В тихом омуте

      — А Барбатос, между прочим, на своем драконе летает постоянно, — как бы невзначай намекает Фокалорс, спрятав руки за спину.       Сначала она подпирает собой стенку у самой двери, наблюдая за тем, как он работает, но ей это быстро наскучивает — так же быстро, как ей наскучивают мягкие пуфы и изящные креслица. Фурина ждёт, что он пригласит её присесть хотя бы на диванчик у книжных полок. Приглашения так и не поступает. В этом кабинете черта с два найдешь для себя подходящее место, если только тебе заботливо не укажут. Невилетт любит вычурную и роскошную мебель, так что поверхностей, где Фокалорс могла бы примоститься, достаточно. Даже слишком достаточно. Настолько, что из всего многообразия она выбирает в конечном счете пустое праздношатание, пока не заболят ноги.       — И что же?       Наконец-то, удостоил ответом. Она поспешно отдергивает пальчики от толстой папки с документами. На плотной обложке наклеен листок с коротким и грубым: «Не трогать!»       — Прокати меня, — не требует, но просит Фурина. И так славно она просит, так правдоподобно у неё получается состроить милую рожицу, изогнуть розовые губы и заглянуть к нему в душу, что…       — Нет.       Она чувствует себя так, словно только что хорошенько стукнулась лбом об каменную стену, забыв дорогу и отвлекшись. Звона в ушах, правда, не наблюдается, однако досада обжигает вполне реальным огнём. Глубинный свет на дне её бесстыжих сапфировых глаз гаснет.       — Для чего тогда вообще дракону нужна спина? — фыркает Фокалорс. — Такая широкая, так много места. Туда влезет целая тахта и еще чайный столик с подносом всяких сладостей. Кто знает, может быть, я даже кровать впихну.       — Абсурдные рассуждения, — парирует как ни в чем не бывало Невилетт.       — А что для тебя тогда не абсурдно? Ковыряться в макулатуре так, будто бы от этого зависит наша судьба? Короче…       Оглушительно цокая каблучками по мраморному полу, она приближается к его столу и по-хозяйски устраивается сверху. Не с краешка, без лишней осторожности или представления о приличиях. Она спихивает на пол папки, органайзеры, пресс-папье в виде морского дна под стеклом, чашку из его любимого чайного сервиза и уродливое, на её взгляд, безвкусное чучело птицы. А еще — маленького бронзового ястреба, подаренного Сигвайн на один из давно надоевших ему праздников, потому что древнему существу всё рано или поздно надоедает, и каждый день становится продолжением предыдущего.       — Я хочу прокатиться, — настаивает она, поджимая колени и утыкаясь в них лбом, но почти сразу же поворачиваясь к нему лицом. — Как раньше. Как… Как когда мы еще не ссорились и ты не сердился.       — Я и сейчас не сержусь.       Он произносит это так напряженно, что поверить ему совершенно невозможно.       — Не-а. Тебе так только кажется.       Раньше ведь всё было так хорошо, думает она. Раньше было как-то проще. Вообще-то это избитое выражение, которое употребляют и смертные, и бессмертные, но сие лишний раз доказывает, что и те, и другие правы. Раньше действительно было…       — Слезай, — упрашивает он.       — Теперь всё очень плохо? Скажи, насколько?       Он ей, конечно, не скажет. Никогда не говорит. У его человеческой оболочки каждая черта выдаёт упрямство, да и драконы сами по себе — создания упрямые. А что она? Крошечный архонтик, сбегающий к нему под крыло всякий раз, когда накатывает знакомое ощущение собственной… никчемности. Редко, но метко. У неё случается. Она не всесильна и не надменна в эти минуты. Нужно время, чтобы стать прежней.       — Я так устала от тебя, — честно признаётся она. Честно и серьезно, настолько серьезно, насколько она вообще способна. — Такой ты холодный, отчужденный и…       — Продолжай, — кивает он, вздернув подбородок.       — Зачем? Ты же всё будешь отрицать.       — С чего ты решила?       — Не только драконы живут сотни и тысячи лет. Архонты, в конце концов, тоже. Я тебя знаю как облупленного.       — Так договаривай.       — Договорю, если ты меня прокатишь.       — Фурина.       — Что? Что такое, мой уставший мудрый дракон? Или мне называть тебя своей комнатной ящеркой? Ты так и не сказал, зачем драконам широкая спина. И было бы неплохо, если бы ты объяснил, зачем дракону такое человеческое тело, от одного вида которого даже эта вредина Клоринда оттаивает.       — Слышала о системе постепенной интеграции в человеческое общество? — Невилетт манит её к себе легким, едва небрежным движением — и когда она, подобно наивной мелкой рыбёшке, подсаживается поближе к краю, его сильные белые пальцы смыкаются на её хрупких как тростинка лодыжках.       — Думаю, ты её только что выдумал, — язвит Фокалорс.       — Отнюдь. Для более успешной интеграции необходима приятная наружность…       От лодыжек он перебегает пальцами вверх, по гладкой коже, к сгибу колена, ко впадинке, которую нельзя щекотать, иначе она будет посмеиваться до самого вечера, не в силах остановиться.       — …понимание местного устройства…       Фокалорс неиронично покрывается мурашками, когда он добирается до бёдер. Телосложение у неё как у какого-нибудь мальчишки-пажа, ухватиться не за что, проглотишь — подавишься. Но, быть может, в этом вся прелесть? Где ни тронь — будет отклик. Можно прощупать кости. Можно что-то невзначай сломать. Только ломать он не станет. Он в этих вопросах очень деликатен, пока не доходит до драки.       — …и щепотка обаяния.       — Последним тебя природа точно обделила.       — Неужели?       Украшенный синий цилиндр сваливается на пол и откатывается в сторону, робко пристроившись среди прочих невилеттовых игрушек. Точнее, рядом с бронзовым ястребом и разбитой чашкой.       Она торопливо выпутывается из одёжек и параллельно выпутывает его — кажется, что у неё не одна, а две пары руки, которыми она стремится обласкать их обоих. Спешит неизвестно куда, но такова уж её мятежная натура, не склонная к промедлению. Когда Невилетт усаживает её на себе поудобнее, чтобы войти как по маслу, Фурине почти хочется расплакаться. Немножко. Она знает, что плач во время секса — вещь жутко неудобная и вообще странная, и только эта мысль сдерживает её от того, чтобы не затопить его плечо слезами. Да и Архонты не должны плакать, не в том их сила.       Но в чем? И к чему бы ей сейчас вспоминать о силе?       Нет, всё же она не права. Что, если не обаяние, ведёт её к нему всякий раз? Одной красивой оболочки недостаточно.       — Я сожалею… — лопочет она, приподнимаясь и опускаясь на нём. Она обнимает его за шею, скрестив руки, и его серебристые волосы (очень пушистые, надо сказать, если их не умащивать) щекочут ей нос. Мазнув ладонью невзначай между его лопаток, она почти ощущает под подушечками теплый слой шуршащей чешуи. Невилетт, словно принимая извинения, со сдержанной нежностью сминает её губы. Потом еще и еще, поцелуй за поцелуем, трепетные прикосновения к ногам-палочкам, к узкой талии и ягодицам с легким пушком, и к мягкой поросли на лобке, дальше и дальше, пока она не охнет и не сожмется вся от удовольствия. И в это время он хватает её за запястье, целует острые костяшки и фаланги, до самых кончиков. А потом он снова возвращается к губам, а указательным и средним пальцами накрывает её клитор, поддразнивая и изводя, пока она не станет мокрой и горячей, пока все-таки не начнёт хныкать — только уже по другой причине.       Она родилась в воде, как и он. А еще они похожи, как брат и сестра, как отец и дочь. Дурацкое сравнение, совсем не к месту.       Каждое его движение пронзает её сладкой болью, от которой невозможно отказаться, которую невозможно не принять. Не о таком «прокатиться» она думала весь день, но тоже неплохо.       Нет. Хорошо.       Ему в ней наверняка тесно. Фурина понятия не имеет, положительный это момент или отрицательный. Она слышит дыхание, в котором тонут зачатки стонов, и морщится — локоны липнут к влажной от пота шее. Она влажная и внизу — ей, как Гидро Архонту, не нужно заботиться о наличии смазки, а хлюпающие звуки заводят не хуже, чем шепот Невилетта ей на ухо. Он шепчет её имя. И нет, он уже не сердится. Не так, как прежде. Фокалорс царапает его затвердевшими сосками, не способная дать ему передохнуть ни секунды, хотя надо бы — он не молод, далеко не так молод, как она. Вместо отдыха она вновь утыкается носом ему под челюстью и тихонько ласково кусается. Мстит за то, с какой жадностью он стискивает её упругую маленькую грудь, доводя до крика. Ей приходится кричать, зажав себе рот ладонью, скользя по его члену снова и снова — вверх-вниз, вверх-вниз.       Он часто говорит что-то вроде: «Ты сама должна поддерживать порядок, я не буду делать это за тебя». То же самое касается и тишины. Когда они занимаются любовью в его кабинете, ни одна живая душа не должна об этом узнать. Никто не должен даже заподозрить, что у Верховного Судьи, оказывается, не такая уж пресная жизнь и не такое уж каменное сердце. И что иногда, убравшись подальше от «Эпиклеза» и от столицы в частности, она всё же может усесться на его широкую драконью спину совершенно голой. И они могут рассекать по водной глади, спускаться на самое дно, нежиться в лазурных волнах, пока хватит желания. И никто не в силах им помешать.