В тихом омуте

      — Ты это в меня не засунешь, — тихо, но очень чётко отрезает Ризли, не открывая глаз. — Я еще не настолько свихнулся, чтобы соглашаться.       Его маленькая квартирка в районе Нарбонна — их с Невилеттом привычная локация для свиданий в последние пару месяцев. Ночью город самую малость успокаивается, дневной шум угасает, однако уснуть всё равно трудно — в столице сезон жары, здания изнутри нагреваются, будто печи. Стены никогда не остывают до конца. В спертом ночном воздухе стоит запах собственного пота и чужого парфюма. Окна нараспашку. Слышно, как шуршат невесомые полупрозрачные занавески и как снаружи гремят многочисленные шестерни. Бум-бум, бум-бум. Местные булочники в это время как раз начинают замешивать тесто на хлеб и играть с формами для кексов. До рассвета не так уж далеко. Через несколько часов ему с Верховным Судьей нужно быть на работе. А они не спят.       — С чего ты взял, что не засуну? — невинно любопытствует Невилетт, по-хозяйски накрывая рукой его крепкое изрубцованное бедро.       Ризли не отвечает. Думает, мол, сам догадается. Его вечно не оправдывающаяся надежда.       Он уже даже не обращает внимания на выступивший на висках и лбу пот. Все его желания, все мечты вертятся вокруг слабого прохладного дуновения, от которого можно задремать. Ну, может быть, двух-трех дуновений. И только одна-единственная часть сознания пытается проконтролировать, определить направление, по которому чужая ладонь заскользит дальше.       — Слушай, чем тебя твой человеческий член не устраивает, ящерка? Как по мне — экземпляр просто отличный. Не вижу смысла менять его на что-то большее.       У неё так много путей, у этой ладони. Можно пойти вверх, по широкой спине, вдоль расслабленных мышц и линии позвонков, а затем нечаянно или намеренно свернуть по какой-нибудь тропинке-шраму в другую сторону. Можно пойти вниз, по ягодицам, щекоча словно бы не нарочно. Можно позволить губам вести в этом одиноком танце — отправиться в путешествие с плеча-холма в низину между лопатками. Наконец, Ризли может даже перевернуться, если его вежливо попросят — и тогда мизинец Невилетта точно не забудет сделать круг рядом с его пупком, прежде чем двинуться вперёд, намеренно цепляясь за волоски, которые будут из редких рощиц перерастать в густой лес.       — А из интереса, положим?       Невилетт ненавязчиво оплетает его рукой вокруг пояса, ощупывая грубовато и собственнически. Одно хорошо — даже человеческая оболочка этого древнего извращенца излучает легкую прохладу. Здороваясь с ним, многие мерзлявые людишки частенько вздрагивают, чуть не отдергивая пальцы.       — Нет, — упрямо противится Ризли. — Меня такое не интересует.       Сейчас, по крайней мере. Ему бы отдохнуть, поспать. Он не спал уже… А, впрочем, неважно.       — Говорят, если считать овец — можно уснуть, — советует в тишине Невилетт. Казалось, от жары искажается даже его низкий приятный голос.       — Если я досчитаю хоть до миллиона — всё равно ничего не выйдет.       — И кто виноват?       — Ты, — бросает он с ухмылкой. — Нам надо ложиться отдельно, чтобы высыпаться.       — Я не хочу спать без тебя, Ризли.       Он в первую секунду теряется с ответом. Сам не понимает, по какой причине.       — И я не хочу. Без тебя.       Сказать это в лицо гораздо труднее, чем проигрывать в своем мозгу без конца. Во-первых, ему чудится, что он нашёл идеальное положение для того, чтобы уснуть. Во-вторых, «сказать в лицо» — значит, сказать, видя чужие глаза. Ему такая роскошь не светит до конца жизни. По звукам и запахам, по колебанию воздуха он может определить, когда, где и какой рукой Невилетт берёт чашку, но о его глазах Ризли узнаёт лишь с его слов. Слова могут быть ложью. Хотя к чему бы ему лгать о таком?       — Повернись ко мне.       — Отстань, — отчего-то едва смущенно заявляет он. И всё же подчиняется. Не существует такой вещи, какой Невилетт от него бы не добился.       Кажется, становится свежее, а потом вдруг вновь обжигает жаркой волной с головы до пят. Он чувствует, что его пытаются подмять под себя и не очень-то противится — нет никаких сил, да и желания как будто бы не возникало никогда. Ему нравятся эти сочные поцелуи, это каждый раз по-новому ощущающееся мимолетное столкновение языками, прежде чем кто-то из них решается на еще парочку точно таких же, прежде чем они пойдут дальше, забывая о сне. Наверное, у них проблемы, если они позволяют себе целоваться так мало, если не умеют ждать, если наслаждение для них заключено лишь в короткой вспышке, после которой наступает темнота. Впрочем, это ли не доказывает, насколько разной может быть любовь?        Невилетт торопливо и с каким-то яростным старанием обновляет на нём застарелые метки. Ризли думает, что у него тайный фетиш на полное единоличное обладание — только этим и объясняются почти чудовищные, припухающие на следующий день следы по всему телу. И словцо «чудовищные» здесь пристроено не для красоты. Так оно и есть.       — Видишь ли, в чем дело…       Острые зубы коварно смыкаются на ключицах. В мучительно гулкой тишине Ризли позволяет себе протяжный приглушенный стон, запуская пальцы в длинные спутанные волосы, белоснежные и густые, как грива. К утру они будут идеальны, он знает.       — …обладания тобой в человеческом обличье…       Временами он ненавидит свою слепоту. Он ненавидит себя — за неспособность увидеть, что Невилетт делает с ним. Ему мало чувств, мало того, что передают пучки нервов, мало мурашек и волосков, встающих дыбом.       — …мне мало.       Что-то холодное и влажное скользит вниз по вздымающейся груди, к животу, к мускулам, которые ему наверняка так нравится рассматривать — как рассматривают грани в драгоценных камнях. Губы. Да, совершенно точно, это они. И почему-то как будто бы удлинившийся язык. Невилетт сдавливает пальцами его ребра до хруста, царапая кожу — типичный захват когтями для чудовища, для того, кто лишь носит эту прелестную человеческую шкурку, не открывая большинству истинного нутра.       — Забавно получилось, — продолжает Гидро дракон в человеческой шкурке, — потому что прежде собственничество казалось мне самой примитивной вещью, на которую только способны люди. А теперь я понимаю, каково это — обладать кем-то безраздельно.       — Твой голос… — едва удивляется он, нащупывая уголок подушки.       В нём больше звериных нот. И меньше человеческого.       Длинная лента блестящего языка обвивает его член почти с нежностью, сжимая, словно третья рука, мокрая и теплая, слегка пульсирующая изнутри — отдельное живое существо.       — Я растяну тебя еще немного, если ты не против. Причинять боль во время близости не в моих правилах, Ризли. Особенно когда таковая происходит впервые.       Да, Невилетт ведь лишь сейчас приоткрывает то, что долгое время пряталось за маской в виде тесного, хотя и красивого сосуда. Не до конца, признаться. На пояснице у него все-таки есть чешуя. Маленький участочек, островок среди океана безупречной белоснежной кожи, крошечная побочка от превращения. Ризли стонет громче. Гораздо громче, чем было в момент укуса. Шершавый кончик языка с нажимом массирует уретру, пошлые шорохи ласкают напряженный слух.       — Я первый, с кем ты делаешь это? — зачем-то спрашивает он, играя пальцами с его волосами, этими длинными шелковыми нитями.       Невилетт лишь загадочно усмехается.       — Не задавай глупых вопросов — и тогда не получишь глупых ответов. На живот. Да, так хорошо… Я удивлен, что ты ухаживаешь за собой столь тщательно.       Ризли жмурится, с трудом отрывая пунцовое лицо от подушки.       — Надо же, ты сохранил способность удивляться этому миру… Способность детей и идиотов.       Когда язык неторопливо, но уверенно проникает в него, он больше не способен на слова. Только на глухие невнятные звуки под аккомпанемент скрипящих пружин. Жаркая ночь липнет к нему, точно сладкий сироп. Никаких приятных прохладных дуновений и не предвидится, но есть Невилетт. Невилетт, издевательски медленно имеющий его языком и стиснувший лодыжки до расплывающихся синяков. Еще одна собственническая отметка. Его бы воля — никогда не выпускал бы из когтей.       Ризли уже хочется кончить. Хочется задрожать, запутаться невольно в смятых простынях, которые давно пора бы сменить (он всё никак не доберется до этого пункта в списке затянувшейся на месяц генеральной уборки), замереть, свернувшись в клубок и остывая так же медленно, как остывают дома после знойного сезона. Однако всё не так просто. С Невилеттом об этом слове можно забыть.       — Ты мне грубишь, Ризли, — безмятежно замечает тот. — Не стоило, может быть, так о тебе заботиться в процессе?       Он машинально стискивает в зубах всё тот же знакомый уголок подушки, протяжно заскулив.       — Стоило, похоже, — Невилетт почти нежно похлопывает его по ягодице. — Сомневаюсь, что я вообще когда-либо смог бы причинить тебе боль — начиная с той секунды…       Да как только ему удаётся быть таким спокойным?       — …когда мы связали наши жизни.       Когда это случилось? Кажется, очень давно. Ризли уж точно не вспомнить теперь — чья-то ловкая пятерня выкрала все мысли из черепной коробки, не оставляя ничего, кроме дикого первобытного удовольствия. Становится не так уж важно, что это не он дерёт, а его дерут, беспощадно, всё равно что вершат долгожданную месть. Остатков трезвого рассудка хватает только на то, чтобы понять — он не чувствует боли. Лишь невозможную заполненность. Он не любит громких слов вроде «я навеки принадлежу…», но что-то заставляет его шептать их без конца, роняя капли слюны, и что-то подсказывает ему, что можно попросить Невилетта быть погрубее, хотя всё его тело и без того молит об этом. На третьем десятке размашистых толчков он кончает, жмурясь и уткнувшись носом в не принадлежащую ему половину кровати — ту, что вечно пахнет дорогими парфюмами, дождём или морем. Свесившейся с постели рукой он нашаривает аккуратно сложенную судейскую мантию, расшитую сапфирами, и безбожно комкает её в кулаке, прижимая к лицу — совсем беспомощный и неожиданно трогательный в своей влюбленности. По крайней мере, для одного древнего создания.       — А вот это уже непростительно, — наклонившись, рычит ему на ухо Невилетт. И вдавливает в матрац так, что Ризли забывает, что значит говорить.       Потерявшись в собственных ощущениях, он не сразу распознает, что за горячие струйки бегут от ягодиц к коленям. А когда лениво наощупь подцепляет густую белесую каплю, то по привычке опускает палец в рот.       — Мне нравится твой вкус, — бормочет Ризли, неохотно расслабляя мышцы. Член выскальзывает из него с громким чавкающим звуком. Если бы не сонливость и растекающаяся по венам слабость, это хлюпанье, возможно, распалило бы его страсть заново. Он слишком чувствителен к подобному.       — Какая мерзость, — комментирует Невилетт беззлобно. Он устраивается сверху, ероша ему макушку. Этот жест почти отдаёт нежностью. — Зато, как мы выяснили, в тебя вполне всё помещается, не так ли?       — Чтоб ты… Я даже разницы не заметил!       — Ври дальше.       Ризли без всякого зазрения совести швыряет уже ненужную мантию на пыльный ковёр.       — Я бы попросил отгул на сегодня, — он беззастенчиво вытирает краем простыни испачканный спермой живот, — но ты же не позволишь себе страдать от недосыпа в одиночестве.       — Верно.       Голос у Невилетта снова прежний — и от этого даже самую чуточку грустно.       — Тогда, — Ризли невидящим взглядом впивается в потолок, улыбаясь уголками губ, — сделай нам кофе, ящерка.