумевшим, диким, он тяжело дышал и вращал глазами, словно только что пробежал вокруг дворца, убегая от кого-то. Но Тэхёну было наплевать: этот мерзавец украл у него первый поцелуй — и сделал воспоминание о нём отвратительным! Тэхён подскочил к нему и, крикнув: «Холоднозадая тварь!» — изо всех сил хлестнул по щеке, а потом, взвизгнув сильнее, ещё раз по другой. Чонгук тут же выпустил аромат — оглушающий, дикий, жёсткий, он властно придавил Тэхёна, который чуть не задохнулся им. Пах северянин чем-то терпким и свежим одновременно, словно под ледяным ветром распустился прекрасный цветок, с насыщенно густым запахом, дивным в своей откровенной смелости. Снова почувствовав, что может дышать, Тэхён замер, с ужасом глядя на альфу. Чонгук же после заминки, когда он просто глядел на омегу широко раскрытыми глазами — невероятной красы, тёмными, оленьими, с длинными прямыми ресницами — неверяще поднёс руку к своей щеке и прохрипел: — Как ты посмел ударить меня, сука южная? Как ты посмел поднять на меня руку?! — Взгляд его зажёгся ненавистью, и он кинулся на Тэхёна, толкнул его на стену и замахнулся. Тэхён зажмурился, сжался в ожидании тяжёлого удара — но его не последовало. И когда он в страхе распахнул глаза, то упёрся взглядом в бледное и полное странной, мучительной какой-то растерянности лицо Чонгука. Альфа шевельнул ноздрями, снова, повёл носом и вдруг отступил, опуская руку. — Ты поплатишься за это, лживый распутник, — хрипло сказал он и, быстро развернувшись, убежал из комнаты Тэхёна. А тот всю оставшуюся ночь горько проплакал, потирая болезненно ноющий укус на шее и пытаясь вспомнить, что такого он взял с собой из одежды, чтобы прикрыть явно видный след от него. С этим проблемы не возникло: смышлёный, ловкий и умеющий не задавать лишних вопросов Хосок одел его так, что не заметил никто, даже Джин. Но на этом везение кончилось. Чонгук его преследовал всё время их визита в Хаб. Он тихо шипел ему на ухо гадости, ловя в узких коридорах, дразнил уродом, непристойно шутил, когда никто не мог их слышать, дёргал за длинные рукава на церемониальном наряде Южного Королевства во время танцев, на которые отец Чонгука, тогда ещё живой король Юхо, заставлял своего младшего сына пригласить юного южанина. Но чем больше пытался задеть его Чонгук, тем меньше становилось в душе Тэхёна робости и скромности. И уже через неделю он в ответ называл Чонгука отмороженным придурком, уродливой ледышкой и тупой снежинкой. На последнее Чонгук отчего-то особенно обиделся. Хотя нет. Особенно он стал беситься, когда Тэхён нащупал самое болезненное место: как и все в Бантане, Чонгук больше всего, очевидно, ценил собственную красоту и уверенность в том, что ему достанется самый красивый омега, который выберет его, оценив все его достоинства, признает его власть и отдастся на его волю. Чонгук в самом начале их знакомства имел глупость Тэхёну об этом сказать, и когда в очередной раз задел юного омегу, тот выдал в ответ, что такого уродливого злыдня ни один и обычный-то омега не признает, а уж красивый — тем более. — Любого от тебя тошнить будет, высокомерный урод, — кинул Тэхён ему в лицо, — так что даже не мечтай. И заметил, как исказилось яростью и обидой лицо альфы. «О, да, — подумал тогда Тэхён, — вот это отличное оружие, спасибо, Гуки». Кстати, вот это самое «Гуки» Чонгук тоже ненавидел всей душой. Ну, и, понятное дело, ничем хорошим это не закончилось. А когда Тэхён накануне отъезда снова остался один в своей комнате и, горько улыбаясь, думал о том, что это последняя ночь в ненавистном замке, Чонгук пришёл к нему снова. Наученный горьким опытом, Тэхён было попробовал заорать сразу, но поганец-альфа был сильнее, прижал его, как нашкодившего котёнка, к стене и прошипел в ухо: — Я не желаю тебя больше видеть, сучка, ясно тебе? Сюда тебе, тварь, навсегда ход закрыт, помни об этом. Тэхён с мучительным выдохом вырвал подбородок из захвата его твёрдых и жестоких пальцев и прошипел в ответ: — Нахрен было приходить, чтобы сказать очевидное! Но Чонгук снова зажал ему рот и вдруг, заставив отклонить голову в сторону, уткнулся носом в его шею и… хрипло простонал. А потом выдохнул и прорычал: — Я ненавижу тебя! Вот за это — особенно ненавижу! Будь ты проклят, сучий южанин! Он оттолкнулся от Тэхёна, больно опершись на его плечо и бедро, и ушёл, не оглядываясь. А Тэхён закрыл лицо руками и замер на несколько мгновений. Запах… Чонгук пришёл не чтобы ему угрожать, нет. Он пришёл, чтобы снова почувствовать аромат омеги. Нежная, в пышном цвету и терпкой зелени вишня, окутанная сиянием прогретой солнцем росы… Так, по крайней мере, описывали ему его аромат придворные льстецы. Однако до Чонгука никто из альф-одногодок или старше никогда не проявлял особого интереса к его запаху. И то что высокомерный поганец, который сделал его пребывание в замке Хаба невыносимым, пришёл к нему, чтобы подышать им, потому что, видимо, не смог удержаться, — это было… чертовски, будоражаще приятно! И страшно. И… больно. «Мы могли бы быть хотя бы друзьями, — с горечью думал он тогда, ложась в нагретую камнями, принесёнными заботливым Хосоком, постель. — Могли бы… Но ты, сучий альфа, всё испортил. Из-за тебя я сорвался, из-за тебя мой Джин страдает теперь, и твоего друга, которого ты так любишь, ранили только из-за тебя». И Тэхён был на самом деле уверен, что никогда больше не увидит Чонгука. И он ушам своим не поверил, когда отец вызвал его и, зло сверкая своим чёрными глазами, сурово приказал готовиться к отъезду на север, который станет теперь его домом, потому что принц Чонгук требует его себе замуж как часть сделки. Честно говоря, Тэхён не столько даже возмутился или испугался, сколько изумился. Он осмелился даже переспросить у отца, так ли понял его. Отец, как обычно, накричал на него, назвал глупым и дерзким и отправил начинать готовиться к отъезду. С отцом Тэхёну было невыносимо сложно. Слишком, видимо, он походил на своего папу, чудного и нежного омегу из незнатного и небогатого рода, которого Джехун взял из-за страсти, вспыхнувшей неумолимым огнём в его сердце и не нашедшей ответа в сердце омеги. Но он был королём, так что заставил семью отдать ему юного Ёнгёна, а потом измучил ревностью, затиранил капризами и довёл до смертельной болезни. Так, по крайней мере, говорили. Тэхён же слушал и плакал, горько сожалея, что вообще родился, а тем более — принцем. Потому что отец видел теперь в нём живой упрёк собственной несдержанности и жестокости. И он никогда не мог говорить с Тэхёном спокойно. И в конце концов, как мы видим, просто сбыл его с рук. Папу же Тэхён любил, очень любил, но они слишком мало были вместе, чтобы хорошо его помнить. Так что всю свою нежность и любовь, которую должен был подарить старшему омеге, Тэхён перенёс на Джина — того, кто заменил ему папу, старшего любящего брата, советника и единственного настоящего друга, которому он мог доверять безоговорочно, которого уважал и иногда даже чуть побаивался. Правда, чтобы Тэхён не совсем уж отчаивался, боги послали ему ещё и омегу Чон Хосока. Был тот всего лишь слугой, старше Тэхёна был только на три года, но выполнял при принце роль заботливого няня, того, кто ворчит и ругается иногда, но кормит сытно, одеваться помогает тепло и красиво, балует и покрывает шалости. Этакого деда, которого у Тэхёна никогда не было. Кстати, Джина Хосок был на год младше, а относился к нему примерно так же, как к своему драгоценному принцу. Именно Хосоку в тот чёрный день, когда узнал свою судьбу, Тэхён пожаловался — первому. Омега выслушал его, ахая, краснея и бледнея, и первое, что сделал — это упал в ноги с просьбой разрешить ему следовать за господином в далёкий Бантан. У Тэхёна тут же слегка отлегло от сердца: всё же компания Хосока — человека, на которого всегда можно было положиться, того, кто искренне любит и кому можно верить, — была огромным подспорьем в том жутком деле, которое ему предстояло своротить. Он, конечно, робко попытался поуговаривать Хосока отказаться о этой идеи, но омега быстро заткнул его словами о том, что это оскорбление — думать, что он может поддаться на эти нелепые уговоры. — Если этот принц Чонгук думает, что я просто так вас ему отдам на съедение, то пусть подумает ещё раз! — воинственно сказал он тогда. А потом жалостливо сморщил нос и тихо добавил: — Надо бы господину герцогу написать… — Не надо, — поспешно сказал Тэхён, который и сам не мог отделаться от мысли, что нужно немедленно кинуться за помощью к Джину, тому, кто помогал всегда. — Он ничего не сможет сделать, а тревожить его — зачем? Нет, напишу, когда уже буду там… в этом… в Бантане. Хосок нахмурился, а потом, вдохнув, спросил: — А вы… Вы не боитесь? Ну… после всего? Тэхён боялся. Ему было тоскливо, его уже мучили сомнения в том, что он сможет приблизиться-то к Чонгуку — не то чтобы встать с ним рядом и дать клятву вечной верности — один, без единого знакомого взгляда рядом, ведь Хосока не пустят в храм, где они будут венчаться. — Не боюсь, — тихо ответил он, чтобы успокоить омегу. — Я… Чего мне бояться? Я тоже принц. Он не может… Он не посмеет.***
Чонгук смотрел на него так… Так, что у Тэхёна поджималось внутри всё от странного, завораживающего страха — так, наверно, можно было сказать. Он чувствовал себя ледяной скульптурой, к которой подбирается со всех сторон огонь, жаркие языки его ласкают лёд — и он светлеет, становится прозрачными и… истекает чистой влагой. Но огонь не охватывает полностью, он дразнит, он не подбирается слишком, не топит, уничтожая, — он скалится искрами, он рождает томительное чувство опасности и дышит, дышит… дышит рядом. И внутри ледяной статуи появляется ответный огонёк… он угрожает ей, он делает её беспомощной — но она отчаянно не желает от него избавляться, потому что именно этот огонёк позволяет ей чувствовать себя трепетно дерзкой, яростной, желанной… Так он себя ощущал. Или, по крайней мере, так это ему представлялось, когда он, прижимаясь к сопящему рядом Джину на узком походном ложе, не мог сомкнуть глаз под шатрами в лесу. Потому что едва он закрывал глаза — перед ним возникал взгляд горячих, почти чёрных глаз. Они пугали, они угрожали, они сулили что-то запретное, жестокое и… прекрасное. И когда он днём вживую встречался глазами с этим взглядом — мимолётным, потому что чёртов Чонгук его надумал игнорировать, — Тэхён заставлял себя смотреть в ответ прямо и иногда успевал усмехнуться в ответ и чуть сжать губы в знак неповиновения. И тёмные оленьи глаза щурились ему в ответ, в них мелькали искры, а чувственные, всегда в чуть презрительной ухмылке губы сжимались. Он не уступит. Ни один из них — не уступит. А потом… Потом в ответ на своё развесёлое «Входи!» — он снова увидел взгляд. Этот — да не тот. Потому что тут пожар захлестнул тьму — и словно прошёлся по Тэхёновой коже искристым вихрем. Тэхён, наверно, никогда в жизни так не кричал! Оказавшись же в относительной безопасности, опираясь на запертую дрожащей рукой дверь, с выбивающим грудную клеть сердцем и широко раскрытыми глазами прислушивался он к странной тишине в смежной комнате, а потом Чонгук подошёл к его двери и дёрнул её на себя. Тэхён вытаращил глаза и всем телом налёг на дверь, боясь, что та неожиданно всё же откроется. Поняв, что его попытки бесполезны, Чонгук вдруг задышал чаще, и на Тэхёна, просачиваясь сквозь щели, повеял аромат — яростный, прекрасный, пьянящий, властный. Но Тэхён сжал губы и, прикрыв глаза, ответил своим — таким же упрямым и своенравным, лишённым сласти, кисловатым и свежим. И тогда Чонгук по ту сторону коротко, тихо и хрипло простонал, а потом глухо прорычал: — Выходи… слышишь? Выходи, Тэхён… Я просто поговорить пришёл… Никак не думал, что ты встретишь меня так гостеприим… — Убирайся! — Тэхёна пробило горячим, он почувствовал, как жарко покраснел, а голос его был полон злых слёз. — Убирайся! Я знаю, что тебе чужды приличие и такт, но… — Это ты мне будешь говорить о приличиях? — Голос у Чонгука был скорее угрожающим, чем насмешливым. — Выходи! — И он стукнул в дверь кулаком, не так чтобы сильно, явно сдерживая себя. — Надевай что-нибудь и давай уже поговорим, потому что теперь, в замке своём, на глазах у всех, я не намерен терпеть… И в этот момент испуганно заморгавший Тэхён услышал, как открылась внешняя дверь в его покои и тут же прозвучал изумлённый вскрик: это был Хосок. — Ваше… Высочество? — Скажи своему принцу, чтобы немедленно выходил! У меня мало времени, но мне срочно надо с ним поговорить о рамках приличия! — Хорошо, — испуганно ответил Хосок, — я доложу ему сейчас… Извне снова постучали, но Тэхён уже не слышал: он отпер дверь, впустил бледного перепуганного Хосока и прошептал ему, чтобы не слышал там, за дверью, проклятый альфа: — Позови мне Джина… Умоляю! — Я сейчас кого-нибудь найду и пошлю за ним. — Хосок быстро окинул его, всё ещё голого, цепким взглядом, и сердито нахмурился, однако ни о чём не спросил, а продолжил уверенно: — Закройтесь сразу, откроете на мой голос. И ни о чём не волнуйтесь. Мы с господином герцогом рядом, помните об этом. Он на миг прислушался, а вслед за ним прислушался и Тэхён — и услышал голос, от которого у него пошли мурашки по коже. Герцог Ким Намджун… Как и всегда, когда ему на пути попадался этот прекрасный альфа, у Тэхёна поджалось всё внутри. Герцог Ким Намджун был тем единственным, перед которым Тэхён терялся по-настоящему, потому что хотел бы… мечтал извиниться перед ним однажды. Но он понимал, что просто подойти по своей инициативе к герцогу с разговором — это поставить и его, и себя в неловкое положение. А этого счастья и так было у Тэхёна за последнее время в избытке. Омеги на Севере не заговаривают с альфами первыми. Они держат глаза долу и молчат, блюдя свою честь, скромность и достоинство. Тэхёну же хотелось заговорить с чудным герцогом, который смотрел на него ласково, улыбался ему чуть виноватой улыбкой и, кажется, одним своим присутствием облегчал ему жизнь, хотя и оказывались они рядом крайне редко, так как герцог Ким был постоянно при чёртовом принце Чонгуке. Тогда, семь лет назад, Тэхёну на какое-то время показалось, что герцог Ким неравнодушен к Джину — и он искренне порадовался за своего товарища: обычно холодный и вежливо отстранённый со всеми, кроме него, Джин словно расцветал при северянине: на его красивых губах появлялась немного растерянная улыбка, он иногда румянел щёчками и глаза его блестели чуть радостнее, хотя он и старался держать лицо. Но потом случилось то, что случилось. И Тэхён помнил, как отчаянно страдал Джин, как чувство вины раздирало его, и это терзало сердце Тэхёна. Сейчас же герцог Ким вроде как не обращал на Джина никакого внимания, да и тот вёл себя так, словно тогда Тэхёну всё лишь показалось. Может, так оно и было, конечно. Джин никогда особо не откровенничал со своим любимым принцем, и тот не обижался: Джин был бетой, а они — странный народ. И всё же Тэхён очень хотел поймать где-нибудь герцога Кима, схватить его за руки и, опустив низко голову в знак глубочайшего раскаяния, умолять простить его. Он ведь понимал, что герцог носит маску, потому как получил раны, обернувшиеся шрамами, — и виноват в этом был он, принц Королевства Тэхён. Он мог пытаться убеждать себя, что виноват Чонгук, но понимал, всем своим трепетным сердцем, всей своей жаждущей покаяния душой понимал: этот юноша закрывал собой своего принца, так же, как закрыл бы самого Тэхёна от летящей вазы Джин. И, возможно, не будь герцога Кима, сейчас маска была бы на лице принца Чонгука. И — да. У них, на юге, шрамы ничем особенным не считались, наоборот, омеги, поигрывая бровями, говорили, что они украшают альфу, делают его мужественным и суровым, лишают изнеженности и излишней аристократичности, и так истончившей черты лиц альф-придворных. Но так было у них, на прекрасном и образованном юге. А северяне… У них наличие шрама вообще на теле было, например, поводом отказать жениху-омеге, если родители альфы не хотели такого зятя в дом. Шрам же на лице был просто приговором… По крайней мере, так Тэхёну однажды сказал придворный поэт, путешественник и писатель Хён, когда они беседовали в отцовской библиотеке. Тот только-только вернулся из поездки как раз в Бантан. — Но почему? — изумился тогда Тэхён, замирая сердцем. Хён вздохнул и ласково улыбнулся принцу. — Потому что там считается, что тот, кто допустил шрамирование лица, неосторожен, неловок, и если он не мог сохранить свою внешность — что он вообще может сохранить? Ни в одном королевстве так не беспокоятся о защите лица во время боя, как там. Там такие шлемы с полной маской на лице, что даже и глаза кажутся наполовину закрытыми. А получил шрам — значит, такому человеку нельзя доверить ни дом, ни семью, ни омегу, ни детей. — А если… — Тэхён почувствовал, что слёзы подступают к его глазам, так как сразу подумал о кровавых каплях на руках закрывшего лицо юноши-альфы, прикрывавшего собой принца. — А если он защищал... кого-то? — Ваше Высочество… — Хён явно был удивлён и даже испуган такой реакцией Тэхёна на свой рассказ. — Почему вы так… — Что, если виноват не он?! — вскрикнул Тэхён. Альфа растерянно пожал плечами. — Какая разница? Обстоятельства всем не расскажешь, да и истории со временем забываются. А шрам… Шрам остаётся навсегда. И вот сейчас, услышав тёплый, низкий, правда, кажется, чем-то недовольный голос герцога Кима там, за дверью, Тэхён снова сжался и прикусил губу. Наплевать на всё: он обязательно пойдёт и попросит у Кима о прощении. Потому что тот был так же важен Чонгуку, как Джин был дорог Тэхёну. И именно поэтому, наверно, все выходки Чонгука Тэхён, восприняв их сначала болезненно, быстро отпускал и даже прощал: если бы принц Чонгук был виновен в том, что сломал Джину судьбу, то Тэхён не просто злился бы — он ненавидел бы альфу всей душой и постарался бы просто уничтожить его, честное слово! Вот только одно не укладывалось в голове Тэхёна. Задумываться об этом он стал лишь в последнее время, но с каждым днём это мучило его всё сильнее: почему при всём при этом Чонгук, Первый принц Бантана, позвал, потребовал замуж именно его? Для мести слишком изощрённо и глупо, а что-то ещё... Семь лет прошло ведь. Так что да, Тэхён сейчас успокоится, оденется, сожмёт руку верного Джина и выйдет к принцу, чтобы поговорить и выяснить уже всё. Всё до конца.