Гюльбешекер

Я поняла, что безумие полностью овладело моим разумом, когда я решилась написать ей письмо. Что за глупая идея! Я знала, Гюзиде непременно узнает мой почерк, узнает автора по запаху рук, узнает по неровности на сургучной печати. Каждая из деталей могла подло выдать меня, и даже если бы я тщательно замела за собой следы, Гюльбешекер бы всё равно догадалась. Тем не менее, я писала. Пожелав моему солнцу доброй ночи, в тот вечер я зажгла свечу на письменном столе и взяла лист бумаги. Рука моя дрожала, когда перо опускалось в чернильницу, и первым же движением я оставила на белой поверхности кляксу. Кто бы мог подумать, что я провожусь с письмом всю ночь, заснув лишь под утреннее щебетание птиц? Мысли смешивались воедино, рождая собой абсолютный хаос. В тот момент я думала о движениях атомов — о них нам с Гюзиде ещё в юности рассказывал Мехмет, показывая свою книгу о физике, которую дядя Ферхат подарил ему на шестнадцатилетие. В моей памяти возникло воспоминание из отрочества: — Выходит, атомы маленькие, как песчинки в часах отца в его кабинете? — любопытно спросила Гюзиде. — Ещё меньше! — ответил ей Мехмет. — Вот представь, будто в одной песчинке весь песок Чëрного моря! — Неправда! Как такое может быть? — Это наука, сестрëнка. Однажды я тоже стану уважаемым учителем и буду трудиться во имя науки. — Как в одной песчинке может уместиться Чëрное море? — возражала моя любовь. — Она же малюсенькая! — Айлин, ну хоть ты ей скажи, Гюзиде — бедовая голова! — Песок, Чëрное море, атомы... — задумчиво протянула я и пожала плечами. — Чëрное море необъятное, простор души, глубина великолепия, чудеснейшее, прекраснейшее... А сколько чувств в душе вызывает? Восторг, гордость, сила, любовь, куча всего. — Ещё одна... Ну вот представь, что в одной песчинке атомов столько, сколько у тебя чувств. — Это я бедовая голова?! — Гюзиде надула пухлые губы и скрестила руки на груди. — От испорченной груши слышу! — Повзрослей уже, Гюзиде, — Мехмет закатил глаза и закрыл книгу. — Замуж скоро. — Не выйду я замуж, сам выходи, раз так надо, а я дома останусь, с мамочкой, папочкой и Айлин! Ничего не хочу слышать об этом, глупый ты, и атомы твои глупые, и песок! Я тихо засмеялась, а пламя свечи затанцевало, вторя моему смеху. В свои четырнадцать Гюзиде была далека от той, что знаю я сейчас, но даже тогда я любила её наивность и лëгкую взбалмошность. Моя рука крепче сжала перо, стараясь выводить буквы и делать почерк аккуратнее. Только теперь я начала понимать смысл слов Мехмета — в одной ничтожной песчинке смешались все мои бесчисленные чувства, в одной капле чернил сокрылись все мои страдания и вся любовь моя, и не было ни единого угла в разуме, куда не проникал бы образ Гюзиде. Это и есть атомы? Всепоглощающее движение, заполонëнное хаосом пространство? Отчего же я не могла выбросить из головы сиянье еë медово-карих глаз? Боже, отчего нельзя мне любить? Для чего ты создал стыд в душе моей? Ни разу я не скрывала проступка своего от старших, ни разу не лгала, пытаясь себя защитить, ни разу не оступилась и не была грешна по-настоящему, отчего же грудь моя ноет и терзается от чистой любви? За что мне стыдно? Я потушила свечу, но через мгновенье зажгла её вновь. Сомнения были слишком сильны, но я твëрдо решила, что допишу письмо. Я знала, что не смогу признаться ей, глядя в глаза, знала, что и не смогу боле скрывать от неё чувств. Я сделала глубокий вдох, и рука сжала перо ещё сильнее. «Дорогая Гюзиде! Пишу с тяжëлым сердцем, но молчать больше не могу, потому что стыд и позор делают мою жизнь ужаснее с каждым днём. Я люблю тебя. Люблю всем своим сердцем с тех самых пор, как впервые увидела тебя, как впервые услышала твой ласковый голос и посмотрела в твои глаза цвета гречишного мëда. Порою мне кажется, что ещё будучи ангелом на небесах я поклялась любить лишь тебя одну, повторять своими устами лишь твоё имя, я поклялась, что моё сердце будет биться лишь для тебя. Я люблю тебя. Я не прошу твоей взаимности, не прошу, чтобы ты приняла меня, я лишь молю о том, чтобы ты позволила мне тебя любить. Видеть твою улыбку каждый день и слышать, как ты называешь меня испорченной грушей — величайшая радость и благословение свыше. Я люблю тебя. Люблю, как соловей любил розу, как луна любит солнце за его тепло и свет, как земля любит небо просто за то, что оно существует. Я люблю тебя. Просто люблю.

Когда о берег бьются волны моря, Когда луна по солнцу тихо плачет, Мне не сдержать стыда и горя, Как мне понять, что чувства мои значат? В любви к тебе я Богу поклялась, И в преданности чистой, безусловной. Во снах моя мечта уже давно сбылась: Я пала жертвой близости греховной. Позволь упасть к твоим ногам, родная, Позволь с тобой забыться в тысяче ночей. Умру когда-нибудь, лишь о тебе желая. Ты роза алая, а я лишь соловей.»

Я дописала письмо и спрятала его в своём дневнике, а затем легла на кровать и ещё долго не могла уснуть, пытаясь переделать рифму и придумать, как сделать стихотворение лучше. Оно казалось мне до невозможности ужасным и несовершенным, недостойным моей Гюльбешекер. Я потерялась в собственных мыслях, воспоминаниях из детства, грëзах о Чëрном море и размышлениях про атомы и хаос. Утром я отлынула от домашних дел, сославшись тëте Зехре на головную боль. Гюзиде тут же проведала меня, а когда убедилась, что со мной всё будет в порядке, ушла на улицу работать в саду. Вечером Гюльбешекер снова зашла ко мне и застала меня за молитвой. — О чëм ты молилась? — шëпотом спросила она. — О тебе. Я не соврала ей. Моя молитва действительно была посвящена Гюльбешекер. Мне хотелось, чтобы она была счастливой вечно, чтобы печаль никогда не потушила отблеск солнца на еë лице. Я молилась о ней, день и ночь, начиная утро с мыслей о карих глазах и прощаясь с уходящим вечером под образ еë луноподобного лика. Все мои мысли были лишь о благополучии Гюзиде. — Знаешь, Айлин, мне подумалось... В мире есть люди, которые не могут вот так, как мы с тобой, свободно молиться. Я так благодарна судьбе за то, что мы свободны, что мы открыто можем показывать свою любовь к Всевышнему. Мы свободны. Это ценнейший дар Бога. На секунду мне показалось, что я готова была возразить ей. Истина сжимала моё сердце когтистой жуткой лапой. «Мы не свободны. Я родилась больной. Мы не свободны...» — Ты права, моя Гюльбешекер. Я сглотнула ком в горле и сдержала собственные слëзы. Я поклялась себе быть еë стражем. Никогда не позволить Дьяволу завладеть еë сердцем так, как он завладел моим. В ту же ночь я сожгла письмо и ещё долго смотрела на то, как пламя медленно и нещадно пожирало выведенные аккуратным почерком слова любви.