Три яда

      Едва отгремели коронационные торжества и были произнесены все положенные речи, как Луньцзинь откланялась младшим братьям и ушла в свои покои. Слуги и придворные расступались перед ней и в самых изысканных выражениях желали золотого здоровья. Луньцзинь кивала им, отмечая про себя почти незаметные для глаза обычного человека мелочи. В своих покоях с помощью служанок она сменила тяжёлый церемониальный наряд на более простое и удобное платье из бирюзового шёлка, сняла серьги и фениксовую корону. Голове сразу же полегчало.       — Госпожа, — обратилась к ней Цимэй, самая опытная и умная из её служанок, — лекарка Ван ждёт вас.       — Подай мне шкатулку.       Луньцзинь кивнула и прошла в комнату с золотыми павлинами, где она десять лет принимала лекарей, прознатчиков, осведомителей, шпионов, отравителей и шантажистов — словом, совершенно незаменимых в жизни государства людей, которых не жалуют в обществе приличном и добродетельном.       Увидев её, лекарка Ван — старая знакомая, появившаяся во дворце восемь лет назад — поклонилась.       — Долгих лет жизни моей госпоже.       — Спасибо.       С этими словами Луньцзинь извлекла из рукава платья три флакона. Круглое лицо лекарки Ван осветилось радостью.       — Как я счастлива, что мои знания не понадобились госпоже.       Внутри флаконов находился сильнейший яд, способный мгновенно парализовать дыхание и остановить сердце. Луньцзинь очень им дорожила, берегла, как драгоценную жемчужину для себя и для братьев на тот случай, если проиграет в придворной борьбе. Десять лет она жила, как на вулкане.       — Вы хорошо послужили мне, госпожа Ван, однако рано или поздно выдыхается любой яд. Могу я узнать, откуда вы достали этот?       — Травы здешние, а состав из Да Цин. Прежний глава их тайной службы терпеть не мог удавленины и грубости. От запаха крови и требухи ему становилось плохо, вот он и придумал средство, которое работает быстро.       — Откуда такие сведения?       — Из самого надёжного источника. Мы, мастера ядов, знаем друг друга в лицо и никогда не оставим собрата по ремеслу без помощи, а кроме того, — лекарка Ван высоко подняла подбородок и выложила на стол яшмовую подвеску в виде лепестка сливы, — глава приказал мне заботиться о вас и защищать вас и ваших братьев. Я выполнила свое обещание.       Несмотря на всю свою выдержку, Луньцзинь уронила челюсть.       — То есть ты шпионка из Тяньчуан? Ты понимаешь, что я могу приказать тебя казнить?!       Лексика Ван опустилась на колени.       — Госпожа вправе лишить меня жизни, я вверяю себя в её руки, но… госпожа не сделает этого. Госпожа — благородный человек и всегда защищает тех, кто служил ей честно. Госпожа, я не шпионила для Тяньчуан, это делали другие люди. Три года назад их отозвали. Все они умерли страшной смертью.       — Что с ними случилось?       — Дуань Пэнцзюй приказал четвертовать их за измену.       Вот так владыки Великой Цин платят своим людям за преданность, как всегда, вот как всегда!       — И ты думаешь, — в душе Луньцзинь закипел гнев, — я не поверю, что ты не пыталась на меня влиять?! Я настолько глупа?!       — Госпожа, я мастер ядов и лекарка. Я не разбираюсь в политике, но кое-что понимаю в людях. Вы всегда были благоразумны, а за попытку управлять вами исподтишка откусили бы голову самому Будде. Я лишь делала так, чтобы вы видели людей в их истинном свете. Неужели это ложь?       Луньцзинь выдохнула. Восемь лет лекарка Ван преданно служила ей и помогала выпутаться из самых отчаянных переплётов. Восемь лет помогала лечить братьев и спасать их от убийц. Восемь лет защищала её и была готова лишиться головы вместе с ней. Разве можно отказаться от человека за такую мелочь?       — Ты могла бы продолжить молчать и дальше.       — Могла. Будь у этой ничтожной больше совести, она попросилась бы в отставку, чтобы до конца жизни замаливать свои преступления, но госпоже нужны мой ум, руки и служба. Сколько ядов и для чего я должна приготовить? Вы ведь за этим меня позвали?       Луньцзинь кивнула.       — Один. Для меня. Яд… тот яд, которым ваши смазывали свои гвозди.       Лекарка Ван ахнула.       — Госпожа…       — На всякий случай.       Луньцзинь не желала, чтобы её тело разорвала толпа нищих или дворцовые евнухи палками забили бывшую госпожу до смерти, как и не хотела того, чтобы палач накинул им троим на шею петлю из белого шёлка.       Нынче времена изменились.       — Есть множество других сильных ядов. Горький миндаль, орхидейный богомол…       — Я хочу этот. Оставь меня, я желаю побыть одна.       Лекарка Ван с поклоном ушла. Луньцзинь подошла к окну. В небе распускались огненные цветы, летали фениксы и драконы. Мастера фейерверков сегодня не жалели пороха.       … Как и пять лет назад, когда в этой самой комнате Луньцзинь отдала приказ казнить своего брата.       Инлянь был умен, честолюбив, блестяще вёл дела в своей провинции, но вот беда, слишком слушал свою мать, которой очень хотелось надеть фениксовую корону и стать первой женщиной в стране. Луньцзинь отчаянно не хотела его убивать, думала ограничиться ссылкой в самый захудалый гарнизон, где солдаты пьют не просыхая, пока…       Пока Инлянь не попытался убить братьев и её саму. Инчжэнь и Инъюй оцарапались во время учебного поединка; дворцовый лекарь дал им мазь, от которой двум мальчишка тринадцати и одиннадцати лет сделалось через шесть дней худо. Они с ног до головы покрылись сыпью и от боли раздирали себе лица. Лишь искусство лекарки Ван спасло их зрение и жизни.       — Что это? — спросила Луньцзинь, которую верная лекарка заставила проглотить тройную дозу свинцового порошка.       У неё самой кружилась голова и мучительно болели глаза, лицо лекарки Ван троилось, расплывалось.       — Черная оспа, госпожа.       Луньцзинь тогда тяжело заболела. Больше всего она боялась остаться калекой или ослепнуть, тем самым превратившись в бесполезную развалину. Она выжила, победила и не собиралась щадить тех, кто приговорил её близких.       В праздник фонарей, когда весь город веселился и признавался в любви, она вызвала к себе Инляня и показала ему подписанный приговор.       — Ты был мне братом, но твоя мать погубила тебя.       Инлянь смотрел на неё с ужасом.       — Я не знал, цзецзе, клянусь, я ничего не знал!       — Не лги. Твои люди дали показания. Это твоя мать пела тебе в уши. Ты послушал её и пошёл на подлость.       — Цзецзе!       — Хоть перед смертью не теряй достоинства!       В её кабинет вошли палачи, старший из которых нёс шелковую веревку.       — Покушение на императора — государственная измена. Закон велит разрезать твоё тело на тысячу кусочков и отдать собакам, но ты всё ещё мой брат. Это всё, что я могу сделать для тебя.       — Нет, не всё!       Инлянь упал перед ней на колени. На его плечи тут же опустились руки старшего палача. Его лицо скрывал чёрный шелковый платок, но глаза…       С каким страданием смотрел этот человек, он почти плакал.       — Прошу, не наказывай мою мать! Позаботься о ней, как заботилась бы о своей, больше у неё никого нет. Отправь её в ссылку, но не убивай! Скажи, если бы Инъюй так поступил, ты бы тоже его казнила?       Будто в насмешку, в коридоре послышался звонкий топот.       — Где сестра? Мы хотим видеть сестру! Почему… почему палачи во дворце?       Охрана у дверей сомкнулась.       — Пустите, я император!       — Старшая принцесса, наша госпожа Сяо Луньцзинь потребовала рассечь мечом самого Будду, если он ступит за порог!       — Там Инлянь! Брат, что с тобой? Твоё величество, не знаю, как ты, а я лезу в окно!       Инъюй и Инчжэнь попытались влезть в окно. Луньцзинь метнулась на балкон и не пустила их дальше. Не дала смотреть, а сама… сама Луньцзинь не отвела глаз.       — Да совершится правосудие! — твердо сказал старший палач и приступил к делу.       После казни Луньцзинь объяснила братьям, что это был её долг, что она защищала их. Мальчишки плакали, не в силах забыть пережитое, их долго мучили кошмары.       Той же ночью Луньцзинь явилась во дворец вдовствующей супруги Хуа. Та смеялась ей в лицо.       — Ты казнила невинного! Это я отдала приказ. Мои слуги намеренно оговорили моего сына, они спасали мою жизнь!       — Но зачем? Разве вам было мало славы и почестей?       Вдовствующая супруга Хуа вырвалась из рук тайной стражи и влепила Луньцзинь оглушительной силы оплеуху.       — Затем! Затем, что ты шлюшка и дацинская подстилка. Затем, что я ненавидела твою святошу мать и отца! Знаешь, как я попала в гарем? Я была его двоюродной сестрой и должна была выйти замуж за покойного императора Да Цин, а твой отец… твой отец влез мне в комнату и надругался надо мной! Я ни дня не хотела его, пока он не набил мне брюха, не сделал своей наложницей и не сослал в самый холодный дворец! Тебя следовало продать в солдатский бордель, ничтожная ты дрянь!       Терпение Луньцзинь иссякло, как горное озеро перед селем.       — Вот как? У меня есть мысль получше, — она вытащила из-за пояса тонкую золотую пластинку. — Старший палач, откройте госпоже дворца Небесной Гармонии рот. Я желаю одарить её высокой милостью.       Супруга Хуа отчаянно сопротивлялась и дралась, как женщина из цзянху, но сила в ту ночь была не на её стороне. Умирала она долго и страшно, а Луньцзинь потом долго и безмолвно плакала в дворцовом саду. Никто не должен был видеть её слёз.       — Власть — отвратительная работа.       Старший палач протянул ей кусок белого шёлка.       — Господин Чжэ, если в день своей казни я настолько потеряю лицо…       — Не потеряете. Слуга просит не отнимать у него миску риса в следующий раз. Убивать для вас — мой долг.       — Не в этом случае. Эта женщина пыталась убить моих братьев.       — Моего императора и его наследника. Не становитесь убийцей, моя госпожа. Эта работа ещё хуже, чем власть.       — Правитель — это утонченный убийца.       — А полководец — слуга смерти. Поплачьте, моя госпожа. Сегодня вы отправили в дорогу свою плоть и кровь.       Старший палач ушёл. Луньцзинь тогда замазала царапины на лице, а утром на государственном совете объявила, что супруга Хуа и её сын умерли от сердечной болезни.       Если вдуматься, это была не первая ложь в её жизни.       …Лёгкие, на грани слышимости, такие знакомые шаги Луньцзинь скорее почувствовала, чем услышала. Сердце пропустило удар, она попыталась справится с собой и водворить на лицо подобающее выражение, но не смогла.       Слишком сильная радость рвалась из груди.       — Здравствуйте, учитель Мэй. Оставьте нас, — сказала она охранникам и обернулась.       Стоящий в дверях человек был старше, чем Луньцзинь помнила. Он повзрослел, раздался в плечах, а лицо его поражало зрелой и мужественной красотой. Ничего общего с тонким, гибким, как тростник утонченно-фарфоровым юношей, на которого засматривался весь двор Южной Вэй. И не только засматривался.       Бедные дворцовые стражники, несчастные жены и наложницы отца, тоскующие без любви придворные дамы!       Обычно на евнухов смотрят, будто на живую мебель: что они такое, не мужчины и не женщины, да ещё и справляющие малую нужду через перо. Вдобавок, от большинства из них исходил невыносимый запах мочи и мускуса, особенно от старых, служащих ещё деду Луньцзинь. Служанки во дворце говорили, что от того, что мальчикам в деревнях «отрезали всё хозяйство». А ещё они были очень толстые и вечно плели интриги, и отчаянно завидовали тем, кто мог любиться, не суть важно, с женщинами или мужчинами.       …Поэтому когда при дворе появился изящный, похожий одновременно на очень красивого юношу и утонченную барышню учитель танцев Мэй Юаньчунь, Луньцзинь растерялась.       Манеры его были безупречны, в отличие от большинства евнухов он был блестяще образован, прекрасно разбирался в музыке, живописи и литературе, а двигался даже в наглухо закрытых одеяниях так, что весь двор потерял покой и сон. Даже несмотря на то, что лица Мэй Юаньчуня никогда не касалась бритва, а он совершенно точно принадлежал к сословию евнухов, даже несмотря на его хрупкость, он обладал поразительным самоуважением и мог поставить на место любого, а ещё никогда не стеснялся постоять за себя.       Луньцзинь, которой в ту пору должно было исполниться восемнадцать, заворожила эта странная раздвоенность.       — Вот же стальной цветочек, — сказала она в первый вечер любимой служанке, — боюсь, как бы на такого красавца не положила глаз матушка-императрица.       Сегодня ей прислали самого дешёвого угля на месяц, а управление стирки испортило любимое платье. Все это делалось с полнейшего разрешения и согласия тётки, то есть матушки императрицы, которая Луньцзинь терпеть не могла. Слишком уж она проходила на покойную мать: от острого носа и фениксовых глаз до неуклюжести, на которую Луньцзинь пеняли двадцать раз на дню. А разве она могла быть другой, если ждала удара и яда из-за каждого угла, если не чувствовала себя хозяйкой своему телу?       Драконьи дети взрослеют быстро. И быстро понимают, что к чему и как мало на самом деле стоит их жизнь.       — А и не положит, госпожа, — засмеялась Сяньюнь, — евнуха Мэя привез хоу Ли. А хоу Ли и ваша матушка-тетушка друг друга терпеть не могут! Ещё и слухи ходят…       — Какие?       — О том, что хоу Ли этого жеребца не раз и не два объездил и нашел весьма горячим.       — Тогда это очень некрасиво, так портить этому юноше жизнь. Государыня сведёт его в могилу в два счёта. Вот что, вызнай, что он любит и вели нашему повару постараться.       — Госпожа, поберегите себя, зачем вам такие неприятности? Вы и так в немилости!       Луньцзинь едва не сказала, что хочет подольше видеть этого красавца живым и здоровым, но поняла, как прозвучит её ответ, и легонько шлепнула Сяньюнь по лбу.       — Затем, что мне нужно доверенное лицо при дворе, а ты временами та ещё болтушка! Мы с тобой всю жизнь вместе, а ты до сих пор не выучила больше тысячи иероглифов!       — Госпожа совсем меня не любит! Дворцовой служанке положено быть глупой и цапаться за вас, как на рынке. Если я буду слишком умной, то меня задушат, отравят или трахнут против моей воли ваши братья, дядья или, — Сяньюнь закатила глаза, — сам…       — Будешь болтать — сошлю в птичник!       — Молчу, молчу! Но, право, госпожа, барышней этот красавчик был бы в сто раз краше! Тогда бы его можно было зацеловать до звёздочек перед глазами, а так — фу, думать противно!       То было десять лет назад.       Верную Сяньюнь задушили по приказу покойной императрицы, когда та отказалась предавать Луньцзинь.       Она отомстила за неё. За неё и за многих других.       Впрочем, человеку, носившему когда-то имя Мэй Юаньчунь, этого знать не полагалось.       — Чёрные волосы, — сказала Луньцзинь с улыбкой, — идут вам много больше серебряных, а счастье — больше соблазна. Я рада, что вы благополучны, учитель.       Нет, все же как меняют человека прическа и одежда! И улыбка, и впечатление теперь совсем иное. Луньцзинь только теперь осознала, что прошло целых десять лет.       — Я рад, что вы живы, ваше высочество. Надеюсь, вы не держите на меня зла за былое.       Луньцзинь изумлённо распахнула глаза.       — О каком зле вы говорите? Вы помогли мне и моим братьям выжить, а что до цены… Я ни о чем не жалею.       — Достойная привычка. Как вы меня узнали?       Луньцзинь жестом попросила своего гостя сесть за стол. Грушевое вино и рёбрышки в юнаньской глазури дали ей время собраться с мыслями.       — Я слишком хорошо помнила вашу походку. Вашу походку… и ваши руки. Шрам над большим пальцем. И… ваши уши.       Глядя, как у того, кто звал себя «учитель Мэй», вытянулось лицо, Луньцзинь хихикнула.       — Ладно, ладно, я никудышный мастер боевых искусств и мое совершенствование очень невысоко. Десять дней назад глава нашей тайной службы летал под потолком и орал летучей мышью. У него сложные чувства к учителю Мэю.       — Я надеюсь, он в меня не влюблен?!       Прозвучало это с таким праведным возмущением, что Луньцзинь первый раз за много лет рассмеялась в голос.       — Что вы! Господин Хайтао всего лишь хочет вас повесить, убить, закопать, воскресить, убить и так четыре раза. Ваши люди изрядно пошумели в прошлый раз.       Ой, а краснеть так зачем?       — Тогда меня в самом деле следует повесить. Значит, ваш глава тайной службы узнал, что человек, похожий на покойного главу Тяньчуан пересёк границы Южной Вэй и у него… возгорелся любимый хвост?       — Что за неподобающие намёки? Матушка господина Хайтао была честная лиса!       Улыбка волшебным образом осветила лицо этого человека, так, что у Луньцзинь замерло сердце.       — До того, чтобы затрахивать благородных мужей до смерти ради блага государства, не додумался даже я! Правду говорят, что уроженцы Южной Вэй — затейники и извращенцы.       — Ну мы же братья!       Только и смогла сказать Луньцзинь, прежде чем их обоих снесло в смех, от которого самые суровые моралисты восстали бы из гроба и поколотили их палкой.       — Я отправила господина Хайтао в отпуск, потому что глава тайной службы не должен рисовать на секретных распоряжениях кляксу с чайником и то, как она гоняется за толстым диким котом. Вы и ваш спутник вели себя, как обычные гости нашей страны, даже обогатили наших поваров, не злоумышляли, не плели заговоров, кроме того, вы давно вышли в отставку… я решила, что если вы будете в столице, то приглашу вас к себе. Учитель Мэй, ваши уроки не раз спасали мне жизнь. Я очень благодарна, какие бы побуждения вами не руководили.       — Только не вздумайте прислать в наш монастырь десяток красавцев или этого вашего господина Хайтао. К слову, можно взглянуть на того самого кота?       Порывшись в бумагах, Луньцзинь извлекла рисунок манула, который ухитрялся одновременно откусывать себе когти и всех презирать.       — Мой лучший портрет. Передайте господину Хайтао, что он изумительно передал нрав натурщика. О большем сходстве нельзя и мечтать!       Луньцзинь невольно улыбнулась в ответ.       Её знакомство с этим человеком началась как раз с двух вещей: шутки и ссоры.       В тот день ссорились её почтенная матушка-императрица и принцесса Баоцинь — старшая сестра её отца. Матушка-императрица и тетушка терпеть друг друга не могли, но в лицо говорили лишь любезности, а вот их служанки…       Их служанки бранились на весь дворец.       — Твоя госпожа опять забрала самых красивых евнухов и служанок!       — Забрала и что? На пригожие лица смотреть и то приятнее. Впрочем, глядя на тебя и твою добродетель, А-Цин, в жабу обратиться кто угодно.       — Как ты смеешь со мной так говорить, ты смерти ищешь, Хэ Кэ?! Я старшая служанка принцессы!       — Да?! А я служу государыне, и как моя госпожа старше званием твоей, А-Цин, так и я старше тебя по выслуге. Ты во всем должна меня слушаться и уступать мне, как младшая сестра старшей. Вон тот красавчик-танцор пойдет в наш дворец!       — Старше званием, но не рождением! Моя госпожа — дочь императора и императрицы, а твоя — всего лишь отставного министра! Госпожа сказала, что хочет этого красавчика для себя!       Луньцзинь поняла, что ещё немного и эти две красавицы сцепятся, тетушка и государыня опять наговорят во время тоскливых семейных пиршеств друг другу гадостей под видом любезностей, а отец-государь всех заставит переписывать «Наставления о женском благонравии». Виновник их ссоры стоял чуть поодаль и скромно, ну точно барышня на выданье, опускал длиннющие ресницы, будто он здесь вовсе не при чём. Императрица и тетка Луньцзинь всеми собой изображали порицание и смущение, но красивую фигуру и изящество оценили.       — Замолчите! Как вы обе себя ведёте! — Луньцзинь решила, что в очередной раз сидеть над нравоучениями не будет. — Судьбу этого евнуха должен решать…       — Твой отец-император!       Владыка Южной Вэй как рад возвращался от супруги Хуа, которая была его любимицей последние два года. Все тут же упали на колени. Луньцзинь приготовилась к тому, что огребет за все свои прегрешения с прошлой весны.       Её отец-император глядел ястребом. Крайне недовольным ястребом.       — Среди слуг и служанок её величества императрицы достаточно тех, на кого приятно посмотреть. Что до нашей сестры Баоцинь, — отец печально замолчал, — неужели тебе не жаль эту сливовую веточку?       — Я не понимаю, о чем ваше величество говорит?       — Не прикидывайся глупой, Баоцинь. Твой евнух Ляо заревнует и сведёт его со свету.       Луньцзинь опустила голову ещё ниже.       Десять лет назад, устав терпеть дома толпу наложников и порученцев, тетушка Баоцинь развелась. Ну как развелась — заточила мужа в монастырь, отхватив у него самое дорогое, и с тех пор сделалась самой добродетельной дамой двора. Со служившим у неё евнухом Ляо Яосинем тётушку связывали более, чем странные отношения: через два года после развода она дала верному человеку вольную и помогла усыновить детей погибшего от чумы брата. Злые языки поговаривали, что старшая принцесса Баоцинь живёт с существом жалким и ущербным, как с мужем, но жили такие люди плохо и недолго.       Сейчас лицо тётушки пошло пятнами: против царственного брата она ничего не могла сделать.       — Как тебя зовут?       — Ваше императорское величество, имя этого недостойного — Мэй Юаньчунь.       Голос у приобретения хоу Ли оказался очень приятным, без униженности и подобострастия.       — Хорошее имя и вполне тебе подходит. Луньцзинь, забери его себе.       Луньцзинь постаралась подобающе поклониться… и потянула колено. Да что же это такое!       — Ваше величество, отец-император…       — Потом поблагодаришь. Евнух Мэй, как ты видишь, моя дочь двигается, как корова. Такой товар не продашь, будь она четырежды принцесса. Научи-ка за год её двигаться и танцевать. Оплошаешь — будешь до конца жизни чистить дворцовые нужники. Бинань, — обратился к старшему дворцовому евнуху, — служанкам принцессы и её величества тридцать палок по пяткам. Выполняй!       Паланкин отца уехал дальше, а Луньцзинь запоздало ощутила жгучее унижение, но ей некого было винить, кроме себя.       — Дочь благодарит отца-императора за наставление и дар.       Несмотря на то, что её с детства окружали слуги и рабы, называть этого юношу вещью было дико. Луньцзинь сдала его на руки управителю своего дворца, а сама отправилась в Нефритовый Павильон, где отец кормил карпов.       — Прости за грубость, — сказал отец и жестом велел ей встать из поклона, — но пусть весь двор и твоя тётка думает, что я едва тебя выношу.       — На правду не обижаются, отец.       — Обижаются, и ещё как, а порой и начинают войны. Бинань, — отец вновь окликнул своего толстого евнуха, — позови Нишун. Пусть станцует для принцессы и для меня.       В Нефритовый Павильон вплыла дивной красоты женщина в жемчужном уборе и белоснежном платье. Луньцзинь сразу поняла, что перед ней женщина из покоренных народов.       Это не мешало ей двигаться с невероятной, поразительной грациозностью. Луньцзинь залюбовалась. Сама бы она не смогла так никогда.       — Туцзюэ прислали нам дань. Она твоя.       Луньцзинь не сдержала удивления.       — Отец-император, разве вы не…       — Все вон! Бинань, ты тоже! И не смей греть уши по своему обыкновению!       Все ушли, а отец взял Луньцзинь за руки и посмотрел с любовью.       — Скоро тебе придёт время выходить замуж. Ты должна научиться кое-чему. Большинство отцов жаждут выдать своих дочерей замуж невинными и ничего не понимающими девами, но ты, Луньцзинь, не просто девушка брачного возраста. Ты дракон и дочь дракона. Пока я жив, тебя защищает мое имя и статус, но что будет после моей смерти? Жена обречена угождать мужу, вдобавок дочерей императора часто выдают замуж за отвратительных старикашек ради выгод их братьев и отцов.       — Я уверена, что отец-император позаботится обо мне.       — Разумеется, я позабочусь о тебе! Как я рад, что ты родилась девочкой и мы никогда не станем соперниками за власть. Когда у императора рождается сын, он всегда помнит, что через много лет это дитя может его свергнуть или убить. Во власти нет отцов и сыновей. Любить дочерей проще и безопаснее, а потому я тебе говорю, Луньцзинь, развлекайся с ними.       В тот день Луньцзинь чуть второй раз не умерла от стыда.       — Ваша дочь очень глупа, отец-император, и не может понять вашей воли.       — Скорее ты смущаешься. Тогда скажу прямо: и этот Юаньчунь и Нишун нужны для того, чтобы ты набиралась опыта в безопасности. Тебе стоит научиться читать человеческое тело, доставлять и получать наслаждение. Со служанкой и евнухом это проще, но помни: клочок кожи между твоих бёдер должен остаться нетронут. Девственность драконьей дочери стоит как три армии. Впрочем, кому придет в голову считать изменой развлечения с дворцовыми рабами?       Из Нефритового Павильона Луньцзинь ушла с горящими щеками.       Придя в свой дворец, она сказала, какое жалование выделяет евнуху Мэю, а какое — танцовщице Нишун. Голова отчаянно гудела, и на лестнице, ведущей на крышу, Луньцзинь отступилась.       Она точно упада бы и сломала себе руку, не подхвати её евнух… нет, учитель Мэй.       — Осторожнее, ваше высочество.       — Благодарю учителя Мэя.       Луньцзинь решила, что станет относится к нему, как к ученому, который попал в плен. По слишком твердому звуку «г» она опознала уроженца Да Цин, частью которой прежде была Южная Вэй. Девяносто лет назад они откололись, потом и кровью завоевали себе свободу, и всё равно до сих пор говорили на одном языке и имели немало общего.       Царственный отец Луньцзинь любил бранить владыку Да Цин и неизменно говорил:       — Вот как прикажешь воевать с соседом, когда он такой же упертый баран, как и ты?       Жизнь жестока и переменчива, и как знать, если бы Да Цин пошла бы войной на Южную Вэй, то может быть, родич или один из младших братьев Луньцзинь угодил бы в такой плен, и о нём бы говорили, как о неживом, будто он не человек, а движимое имущество.       Мэй Юаньчунь свое положение сносил с достоинством. На второй день он принялся учить Луньцзинь тому, что танец легко может перейти в бой, а бой — в танец.       — Ваше высочество, расслабьте плечи.       Научиться доверять другому человеку оказалось намного сложнее, чем двигаться и верить собственному телу. Со дня смерти матери Луньцзинь жила с чувством того, что она птенец, которого, стоит ей только зазеваться, сожрут гадюки. Танец поначалу не давался ей, но постепенно, шаг за шагом, она овладела этим искусством. Когда у неё получилось протенцевать танец кувшинок и ни разу не ошибиться, Мэй Юаньчунь усложнил задачу и притащил ей лук:       — Вашему высочеству следует научиться стрелять, продумывать и выжидать. Наденьте наручи.       — Разве это прилично?       — Ваше высочество, подосланные убийцы не дадут вам надеть туфель и прикрыть лицо вуалью. Меньше всего их заботят приличия.       Человек иного склада вызвал бы ненависть у слуг, но Мэй Юаньчунь вел себя так безупречно, что вскоре управляющий дворцом Луньцзин заговорил о том, что хочет уйти в монастырь и посвятить остаток своих дней служению Будде. Дела же он хотел передать Мэй Юаньчуню, которому предложил усыновление. Тот вежливо отказался, сказав, что носит траур по отцу и учителю, и будет носить ещё самое меньшее два года.       — Ничего, — говорил управляющий У, — я подожду.       С Нишун все вышло не столь гладко. Если Мэй Юаньчунь стремился найти взаимопонимание со всеми и каждым, то Нишун сначала тосковала, а затем принялась дерзить. Дочь князя, она не привыкла быть служанкой, и уж тем более не желала считаться в глазах утонченных ханьцев варварской и постельной игрушкой. Луньцзинь сначала пробовала до неё достучаться, но когда Нишун опозорила её перед всем двором, вырядившись безумной припадочной, она, чтобы не потерять лицо, велела сослать её убирать нужники, хотя во дворце за такое и удавить могли, а во времена прадедушки и вовсе содрать живьём кожу.       — Моя госпожа, не слишком ли вы мягкосердечны?       Спрашивал Луньцзинь управляющий, У который мысленно наверняка мылил себе петлю.       — Возможно, это выйдет мне боком. Но я не жду любви и уважения от человека, которого подарили мне, словно вещь. Достоинство Нишун жестоко оскорблено.       — Госпожа!       — Нишун наказана. Вели подать мой паланкин.       Луньцзин отправилась к младшим братьям, которые страдали над уроками. Отец-император ещё не выбрал наследника, чем пользовалась государыня. Своему сыну она подобрала самых лучших наставников, а братьям Луньцзинь приходилось довольствоваться до прошлого года армейским сбродом, считавшим, что самое главное в учениках это послушание и покорность. Братьев Луньцзинь наказывали за каждый чих. По счастью, вмешалась благородная супруга Дуань, у которой они росли и у которой не было собственных детей. Луньцзинь пришлось вытащить её из опалы и дальнего дворца, и проявить ради этого редкую изобретательность. Теперь у Инчжэня и Инъюя были хорошие учителя, они быстро учились и понимали прочитанное.       — Приветствуем старшую сестру!       Луньцзинь послушала, как старательно её братья отвечали урок, собралась отправиться к бабушке, но в дворцовых переходах столкнулась с первым министром Цай Ванъянем.       — Слуга приветствует её высочество! Вижу, вы опять без служанки?       Как всегда, когда на неё смотрел этот человек, Луньцзинь ощутила жгучую досаду, будто её раздевали при всём дворе.       Министру Цай Ванъяню этой весной исполнилось тридцать девять лет, он поднялся на строительстве армейских крепостей и был человеком талантливым и преданным отцу-императору, но Луньцзинь его не выносила. Особенно его предвкушающие, раздевающие взгляды, будто она была не принцессой и благородной женщиной, а изысканным лакомством.       — Разве служанка нужна, чтобы проверить, не бездельничают ли мои братья, министр Цай?       — Слуга умоляет простить его бестактность, ваше высочество. Служанки глупы, как свиньи, и в науке бесполезны. Добродетель девушки — дело иное.       — Как же глупое существо может беречь мою добродетель?       В своём дворце Луньцзинь захотелось вымыть руки. Она велела бросить в воду лепестки жасмина, но тут поднялся истошный крик:       — Змея! Пятого принца укусила змея!       Речь шла об Инчжэне. Луньцзинь поспешила в павильон для занятий. Её брат посинел и похолодел, даже императорский лекарь Е ничего не мог сделать. Отсеченная голова змеи валялась поодаль, слуги побежали за отцом-императором. Луньцзинь мысленно считала, кто мог сотворить подобное и чьими руками.       Её брату не дала умереть Нишун, которая перевязала руку Инчжэня выше места укуса и заставила его проглотить росший на дереве гриб.       Не прошло и трёх ударов сердца, как брат ровно задышал, а Луцзинь пришлось защищать Нишун от чужих обвинений и подозрений. Конец перебранке положил отец-император.       — Этот достопочтенный не верит в несчастный случай и приказывает найти виновного. Луньцзинь, приструни своих слуг. Такая верность заслуживает награды. Этот достопочтенный разрешает рабыне вернуться на прежнюю должность, но только пусть прежде посетит баню. От неё воняет.       Когда вымытая и отскобленная Нишун вернулась в покои Луньцзинь, то нашла на столе вольную.       — Как только отец-император покинет нас, я отпущу тебя домой. Раньше нельзя, это невежливо.       — Я делала это не ради награды. Дети, даже ханьские, не должны умирать, как псы.       Опасные речи, но разве могла говорить иначе женщина туцзюэ? Луньцзинь заставила себя держаться не как на плацу.       — Я вновь говорю тебе спасибо. Нишун, скажи, а ты ведь разбираешься в лекарственных травах?       — Конечно! У нас все разбираются!       — Тогда научи меня. Обещаю, что забуду былые обиды и буду защищать тебя.       — Как может меня защитить птичка, на которую главная змея здесь точит зубы?       — Сестра Нишун, — учитель Мэй заговорил твердо и спокойно, — ты вроде благоразумна, но совсем не думаешь головой. Наша госпожа за тебя вступилась, хотя ты её подвела. Будь же благодарной и пользуйся возможностями.       — Сладкоголосый обрубок мне не указ!       — Сестра Нишун, я и впрямь евнух, но я не забываю добра. Вспомни, зачем меня и тебя отправили во дворец, за какой службой на самом деле!       Казалось, учителя Мэя порядком рассердила такая безголовость. Луньцзинь повелительно подняла руку. Она не желала слушать пустых споров и перебранок, но Нишун не собиралась молчать.       — Поглядите на этого жёлтого хань! Змеиное твое лицо и тело! Что же это, у вас принято требовать награды за человеческое поведение! Вот так новость! Подлый вы народ от мала до велика, рабы и обманщики! Особенно ваши искалеченные бабы! Только и могут, что рожать обрубков вроде тебя!       Луньцзинь стукнула кулаком по столу, но спорщики её вообще не слышали!       — Замолчи, скудоумное лоно! — Луньцзинь не успела ничего сказать, как учитель Мэй рявкнул так, что все присели. — Можешь говорить гадости про меня и про любого мужчину из хань, мы это заслужили, но на её высочество не смей задирать лапу! Прежде чем обвинять в подлости других, вспомни-ка, что сделали ваши псы с нашим приграничьем пять лет назад, и как развлекались дети Тэмучжина на севере! Что-то ваши степняки были ничем и ничуть не лучше нашего армейского сброда, который только и умел, что развратничать, отбирать у крестьян рис и насильничать кур и гусей! Госпожа заступилась за тебя, потому что ей так велела совесть, а если ты не научишься держать язык за зубами и ладить с людьми, то тебя не повесят, тебя в нужнике утопят!       Луньцзинь чуть не хлопнула себя по лбу за тупость, пока слушала их обоих. Ну конечно!       — Нишун, у тебя ведь был сын или брат одних лет с Чжэнь-эром, верно я говорю? Вас разлучили?       — Верно, и что с того?       — С того, что желай ты убить Чжэнь-эра, ты бы с лёгкостью это сделала. Я никогда не забуду того, как ты поступила сегодня. Но за твои слова управляющий У вымоет тебе рот с мылом. Я не допущу, чтобы ты погубила меня и моих братьев своей болтовней. А сейчас расскажи-ка, как выглядел твой сын или брат. Обещаю, я найду его.       Когда управляющий У получил задание хоть расшибиться, но найти сына Нишун, он не мог сдержать изумления.       — Госпожа, я старый дурень, но… Не будет ли ваш поступок в глазах государя выглядеть неблагодарностью?       Управляющий У служил ещё матери Луньцзинь и относился к ней как к собственной дочери.       — Возможно. Но разве не знает управляющий У, на что способна страдающая от обиды и тоски женщина, у которой отняли привычную жизнь? Я не желаю давать своим врагам такой камень против себя, а кроме того… этот ребенок не сможет остаться в гареме.       Учитель Мэй оказался умнее и задал свои вопросы на стрельбище за дворцом, где им никто не мешал.       Первая же выпущенная Луньцзинь стрела попала точно в центр мишени.       — Госпожа хочет изменить отношение Нишун к себе?       — Не только Нишун. Это лишь первый крошечный шаг. В Южной Вэй живет множество народов. Все мы ненавидим друг друга и видим вместо соседа белую стенку, на которую каждый вешает свои пороки. Но что будет, если мать из хань увидит, что для матери туцзюэ или мосо нет ничего дороже счастья их детей? Может, тогда ненависть прекратится, пусть и не сразу?       — Моя госпожа думает о благе государства.       Какая у него была искренняя, сияющая улыбка. Луньцзинь чувствовала, что тонет, но, вот беда, ей совсем не хотелось всплывать.       — И о благе своих братьев. На ненависти нельзя построить ничего путного.       Следующая стрела ушла в молоко. Учитель Мэй тут же поправил ей стойку.       — Руки и лук чуть выше. Вот так. Прицельтесь.       На свою беду Луньцзинь чуть откинула голову и увидела, как трогательно розовеет ухо учителя Мэй, даром что лицо его оставалось бледным. Ей сразу захотелось его поцеловать и чуть прикусить нежную мочку, да и не только это. Низ живота опасно потеплел, в голове зашумело.       Луньцзинь хотела этого человека, и понимать это было в равной степени оскорбительно для неё и ужасающе.       Разумеется, отец разрешил ей развлекаться и, как он сказал, «набираться опыта», да и во дворце подобные отношения никого бы не удивили, у её отца было больше двух тысяч наложниц, которые утешали друг друга, но что бы сказала матушка!       Матушка Луньцзинь считала, что жестоко и подло пользоваться людьми, которые не могут защищать себя.       Ожидаемо, Луньцзинь вновь промазала.       — Ваше высочество, вас уже трижды убили и посмертно надругались. Соберитесь!       Каким было прошлое этого человека, у кого учился танцевать, кого защищал, а главное, что за хозяин позволил рабу получить хорошее образование и научиться стрелять из лука? На эти вопросы у Луньцзинь не было ответа, как не было сейчас и головы. Она поймала себя на мысли, что вновь пялится на тонкие нежные губы и что ещё немного — сотворит совсем уж глупость и повернет голову, чтобы их рты соприкасались, так ей хотелось узнать, каковы они на вкус. «А барышней был бы краше», — прозвучал в её ушах голос Сяньюнь, и от этого Луньцзинь хотелось удавиться.       — Я… я скверно себя чувствую.       Точно в насмешку, над их головами прозвучал гром и сверкнула молния.       — У госпожи болит голова на погоду. Вернёмся во дворец.       За ужином учитель Мэй развлекал Луньцзинь и её служанок сценками из дворцовой жизни и делал это до того уморительно и похоже, что все прятали лица в рукава.       — Что делает государыня, когда у неё случаются неприятности?       С этими словами учитель Мэй изобразил императрицу, распекающую своих слуг до того, как они успели убежать.       — Что делает супруга Хуа, когда у неё случаются неприятности?       Трагические рыдания, переходящие в крокодиловы слёзы, учитель Мэй тоже изобразил весьма убедительно.       — Что делает старшая принцесса, наша госпожа Сяо Баоцинь?       С этими словами учитель Мэй схватил палку и принялся изображать яростное околачивание груши:       — Спасайся, кто может!       — Учитель Мэй, а что делаю я?       — А наша госпожа применяет голову по прямому назначению. Это не изобразишь лицом.       Луньцзинь прикрыла лицо веером, а затем попросила учителя Мэя быть осмотрительнее.       — Во дворце хватает жестоких и мстительных людей.       Само собой, об их развлечениях донесли императрице, но Луньцзинь отговорилась тем, что учитель Мэй способствует делу просвещения, воздержанности и добродетели. Императрица осталась ни с чем, а кроме того… кроме того, управляющий У сказал, что нашёл сына Нишун и даже устроил мальчика в бездетную семью своих друзей.       — Что ты хочешь от меня, госпожа?       — Разбираться в вашей медицине. А кроме того… мне нужны глаза и уши во дворце императрицы.       У которой, к слову, недавно родился ещё один сын. Не приходилось сомневаться, что её величество расчищала своим сыновьям дорогу к трону, и чьих рук на самом деле было покушение на Инчжэня.       Об этом без обиняков сказал Луньцзинь и первый министр Цай Ванъянь.       — Это преждевременно, — ответила Луньцзинь, хотя от тревоги ей хотелось царапать себе руки и лицо, — наш отец-император жив и будет править ещё долго.       — Верно. Я от всей души желаю нашему государю тысячу лет жизни, — глаза министра Цай Ванъяня вновь масляно заблестели, — но что будет, когда он умрёт или когда назначит наследника? Я знаю ваших братьев, ваше высочество, с самого детства, я помню ещё вашу мать. Неужели вы не думали, что следующий император, когда взойдет на трон, не прикажет удавить всех своих соперников в борьбе за власть? Ведь так делали и ваш отец, и ваш дел, и ваш прадед, ушедший от Да Цин…       Луньцзинь швырнуло в прошлое.       Ей вновь было семь лет, и из окна дворца она смотрела, как на площадь Справедливости вынесли двадцать пять гробов.       По старому закону, а точнее, по обычаю, отец Луньцзинь казнил всех, кто мог представлять для него угрозу, и дворец, в котором только похоронили её императора-деда, наполнился плачем матерей и жён.       Двадцать пять гробов, которые рослые гвардейцы понесли в усыпальницы.       Всех, кто лежал в них, отец приказал задушить.       Луньцзинь пряталась тогда целый день, так потрясло её зрелище.       Отец-император пришёл искать её в дворцовый сад вечером. Сам, лично, хотя и не должен был.       — Тебя напугал этот ужас, мой птенчик? Вылезай из дупла и будь хорошей девочкой. Не огорчай меня и матушку.       Луньцзинь вылезла, а расхрабрившись и преодолев дикий страх, выпалила:       — Отец, зачем ты приказал казнить четвертого дядю?! Ты же его так любил!       Лицо отца исказила мука. Он обнял Луньцзинь и усадил себе на колени.       — И до сих пор люблю, птенчик. Ты думаешь, что я злодей, я не переживаю? Я и впрямь злодей, но своё злодейство я совершил ради тебя, твоих братьев и всего нашего государства.       Луньцзинь некрасиво вытаращила глаза.       — Разве ради блага государства можно творить зло и убивать?       — Можно! А порой даже нужно! Погляди на наших соседей, на империю Да Цин, какой у них бардак! Когда умирает государь, его наследники рвут страну на части и продают величие предков. Ох, Луньцзинь, есть вещи больше любви. Долг перед своей страной. Ради нашей страны мы творим большое зло, чтобы не допустить величайшего злодейства и междоусобицы. Одно дело казнить два десятка человек, пусть и невиновных, и совсем иное — ввергнуть свои земли в войну, где сын восстаёт на отца, а младший брат — на старшего. Это была необходимость.       Отец много ещё говорил, но у Луньцзинь до сих пор стояли перед глазами гробы и посиневшие от удушья лица её дядьёв.       — Но… Отец… У матушки же ещё будут дети. Кого же я должна буду поддержать через много лет?       — Самого умного, хитрого и сильного, птенчик. Но до этого ещё очень долго. Пойдем. Не будем огорчать твою матушку и тетю. Она приехала во дворец поиграть на гуцине….       Десять лет минуло с тех пор, у Луньцзинь родилось множество братьев и умерла мать. Её тетка стала императрицей лишь через год после смерти сестры, и теперь исполнительно рожала отцу раз в год сыновей. Первый министр Цай молчал, позволяя Луньцзинь прийти к нужным выводам.       — Мои родные братья — ещё мальчишки. Одному шесть, другому — восемь, у тех, кто старше, в голове ветер. Что вы хотите от меня?       — Будьте моей женой. Будьте моей, и я обязательно сумею защитить ваших братьев. Больше того, один из них сядет на престол, когда придёт время. Я любил вашу мать, отдал бы за неё жизнь, а вы так похожи…       — Да? Вы уже женаты, причём дважды. По нашим законам дочь императора может быть лишь первой и единственной супругой.       — Это легко исправить. Я смотрю на вас, а вижу её…       Луньцзинь затошнило. Она поспешила уйти из дворцовой библиотеки, надеясь, что эту нежданную встречу никто не видел, а её репутацию не попытаются утопить.       Её всецело занимали дворцовые дела и учеба братьев, она совсем не глядела по сторонам, а зря.       Первый министр Цай возвышался в первую очередь как талантливый зодчий. Ради отца и величия Южной Вэй он придумал неслыханное дело: передвижную крепость, которую строили в глубочайшей тайне на границе с Да Цин. Вопреки желанию государыни, отец взял Луньцзинь с собой на испытания.       Она думала, что крепость покажет свои оборонительные возможности, в конце концов, отца волновала защита от дражайших уродичей, которые так и жаждали вернуть себе загулявший кусок жирной земли, но вместо этого…       Вместо этого построенное первым министром Цаем чудо добрело до двух горных озёр на ничейной земле и взорвало каменную плотину. Огромная волна принесла с собой сель и наводнение на пятую часть Да Цин, а то, что плотину взорвали среди ночи, гарантировало множество погибших сейчас и беженцев потом.       У Луньцзини внутри всё смерзлось.       — Отец, зачем?!       — Пусть эти дети рабов знают, что отныне мы будем бить их как можно сильнее. Время владычества Да Цин прошло.       — Отец, это лишь ухудшит наши отношения с Да Цин! Они теперь объявят нам войну, а мы…       — Не забивай свой красивую головку. Пусть сначала докажут, что это мы.       — Но множество людей погибло!       — И что? Это не наши подданные, а кроме того, в этом году у нас будет множество дешёвых батраков, готовых работать за пустой рис. Везде можно найти выгоду, Луньцзинь. Лучше скажи вот что: первый министр хорошо потрудился, чем бы его вознаградить?       Луньцзинь уже знала, чем, а точнее, кем.       Едва она приехала вместе с отцом в столицу, как благородная супруга Дуань и тетушка Баоцинь принялись склонять Луньцзинь к этому браку, наперебой рассказывая, как важно составлять верные союзы и поддерживать братьев. Луньцзинь чувствовала себя племенной кобылой и хотела убивать.       — Не упрямься, дорогая. Это лучшее решение, ведь министр Цай так тебя любит?       — В самом деле? Почему меня должна волновать его любовь? Пусть он делает что-то с ней! Я здесь при чём?       — Дорогая, ты говоришь глупости! Тебя любит мужчина, и какой мужчина, вся твоя жизнь, считай, устроена!       — В самом деле? Тетушка, а как же мне отличить «такого мужчину» от навязчивого и одержимого дурака?       — Луньцзинь, ты ужасна! Ты неблагодарна!       Ни одной живой душе не было дела до её чувств и пережитого ужаса. Столица бурлила, многие, имевшие родни в Да Цин, собирали телеги с рисом и вещами, из северных врат каждый день выходили армейские части и похоронные команды: император соседей просил помощи, чтобы не допустить распространения холеры и чумы, ведь большая вода уничтожила множество кладбищ, могильников и погубила без счёта зверья.       «Хоть родичи и рабы, но это наши родичи. Это свои. Нехорошо людей бросать в такой беде».       — Брак, — говорила благородная супруга Дуань, — моя девочка, дело случая. Только от женщины зависит, будет она счастлива или нет.       — В самом деле, — вторила ей тетушка Баоцинь, — Цай Ванъянь так тебя ценит! Просто позволь сделать ему себя счастливой.       Луньцзинь пила, не чувствуя вкуса вина. Едва представилась возможность, она сбежала под благовидным предлогом, вышла в дворцовый сад подышать…       И встретила первого министра.       — Ваше высочество опять без служанки…       Он попытался обнять и поцеловать Луньцзинь, увлечь в павильон, где всё было приготовлено к её падению и позору, не учёл лишь того, что Луньцзинь отчаянно не хотела его. Она вырвалась, расцарапав ставшее ненавистным лицо, и, не помня себя, шалая и ничего не понимающая, сбежала в свой дворец, где Нишун опять задирала учителя Мэя.       — Госпожа хорошая, что это с тобой?!       Дальнейшего Луньцзинь не помнила, память милосердно не сохранила того, что было дальше, но объятия Нишун вдруг сделались ей необходимы. Утром она проснулась с гулящей головой, нашла на шее темные пятна и похолодела       — Вас опоили, госпожа, — сказал ей учитель Мэй, — если бы не Нишун с ее знанием трав, вы бы умерли от неутоленного желания.       — Я понимаю. Вели позвать Нишун.       Та отбрыкивалась от благодарности, пыталась высмеять Луньцзинь, но ей было не до смеха.       — Да любая бы на моем месте так поступила, я человек, а не придворная змеища, было бы за что благодарить. Ты, госпожа, зря всюду ходишь без служанки, это по-вашему неприлично.       Луньцзинь резко на неё цикнула.       — Мы нанесли тебе вред, и не спорь.       — Не ты, госпожа, а твой отец и тетки. И что, повеситься мне теперь, вы не мужчина, ребенка мне не заделаете. Эй, братец Мэй, ты чего краснеешь? Или тебя не всего охолостили?       — Нишун! Ещё слово — и я тебя отравлю!       — Хватит!       Луньцзинь рявкнула так, что со стены попадали картины.       — Жалеть о том, что было, не имеет смысла, куда важнее устранить последствия. Я не наследник трона и не император, но клянусь честью, Нишун, что однажды твой народ получит право распоряжаться собой и говорить на вашем языке. Большего я обещать не могу.       — Дожили, я что это, через постель свободу купила? Или это плата за то, что ты, госпожа, ничего не умеешь и в постели дерево деревянное?!       Не стоило так поступать, но с каким удовольствием Луньцзинь надела на голову Нишун вазу с цветами!       — Вон отсюда.       Она была так растрепана, так не владела собой и совершенно не знала, что дальше делать. Учитель Мэй взял её за руки и усадил на постель.       — Госпожа, вы сами на себя не похожи. В поездке на границу случилось что-то плохое?       Луньцзинь сама не ожидала от себя, но она всхлипнула, как маленькая, и выложила весь увиденный ужас. Учитель Мэй сидел бледный до серости.       — Госпожа… Вы знаете, сколько людей погибло в Да Цин?       — Сколько?       — Почти двести тысяч. Возможно, к зиме будут случаи людоедства, особенно в деревнях, куда вечно не доезжает армия и чиновники. Госпожа… одно ваше слово — и этот человек перестанет вам докучать. Вы хотите этого?       Луньцзинь кивнула и сказала задушевное «да».       — Слуга всё устроит. Поспите.       Но на следующее утро первый министр Цай был жив и расточал любезности невесте, а отец объявил, что хочет ехать на охоту вместе со всем двором. Подстрелили огромного оленя, его туша жарилась на огне, Луньцзинь смотрела на довольного жизнью отца и чувствовала, как её и весь остальной двор словно разделяет невидимая и очень прочная стена.       Воины и чиновники много пили, отец пожелал, чтобы выступили танцовщицы, в том числе и Нишун, которую после всего раздели и увели в шатер к отцу. Управляющий отца объявил, что теперь женщина из туцзюэ носит имя наложницы Лань и будет жить с сестрами. Луньцзинь всё было безразлично.       Она сидела словно в коконе, а жизнь проходила мимо. В таком же безразличии она вернулась в столицу… а на следующий день её царственный отец слёг с воспалением лёгких.       Здоровый, ещё не старый мужчина сгорел за четыре дня. Вернее, сгорел дом первого министра Цая и его хозяину. Пожар не смогли потушить, он уничтожил усадьбу и три дома рядом. У учителя Мэй появился шрам над большим пальцем, какой бывает у палечей, если жертва, которую они душат, слишком сопротивляется.       Дворец наполнился плачем, а Луньцзинь… Луньцзинь поняла, что либо она что-то делает сейчас, либо никогда.       Она собралась и приказала держать императрицу под арестом, а сама сняла с ещё теплой руки своего отца императорскую печать.       — Учитель Мэй, — попросила она того, кто её учил и защищал, — мне нужно три часа. Никто не должен знать, что его величество уже мёртв!       — Я всё сделаю.       Луньцзинь прекрасно знала почерк отца. Недрогнувшей рукой она выводила основания для нового закона о престолонаследии. Никаких братоубийств, никакой драки за трон, только строгий порядок старшинства с предпочтением законных детей от первой жены, что до её царственной тётки… Луньцзинь подписала приказы о том, что отцом этих детей отныне считается бездетный хоу Ли — блестящий полководец, обрезанный рукав и двоюродный брат императора.       Трёх часов ей хватило с лихвой. Конечно, она была преступницей и заслуживала десяти тысяч лет мучений в Диюе, но Луньцзинь решила, что никому больше не позволит решать, как ей жить и кого любить. Мачеху она отправила в самый строгий монастырь. Та рвалась и закатывала сцены перед всем двором. Луньцзинь отвесила ей звонкую пощечину.       — Ваше величество императрица, уймитесь. Впрочем, вы можете разбить себе голову о гроб или выпить яд, но вы слишком ненавидите меня и любите жизнь. Вы плохая жена.       — А ты, Луньцзинь, отвратительная дочь! Думаешь, тебе и этому учителю Мэю теперь никто не помешает?! Ты ошибаешься!       Учитель Мэй пропал. Исчез. Растворился в воздухе, будто его никогда и не существовало на белом свете.       Луньцзинь было не до того. Следующие десять лет она отчаянно боролась за жизнь своих братьев и за свою страну — старшие братья потащили её в пламя междоусобицы, в котором сами же и сгинули. Луньцзинь стала регентом, вернее, назначила себя от имени покойного отца. Когда начальник тайной службы господин Хайтао раскопал всю подноготную Мэй Юаньчуня и того, кто это был на самом деле, Луньцзинь долго смеялась над собой и своей глупой первой любовью. Подумать только, она вожделела шпиона и двоюродного брата Хэлянь И!       Но были в её жизни и другие люди. Нишун она отпустила с указом о том, что туцзюэ, живущим в Южной Вэй предоставляется широкая самостоятельность в обмен на службу в армии и при дворе от каждой семьи. Луньцзинь не собиралась уничтожать ту свободу, за которую её предки боролись поколениями, и разбрасывать свою страну направо и налево.       В тот день Нишун обняла её от сердца.       — Может, из этого и выйдет что приличное. Спасибо тебе, госпожа.       Через год Нишун прислала ко двору свою младшую сестру, которая живо освоилась и убедила Луньцзинь и совет министров в том, насколько хорошая и полезная штука веротерпимость. Не прошло и трёх месяцев, как они с Луньцзинь оказались в одной постели. Они хорошо подошли друг другу и семь лет были счастливы, пока…       Пока Фирузе, то есть госпожа Шэнь, как её звали при дворе, не закрыла Луньцзинь собой от кинжала фанатика. Луньцзинь приказала похоронить её вместе со своей матерью, а на гневное письмо Нишун ответила, что та может приехать и оказать уважение сестре, ушедшей в чужую семью, но не более того.       — Вы повзрослели, ваше высочество.       Сказал ей учитель Мэй… нет, Чжоу Цзышу здесь и сейчас. Луньцзинь грустно улыбнулась.       — Время безжалостно к нам. Учитель Мэй…. Я задам вам вопрос. Даю слово чести, что ни вы, ни ваш спутник не пострадаете. Я отпущу вас с миром. Министра Цая убили вы?       — Да, — Чжоу Цзышу положил перед Луньцзинь шелковый шарф, концы которого соединяли нефритовые четки. — Нефрит хорошо ломает подъязычную кость. Нет возни и лишнего шума. Я обещал госпоже, что этот человек её не побеспокоит.       И вместе с первым министром погибли все его чертежи и бумаги, а саму передвижную крепость через три месяца взорвали изнутри якобы некачественным порохом. Умно, умно.       Впору бы разозлиться, но никто и никогда не должен создавать оружие, способное одним выстрелом уничтожить двести тысяч человек.       Даже ради блага Южной Вэй.       — А мой отец?       — Я был в это время занят другим. Я не могу быть в двух местах.       — Вы — нет. Но Нишун… это же вы вложили мысль ей в голову, вы сыграли на её слабостях и одолжили ей нож?!       На Луньцзинь посмотрели со смесью гордости и печали.       — Ваше высочество, как дочь и поданная вы вправе хотеть убить меня. Ради своей страны этот человек совершил подлость и воспользовался вами. Но вы больше, чем дочь и поданная. Вы правитель.       — Я бывший регент.       — Не думаю. Ваши братья — желторотые юнцы. Им ещё долго будет нужна ваша поддержка и опора, в конце концов, у вас больше ума и опыта. Правитель внутри вас, та женщина, что принимала все эти тяжёлые решения, знает, что ваш отец… губил вашу страну. Останься он жив, прошло бы и пяти лет, как Да Цин и Южная Вэй влезли бы в кровопролитную войну, которая сожрала бы тысячи жизней и принесла бы выгоду лишь Восточной Чу. Разве это нужно нашим странам?       — Нет. И именно поэтому учитель Мэй до сих пор жив.       Тот, кто учил Луньцзинь, встал из-за стола.       — Я, на свою беду, бессмертен, госпожа. На моих руках крови не меньше, чем на руках вашего отца. Но я рад, что вы выросли. Я вижу, кем вы стали. Южная Вэй никогда вас не забудет. Что бы ни случилось, вы навсегда её принцесса.       — Постойте…. Как у вас получилось пройти в дом первого министра незамеченным?!       Этот вопрос не давал Луньцзинь спокойно жить десять лет. Чжоу Цзышу улыбнулся уголками тонких губ.       — Я позволил себе украсть лицо своей госпожи, и некоторое время терпел домогательства первого министра Цая.       — Учитель Мэй, вы извращенец!       — Увы. Я государственник. Ваше высочество, мы оба прекрасно знаем, что человек чего только не сделает ради любви к своей стране.       Луньцзинь не стала спрашивать, были ли её чувства хоть немного взаимны. Она велела Цимэй проводить своего гостя, а сама разожгла благовония в честь матери и тех, кто погиб за неё.       Инчжэнь, конечно, ещё мальчишка и многого не знает, но сколько лет есть у самой Луньцзинь, прежде чем любимый младший брат станет повелителем и господином, прежде чем до него дойдет, что, несмотря на императорские почести и корону-мянь, народ до сих пор любит и уважает её? Как скоро любовь уступит жажде власти и борьбе за неё, ведь любой из драконьих детей рано или поздно превращается в чудовище? Вряд ли больше десяти лет, и это ещё жирно.       Именно поэтому Луньцзинь собиралась носить при себе яд семи гвоздей. Чудовище должно помнить о том, что оно чудовище, и быть готовым принять смерть.       Гвозди семи отверстий на три осени убивали быстро. Особенно, если вбить их за один раз.       Прежде чем уйти спать, Луньцзинь посмотрела на бесконечно черное и пустое небо.