Taube innereien

Дверь распахнулась со скрипом, после чего он ступил на балкон босыми ногами на плитку там. Летняя ночь, всегда коротка и прохладна — встретила его звуками сверчков, что были словно уличные музыканты на проспектах, прибавляя колорита окружению, и далёким-далёким гулом, кажется, транспорта. Гилберт предстал перед ним своим светлым затылком напоказ и в мятой, уже пригодной для стирки, одежде. Он повернулся, приветствуя взглядом, и невзначай привлекая особое внимание только что начатой сигаретой из лежащей на перилах пачки. Людвиг сразу ощутил манящую родную атмосферу. — Завтра в Берлине обещают дождь. — Сказал он, облокотившись на перила балкона. Гилберт на это сразу поднял голову, туда, где была россыпь звёзд на безоблачном небе. — Не с нашей стороны нагонит, да? Людвиг не был мастером начинать разговоры, или даже достаточно колко шутить, однако его брат был другой крайностью, с порой довольно задевающими авторскими шутками и слишком честной и прямолинейной болтовнёй порой. В мужских компаниях было ещё нормально, но с девушками обоим совсем не сладко. — Эй, Запад, — Людвиг сразу повернул голову. Балкон был небольшим, и между братьями было не более тридцати сантиметров. — будешь? — Поэтому в глазах Гилберта младший не смог разглядеть багровых проблесков и ярких пятен, а лишь усталую пелену. К пиву у обоих был иммунитет, так что, возможно, сегодня Пруссия баловал себя чем-то покрепче. Он кратким движением головы указал на пачку, и Людвиг не смел отказаться. — Ну, давай, рассказывай, что там у тебя. — М? — Германия всунул сигарету в рот и уже тянулся за зажигалкой, но его отлаженные действия прервала чужая фраза, заставив заглянуть в чужое лицо с эмоцией вопроса. — Ну, не знаю, ты целыми днями торчишь на работе, что-то же должно происходить там, а ещё у тебя вид подавленный, это издалека видно. — Нормальный у меня вид. — Людвига не очень заботит то, что его слова могут звучать, как затупившиеся ножи. Брат для него сейчас слишком недалёкий, чтобы понять, насколько Байльшмидт на самом деле встревожен своей усталостью и внезапным недостатком в жизни. — Я не думаю, что ты будешь способен поплакаться кому-то другому. Думаешь, например, что Феличиано станет слушать твою скучную херню про кучу монотонной работы или подобное? — почему-то, после этого Германия моментально вспыхнул. — Гилберт, я устал как пиздец, извини за красноречие, и не намерен поднимать тему себя прямо сейчас, понятно? И вообще, с каких пор тебя стала интересовать моя «скучная херня», и ты даже предлагаешь своё плечо, чтобы в него поплакаться? — Пруссия молча крутил сигарету в руке, смотрел куда-то вдаль и не замечал ничего конкретного. Даже не стал вздыхать или направлять взгляд брату в глаза — просто замолчал. Диалог, кажется, не заладился. Слишком много причин вокруг, чтобы Людвиг сейчас не выпускал пар, который он даже недовыпустил. Может, аккуратно кинуть брата на прогиб, чтобы выразить эмоции? Он даже не знал конкретно, из-за чего сейчас эмоционально всё навалилось и стало тяжело. Германия не привык тратить много времени на размышления и самокопание, предпочитая вместо этого занять голову, например, книгой о механике или тщательной планировкой завтрашнего дня. Не привык разбираться со своими чувствами и характеризовать их; он часто даже не может показать их физически, не понимает, что чувствует к тем или иным людям вокруг. Он всего лишь ребёнок, воспитанный солдатом-до-мозга-костей-Королевством Пруссией, которому, особенно в тот период времени, не были важны глубокие самокопания и идентичность. Они оба — в первую очередь мощное государство, а не человек, верно? А тело больше думает, что его носитель государство, или человек с потребностями? Умеет ли оно испытывать человеческую глубочайшую тоску по собственному одиночеству? Будет ли мешать своей надобностью тепла, личностям, которые даже не задумываются об этом? Людвиг хотел бы забыть тот день, когда проснулся с первой поллюцией. Он рос очень быстро для страны, можно сказать, даже походил в этом на человека. Естественно, это застало неокрепший маленький ум врасплох; как после такого недоразумения спокойно думать об охоте на зубра и обучении фехтованию, которые предстоят сегодня? Брат тогда толком не объяснил, что это такое, и не пытался сказать ранее, что это может случиться, может, потому что помнит молодость своего тела лишь по собственным записям, в которых были лишь слоганы по типу «Великий Я снова неимоверно великий!», и ни слова о трудностях с человеческой сущностью. Так ли беззаботна была жизнь Гилберта на самом деле, или была такой, которую стыдно даже упоминать в записях? Сейчас Людвиг всё ещё молод. Его тело не успело износиться. Германия не знает, к худшему это, или к лучшему, потому что остались все хотения, с которыми даже видео и журналы не помогали, потому что тепла очень хотелось настоящего. Он сомневается, что вообще может понравиться кому-то для этого, он нравится другим странам, разумеется, у Германии есть много положительных качеств, но только для страны, он нравится им как государство, не более. Ему можно доверить решения, на него можно положиться, согласовать что-то, попросить об услуге, ну, и так далее. Как человек, Людвиг Байльшмидт — странный тип, у которого никогда не было девушки, который не силён в чувствах и романтике, не знает как удачно завести разговор в баре и подкатить, который даже в любой из стадий опьянения не становится хоть на каплю романтичным, и ещё даже не разобрался, какой из языков любви именно у него. А может ли он сам полюбить кого-то, как люди обычно любят друг друга? — Мне показалось ты неискренне. — решил продолжить разговор Германия. — Я хоть когда-то был с тобой неискреннен? — огонь от вспыхнувшего младшего Байльшмидта быстро перебежал и заразил старшего. — И кто это так научил тебя огрызаться? А? — Ты, между прочим, со мной не лучшим образом общаешься. — Мне казалось, что я воспитывал личность с понятиями об уважении к окружающим. — Требуешь — соответствуй, Гилберт! Я понимаю, что тебя воспитывали крестоносцы за три пизды от цивилизации, но можно же было пару хороших манер за четыреста лет выучить? — Гилберт обиженно помолчал и опустил голову, и не поднимая её, продолжил закидывать брата словами. — Я всего себя посветил на твоё взращивание, всего себя отдал, понимаешь? И это чтобы получился конченный эгоист, который не понимает элементарных вещей? Что мне до сих пор не похуй? Что я до сих пор чувствую ответственность за тебя и хочу только лучшего, а не в душу насрать? — Это я — эгоист конченый? — Представь себе, сейчас — да! Ну извини, что не собираюсь целовать тебе ноги, как мамка или личная баба, а заявляю обо всём с порога. Такую манеру тоже надо воспринимать нормально. Если с тобой надо сюсюкаться, завёл бы уже девушку давно. — Не буду я никого заводить. — Значит сиди один, души удава, и ной в тряпочку, что твой брат слишком грубый. Людвиг не смог больше вытерпеть ударов по своей позиции, эмоционально выкинул окурок куда-то далеко в сторону трассы, и поспешил удалиться с балкона тяжёлыми шагами. Будь на месте Гилберта кто-то другой, он неимоверно оспорил бы все слова добровольно-принудительно заставив изменить свою точку зрения, но… тут что-то не давало продолжить, не давало и продолжить говорить неприятные вещи. Странный барьер в груди, хоть и хотелось уже высказать старшему абсолютно всё, что накопилось и накипело. Это был не первый раз их ссоры за этот месяц, кажется, Германии назло подкидывали такую работу, что приходить домой в состоянии усталости без раздражения до мозга костей и желания сломать первую попавшую под руку мебель стало просто невозможно. А под рукой почти всегда маячила чуть более маленькая чем его собственная фигура. Людвиг, наверное, уже в общей сложности наговорил Гилберту полчаса ранящих презрительных слов, если не больше. Раньше старший брат мог тоже частенько раздражать, и ему в порядке вещей было крикнуть слова на подобии «отстань, достал уже», но в последнее время такие причины возникали будто на ровном месте, и уже не совсем понятно, кто тратит нервы Байльшмидта больше; старший сожитель, или он сам своей реакцией на окружающих. Удаляясь с балкона, Людвиг не обернулся.