Жандармерии предоставлена давно уже привычная им честь увести заключенного в камеру. Ризли, покидая зал суда, еще разок оборачивается к торжественно-печальному конвою — как человек, который провожает в далекий путь друга или родственника и который забыл сообщить ему что-то важное. Он высокий, но из-за множества спин уже не может разглядеть корчащегося на полу бедолагу. Слышит только, как его грубо хватают под руки, волокут так, что носки туфель скрипят — звук такой же, как если бы кто-то пытался писать мелом на измазанной мылом доске.
Что за чушь? Нет и не было никакой доски. Только мрамор, с которого время от времени смывают кровь и воду. Иногда всё вместе.
Люди думают, что у него, тюремщика Ризли, простая и беззаботная жизнь — и такая же простая, беззаботная работа. Каждый думает так ровно до того момента, пока не окажется на месте подсудимого, а оказываются там все подряд. Вчерашние торговцы, иногда даже работнички из Сумеречного Двора, жандармы, влиятельные бездельники… Все. Он должен присматривать за ними до тех пор, пока не вынесут окончательный приговор. Он должен бесстрастно слушать их причитания, их горестный вой смертельно раненого зверя, их мольбы и их проклятия.
Так легко, неправда ли? Но когда всё заканчивается, жизнь становится такой невыносимой. Когда пустеет камера или внутри оказывается новое лицо, жизнь отдаёт паршивостью. Жизнь на вкус как суп, в котором прокипятили грязное кухонное полотенце, а потом на протяжении недели прятали его в комод, доставая на следующий день для очередного обеда. О Архонты, как же ему худо.
Невилетт перехватывает его в одном из мраморных коридоров, когда он уже намеревается удалиться вниз от греха подальше, прижимая к груди стопку документов, подлежащих уничтожению.
— Вернись обратно. Перерыв между заседаниями скоро закончится.
— Мне необязательно там присутствовать, — фыркает Ризли. — На первый-второй раз весело, конечно — брызги, кровища и всё такое, но на третьем я уже начал зевать. Если не возражаешь…
— Возражаю, — отрезает Невилетт, склоняясь ближе к его уху. — Ты должен там быть. В противном случае я сочту это подозрительным.
— Я тебя умоляю, что здесь подозрительного? Моё дело — охранять бедняг, которых вы превращаете в кисель, не больше и не меньше. Поговори со мной об этом дома, ладно?
Кисель. Неестественно жидкий, цвета вишневого сока, стекающий по ступеням, размазанный по плитам. Кисель. Чья-то без колебания отобранная жизнь.
Он понимает, что сказал лишнего, в тот миг, когда Невилетт пытается ухватить его за рукав. В конечном счете хватает за галстук, красную нить судьбы, такую же красную, как артериальная кровь. Они чуть не сталкиваются носами — и это-то в самом оживленном на сегодня месте в городе.
— Называй вещи правильно, — шепчет судья. — Это осужденные на казнь.
Вишневый кисель. Чей-то оборвавшийся путь. Единственный отпечаток того, кто стоял там несколько секунд назад. Тень умершего. Ризли видит тень на дне светлых как розовый кварц глаз Невилетта.
На самом деле ни во время второй, ни даже первой смерти улыбка не тронула его искусанных в нервном напряжении губ.
— Разумеется, — шелестит он. И, выдрав галстук из чужой руки, кланяется Верховному Судье — потому что знает, как много людей сейчас могут за ними наблюдать, пускай их и не видно. Знает, какого поведения от него ждут.
Длинный, освещенный лампами коридор тянется прямо, как стрела — и кажется, что можно пытаться преодолеть его целую вечность, стремясь к двери, что ведёт вниз, всё дальше и дальше, глубже и глубже, туда, откуда не слышны плач и бессмысленные молитвы. Где-то минуты две назад здесь прошёл конвой жандармерии с последним заключенным, чья дальнейшая судьба так же неясна, как его собственная. Вот две алые полосы от туфель, размазанные и почти затоптанные сапожищами. Он смотрит на следы, взявшись за дверную ручку. И долго думает. Так долго, что проскользнувшая мимо малышка-мелюзина в форме служащей даже вежливо интересуется, не принести ли ему воды из зала для приёмов.
Вода ему не нужна. Иначе он может утопиться прямо в стакане.
— Нет, спасибо, — малость севшим голосом отзывается Ризли.
Мелюзина, пожав плечами, ловко принимается орудовать специальной шваброчкой. И на его глазах стирает кровавый след горя.
Когда случилось это прозрение? Немое, краткое, как вспышка на солнце, принятое им безмолвно и с каким-то обреченным смирением, мол, вот и всё, теперь я тоже грешник, теперь и я сочувствующий, теперь и мне грозит опасность. А опасность — это Невилетт. Невилетт — его главное, его самое серьезное увлечение. И его смерть.
Невилетт и его госпожа. Гидро Архонт.
Он мнётся то тут, то там, наблюдая за беспечно переговаривающимися чиновниками, за молчаливыми служителями Сумеречного Двора, за мечущимися тут и там мелюзинами — и открывающаяся ему картина напоминает те безумные полотна с тысячами искаженных уродливых лиц и перекрученных тел. Полотна, в которых на первый взгляд нет совершенно никакого смысла, лишь психоделика и грех. И он хочет уйти, очень хочет. У него даже есть повод, вот он, прямо в руках. Но стоящий в сторонке Невилетт, беседующий с какими-то послами из Сумеру, зыркает на него очень красноречиво. И взглядом указывает на дверь в зал для заседаний. И Ризли идёт, потому что он слаб сегодня всем — и телом, и духом.
…
Прошлым утром казнены трое. Коррупционер. Не оправдавший надежд изобретатель, взявший деньги из бюджета. Певец с радикальными взглядами.
Поэт — ?
Личный журнал главного тюремщика
Поэт, представший перед судом не далее как вчера, оказывается, был назначен уже на сегодняшнее утро, но...
— И что же? — любопытствует он, зачерпнув ложкой поданную на ужин кашу.
— Казнь откладывается на завтра, — отвечает Ризли, прохаживаясь перед решеткой. — Вы — пока единственный на очереди.
— Пока… — фыркает поэт. Улыбка у него белоснежная, вот удивительно — и совсем детская.
Поэт пишет на обрывках собственной одежды куском угля. В последнее время Ризли всё чаще предлагает ему ненужные листы бумаги — и до поздней ночи слышит тихий шорох, бормотание, храп, плач и мертвую тишину.
— Вы ни разу не ударили меня, — говорит он, оторвавшись от разномастной стопки записей, лежавшей в углу, рядом с жесткой койкой.
— А должен был?
— Заключенные рассказывали, что это здесь в порядке вещей.
— Больше нет, — отрезает Ризли.
Время течёт медленно, как густая патока. По ночам он читает старые письма от Невилетта, некогда проникавшие сюда вместе с шустрыми посыльными или вместе с ним самим. Была у них когда-то такая игра, мол, принеси мне письмишко, а я его после прочту. И, может быть, даже порадуюсь и умилюсь. И полюблю отправившего лишь сильнее.
— Что вы пишете?
— Стихотворение на казнь.
— Правда? И кто его увидит?
— Вы, может быть. Хотите посмотреть?
Помедлив, он тянет руку между прутьями решетки.
— Меня точно казнят завтра?
— Точно, — бесстрастно отвечает Ризли. — А что, боитесь не успеть?
На самом деле он бы тоже боялся.
— Мои не очень лестные памфлеты о леди Фурине стали причиной моего заключения, так что… — пожимает плечами поэт. — Я хочу уйти отсюда со стихами, так же, как попал сюда. Но мне не хватает последней строчки. Ничего не идёт на ум. Вот, взгляните.
В ладонь падает сложенный вчетверо листок бумаги.
— Вы могли бы вписать последнюю строку своей рукой, неправда ли? Я скажу вам, если что-нибудь придумаю. А если меня казнят до того — напишите уж что-то сами. Что угодно. Потом сожгите или бросьте в море. Распорядитесь с этим как считаете нужным.
— Хорошо, — тихо кивает он. И вдруг, остановившись было уже в десяти шагах от камеры, добавляет: — Доброй ночи.
— Она уж точно будет добрее ко мне, чем утро, — смеётся поэт.
…
Те дни кровавые меня сломили
И страсть мою, и юность погубили,
Тогда Вы многих увели с собой в могилу
И плачу я теперь о всех о вас,
Что вы мертвы и нет пути назад
Чашка с крепким питьём вдребезги разбивается об пол. Он слышит тихое придушенное рыдание за массивной дверью, ведущей в следующий тюремный блок. Он смотрит в ночь, в ту темноту, что окружает его повсюду, сжимает край листа, и длинным ногтем невзначай рвет бумагу. Он смотрит в ночь, и ему чудится топот сапог жандармерии, и крики тех, кого только вяжут, вытягивая из постелей, и тех, кого ударами жандармовских дубинок ведут вперёд. Куда? Им неизвестно.
…
Себе Вы взяли то, что не по силам
И от того теперь стенаем мы
Гнилые ветви на верхушке были,
С высокой кроны вниз
Упали Вы
Когда он распахивает перед жандармерией дверь камеры, позволяя вывести осужденного, молодой поэт отвечает на мрачный взгляд лишь прежней лучезарной улыбкой.
— Похоже, что я ничего так и не придумал, — бросает он беспечно. И озорно подмигивает, сводя руки за спиной. Его глаза опухшие и красные от слёз.
— Вы пойдёте на казнь? — уточняет кто-то из конвоя.
— Нет, — отвечает Ризли, помедлив лишь секунду. — Я должен оформлять бумаги.
Невилетт ждёт его, но не дождется. Не сегодня.
…
Те дни кровавые меня сломили
И страсть мою, и юность погубили,
Слепая жажда мелочной души,
Спешившей вверх,
Себя на смерть расшибла…
Несколько метров от поверхности. Отсюда не слышно шокированных вздохов, плача или аплодисментов. Есть лишь он, есть лишь клочок бумаги. Есть мысли о чужих глазах, тех, что светлые как розовый кварц. Как белый оникс.
Есть вишневый кисель, неестественно жидкий, стекающий по мраморным ступеням — тот, в котором напыщенные людишки марают обувь, топчась по тени поэта. Расправленный листок бумаги, некогда сложенный вчетверо, лежит перед ним на столе и ждёт, когда всё кончится. На листке есть пятна, буквы расплываются от только упавших и уже высохших слезинок. Финал впереди. Последняя строка, которой будет более чем достаточно. Писать её надлежит кусочком угля — как всё, что было написано прежде.
За дверью раздаются чьи-то быстрые приближающиеся шаги. Ризли их не замечает. Он думает о Невилетте. А еще думает о леди Фурине. Затем берётся за уголек.
…И гром гремит над троном.
Когда дверь распахивается, он не прячет бумагу. Этот стих — словно пророчество о его дальнейшей судьбе. А от судьбы не убежишь.
