Югославия. Июль, 1943 год.

Вальтер терпеть не мог дождь. Ещё когда Мюллер прозвал его «теплолюбивым растением» за эту его особенность. Смотреть на него из окна своего тёплого, уютного кабинета, будучи при этом абсолютно сухим, — просто замечательно. Но сейчас, стоя на площади старой Будвы, он проклинал всех богов за это погодное явление. Он промок насквозь: каштановые волосы, всегда так идеально уложенные лёгкой волной у чёлки, прилипли ко лбу. Белоснежная рубашка теперь совершенно непристойно выдавала очертания худощавого, хрупкого тела. Шелленберг также не любил загорать, отчего в повседневности Штирлиц порой не отличал, где заканчивался предмет гардероба, а где начиналась молочная кожа Вальтера. Молочная. Бригадефюрер тогда тихо похихикал от этих слов Отто, будучи ещё совсем сонным. — Что, Штирлиц, молочка захотелось? — с привычной кокетливостью сказал Вальтер. — Прошу. И он раскрыл свои объятья, предварительно стянув с себя одеяло. Руки Шелленберга начали изучать свой же торс, нежные розовые соски тут же встали от лёгких поглаживаний. Опускаясь ниже пальцы стали оглаживать выпирающие ребра, а потом… Вальтер встрепенулся. Бога ради, что я здесь делаю. Бригадефюрер все так же стоял на площади, уставившись на Штирлица. Тот, в свою очередь, чувствовал себя очень даже замечательно. Дожди напоминали ему Родину. Он вспоминал Ленинград, каналы и, кажется, бесконечно высокие, бледно-розовые, жёлтые и голубые дома. Узкие улочки и широкие проспекты. Всеволод особенно любил именно этот город. Штирлиц улыбался. Влага и гром лишь будоражили его разум и расслабляли его. Шелленберг, наконец двинувшись с места, решил, что с него хватит. Сев в ближайший к штандартенфюреру ресторан, он заказал выпить. Сладкое вино было отвратительным на вкус, неприятно било в нос, но пьянило. Вальтер мысленно поругал себя за такую слабость. Пить местное пойло, лишь бы напиться… Забыться. Он закурил. «Camel» заменили ему завтрак, обед и ужин. Перекус. Воздух. Бригадефюрер не помнил точного дня, мгновения, когда все пошло под откос. Он всегда отрицал умышленное голодание. Но вот он уже неделю ест один раз в день и довольствуется впалыми щеками и острыми ключицами. Красиво. " — Красиво,» — шептал он, рассматривая свое тело в запотевшем зеркале в доме Штирлица. Последний поначалу не обращал особого внимания. Но со временем тот начал замечать, что у Вальтера все больше отговорок, чтобы не завтракать с ним. А даже если и ел, сразу уходил в туалет. Выблевать свою душу — вот, что хотелось Шелленбергу. Вывернуть кишки наружу и прочистить мозг. Ему казалось, что внутри него сидит что-то настолько отвратительное, что ему немедля нужно помочь организму избавиться от этого. Меньше, меньше, меньше. Ещё и ещё. Две сигареты, пять, пачка, две пачки. Все это ранило Штирлица в самое сердце. Он ничего не понимал и, пожалуй, впервые в жизни был растерян и не знал, что делать. Это пронзало грудь, ломало ребра, которые, в свою очередь, впивались в стальное сердце. Хотя, отметил про себя штандартенфюрер, не такое уж и стальное, раз его собственный начальник, национал-социалист, враг его Родины, с такой лёгкостью поселился в нем. Он купался в лучах любви, как кот в лучах солнца. Солнце. Неужели? Шелленберг судорожно вздохнул. Наконец. Сквозь густые синие грозовые тучи стали легко пробиваться ещё совсем робкие лучи. Солнце будто извинялось за беспорядок своих непослушных детей. Вальтера завораживал этот контраст: зелёные шапки оливковых деревьев, пальм, сосен и бог пойми каких ещё деревьев сияли на фоне неба цвета Берлинской-лазури. Шелленберга особенно трогало название этого оттенка, отчего тот наизусть выучил его и применял в повседневной жизни довольно часто. Это был цвет глаз Штирлица. Небо после грозы. В то время, как у него были скорее цвета бледно-василькового, у его подчинённого глаза метали молнии и были темно синего, тёплого оттенка. Они были непроницаемы. Как когда-то и его сердце. Ближе к вечеру Вальтер побрел в свой номер, так и не решившись подойти к любимому. " — Не сегодня, -подумал он, — не сегодня.»