В тихом омуте

      Стук!       Обычно Невилетт не позволяет себе истинно «простолюдинских» жестов в виде похлопывания кулаком по столу, но в этот раз даже Ризли удивленно моргает, на мгновение оторвавшись от глубокой стеклянной миски с болтавшейся в липкой шоколадной массе ложкой. Ложка как-то сама собой выпадает у него из руки, едва он замечает на чужом лице выражение крайней решимости.       — Нам нужно поговорить.       Надо же, совсем как сварливая женушка. Ризли пожимает плечами, все-таки подбирая ложечку в последний момент — та почти готова полностью уйти в содержимое миски, так, что не запачкавшись и не достанешь.       — Валяй, — выдаёт он. И щурится хитро, облизнув палец и причмокнув.       — Ты не будешь так добр отставить в сторону свой пудинг и послушать меня?       — Не могу — мне с пудингом хорошо слушается. Немного за ушами потрескивает, приятненько так — я все-таки ем, но…       — Это важно, — настаивает Невилетт. Настаивает, конечно, недостаточно для того, чтобы всерьез встревожиться, однако Ризли все же со вздохом водружает миску на стопку отчетов, подпирая щеку ладонью, как затосковавшая девица.       — Ну?       Вообще с тех пор, как он стал чаще и дольше оставаться у Невилетта «в гостях» (это если формально), последний постоянно смотрит на него так, что кажется, будто всем своим нутром пытается прокричать снова и снова это дурацкое «нам нужно поговорить». Наверное, всё из-за небольшой перестановки в гостиной. Как выяснилось, господин Верховный Судья с трудом переносит изменения в издавна заведенном порядке.        Случилось и случается великое множество всяких других вещей. Например, в просторной гардеробной среди синих, голубых, сапфировых, лазурных тонов иногда мелькает что-то черное, серое или красное. Может быть, не так аккуратно, не по полочкам, как должно бы быть, но оно привносит какое-то разнообразие во все это богатенькое уныние. Коллекцию галстуков — туда же, к набору из судейских жабо (недопустимо, чтобы у Верховного Судьи не нашлось запасных оборочек на случай каких-либо инцидентов), к коробкам для запонок, к обуви на выход и к обуви для официальных встреч, и даже к домашним халатам, которых он на Невилетте не видывал еще никогда, да и впечатление такое, что не слишком-то они ему и необходимы. И да, теперь на кухне, такой просторной, светлой и чистой по сравнению с его собственной (здесь Ризли даже слегка неловко), всегда есть немного шоколадного пудинга. И много грязного хаоса после готовки. Кажется, он никогда не свыкнется с тем, что здесь готовить самому в принципе необязательно. Но пудинг — это совершенно другое дело! Специфическая штучка даже для некоторых фонтейнцев, привыкших к вездесущей легкой выпечке в море крема.       — Ты таскаешь мои запонки? — с места в карьер начинает Невилетт.       — Не таскаю, а осторожно заимствую и возвращаю на место, — невозмутимо напоминает Ризли. — Мы же съехались. Ну, или вроде того. Я думал, ты не будешь против. Ты же к ним не притрагиваешься, верно? Я такой слой пыли сдул вчера с верхней коробки, о-о…       — Мог бы попросить, — помолчав несколько секунд, укоряет он.       — Месяц назад ты сказал, цитирую: «Мой дом — это твой дом, не стесняйся». С чего это я должен просить в своем доме?       — Не в самом буквальном смысле.       Ризли фыркает, придвигая к себе обратно поближе миску с пудингом. Достаёт всё так же невозмутимо ложку, прежде чем показательно облизать.       — Я прошу прощения. Дашь мне доесть, наконец?       Может быть, таскать запонки и впрямь несколько чересчур. Так же чересчур, как предпринимать попытки сделать в его собственной маленькой квартирке генеральную уборку. Он еще помнит, как они тогда расшумелись — наверняка переполошили весь Нарбонн. Не то чтобы Ризли против чистоты. Он против кардинальных перемен — и в этом их взаимная проблема.       — Впредь потрудись спросить меня, если захочешь что-то взять или поменять, — отрезает Невилетт, поднимаясь из-за стола. Стол, между прочим, из ценных пород дерева, с позолоченными вставками и вырезанными фигурками резвящихся животных, а он позволяет себе иногда закидывать на него ноги. При Ризли этот факт, правда, тщательно скрывается, но лжет Верховный Судья так же плохо, как играет в «раздевание наоборот» — еще одну забаву, придуманную Сигвайн. Это уже совсем другая история.       Он знал, что будет нелегко — и никогда не думал, что окажется настолько нелегко. Момент, когда две противоположности решают наконец сойтись, почти критический. И вроде как подобные встряски даже полезны, но тряска у Ризли не ассоциируется ни с чем хорошим. Поэтому, когда он обнаруживает свои серые, черные и красные вещи вывешенными отдельно от судейских одеяний, а то и вовсе отложенными на верхнюю полку — он понимает, что ему объявили маленькую войну. Молча и без предупреждения.       Стук!       — Нам нужно поговорить.       Невилетт, уже поднесший было ко рту эклер с белоснежными капельками меренги, цокает языком — и к величайшему злорадству Ризли отодвигает в сторону тарелку. Почти сразу, на удивление.       — Быстро же ты, офицер.       — Еще бы мне не быть быстрым, — огрызается он, бесцеремонно откидываясь на спинку высокого кресла. — Ты вытащил мою одежду из гардеробной.       — Её надо было разобрать, — умиротворенно отзывается Невилетт, обтирая пальцы салфеткой. — Ты не отличаешься аккуратностью.       — Переворошил мои личные документы.       — Мне кое-что понадобилось.       — Отменил перестановку в гостиной.       — Ты всё несколько усложнил.       — И мой шоколадный пудинг.       — Что?       — Всё, что было приготовлено мной накануне, исчезло.       — Правда? К лучшему, наверное. Ты так налегаешь на сладкое в последние дни, мой дорогой офицер. Уверен, что всё в порядке?       — Да уверен я во всем, — рычит Ризли, не сводя с него глаз. — Если хочешь выжить меня отсюда обратно в Нарбонн — так и говори. Позволь мне в сотый раз убедиться, что тебе — при твоей-то чертовой должности, — неведомо слово «компромисс».       — Так мы требуем компромиссов? В моем собственном доме?       — Именно.       — Ты забываешься, Ризли. Это тебе нужно просить прощения за свою бесцеремонность. Ту самую, с которой ты обещал мне разобраться. Клялся и божился, что будешь лучшей версией себя и прочее, прочее.       — Я этого не обещал, — он вдруг морщится — точно проглотил целиком лимон. — И насчет запонок я уже извинился.       Кто же знал, что с ним так трудно ужиться вдвоем? Кто же знал, что «трудности» внезапно окажутся его, Ризли, главным фетишем? Ему прямо-таки нравится решать какие-нибудь проблемы. Может быть, в глубине души ему даже нравится ссориться. Если так, он, наверное, не самый лучший человек. Ему и в отношениях подавай дурных острых эмоций — да побольше.       — Все люди это обещают, — помолчав, объясняет Невилетт, — когда влюбляются. Уж я-то знаю.       — Ты лишь бесишься, что я играю не по твоим правилам. В этом вы с Сигвайн чертовски друг на друга смахиваете.       В Фонтейне люди съезжаются только в преддверии скорой свадьбы. И только при полной готовности к возможным конфликтам. Он, должно быть, проверку не прошёл.       — Ризли.       Силуэт Невилетта заслоняет струящийся вглубь гардеробной холодный свет напольной лампы. Так темно, что почти страшно — было бы, не будь он тюремщиком с привыкшими ко мраку глазами. Не знай он звука чужих шагов — решил бы, что кто-то хочет напасть. И на него действительно нападают, но не так, как он того ожидал. Невилетт сзади. Невилетт кончиками пальцев массирует его усталые плечи, так славно и так правильно, что по коже бегут мурашки. И очень хочется утонуть в нахлынувшем спокойствии, на вкус отдающим каким-то недопустимым смирением.       — Я не хочу уходить, — вздыхает он. — И правда не хочу. Готов ради этого даже своими руками драить твои огромные апартаменты, если попросишь. Чтобы каждая статуэточка блестела.       — Какое похвальное стремление услужить.       Ризли заводит руку назад, нашаривая длинную белую прядь, мягкостью не уступающую шелку.       — Я тебе не служу. Я лишь пообещал стать лучше. Как все обещают.       — Тогда, — Невилетт оставляет обжигающе горячий поцелуй на его шее, — мне не следует отставать от тебя. В конце концов, нет предела совершенству.       — Ты — сама скромность.       Он вздрагивает, невольно задерживая дыхание — чтобы не позволить себе издать и одного из тех жалких довольных звуков, какие обычно потоком срываются с уст, когда Невилетт захватывает его в плен своих ласк.       — Мы прощаем друг друга?       — Думаю, что да. Ты ведь знаешь, мой дорогой офицер, сколь я бываю великодушен.       Ризли усмехается, закатывая глаза.       — Что все-таки стало с пудингом?       — Я его распробовал.       — И как? — любопытствует он, затаскивая Невилетта в ворох лазурных, синих и сапфировых одеяний, смешанных с серыми, черными и красными тряпками. В этом море разномастного платья он не сразу определяет, под которым из них спрятано белоснежное совершенное тело, лишенное шрамов и награжденное лишь парой чешуек на пояснице.       — Своеобразно, — отзывается тот почти невозмутимо, жадно прикусывая кромку его уха, — но вкусно. Совсем как ты.       Ризли шутливо впивает длинноватые ногти ему в спину.       — Рад это слышать.