В тихом омуте

      — Демуазель, если я могу вам чем-то помочь — скажите.       Тряхнув волной мягких пшеничных волос, безупречно завитых даже посреди горя и неопределенности, она пронзает его из-под опущенных мокрых ресниц таким взглядом, что он сразу понимает — предложение некорректно. Здесь вообще всё некорректно. Кафе «Люцерна», нетронутые пирожные на тарелках, её чашка убийственного черного кофе без молока почти пуста и на дне виден кружок гущи. Её тонкая рука, затянутая в черную перчатку без кружев и драгоценных камней, покоится поверх скатерти, но прикоснуться нельзя. Каждый раз, когда он намеревается (людям ведь нравится физический контакт даже тогда, когда сердце трещит по швам?), нечто невидимое отталкивает его пальцы до того, как шевельнётся хоть один.       Навия отводит покрасневшие от слёз глаза в тот миг, когда за соседний столик усаживаются новые посетители. Она надвигает пониже вуаль в мельчайшую сетку, но не может скрыть от него опухших век, смазанного в тысячный раз макияжа (смоляные потоки на щеках как жидкая скорбь) и крепко сжатых губ. Не может, хотя очень старается. Горькая фиалка в её сегодняшнем парфюме — надо же, никогда не забывает о том, как нужно преподнести себя, — вплетена в минеральные и цитрусовые ноты. Растворяется в тяжелом густом запахе приближающейся грозы. Ей этот аромат совсем не подходит. Ей и грусть не к лицу. Никому грусть не к лицу, признаться.       — Как вы можете помочь мне?       Невиллет не удивляется этой холодной, с трудом сдерживаемой ярости.       — Я не знаю, но могу попытаться…       Беда в том, что ему и впрямь нечего сказать. И нечего предложить. Он не владеет ничем, что могло бы принести облегчение. Ему самому бы сейчас оно не помешало.       Он снова пытается к ней прикоснуться. Навия прячет руку под стол.       — Ночами я лежу без сна, — цедит она, и соль её слёз будто бы оседает на его языке. — Думаю о том, как он умер.       Кофе Невиллета давно остыл. Пирожные кажутся уродливыми поплывшими каплями, вишенки в сиропе свалились с верхушек на край блюдца, оставив блестящий красный шлейф. Как упавшие кометы. Как чья-то упавшая отрубленная голова.       — Скажите, месье Верховный Судья, Клоринда ударила быстро, когда он уже не мог подняться? Конечно, так она и поступила. Она ведь не колеблется? Не то что я…       — Демуазель…       Так её на старый лад называют преданные сторонники, один постарше и один помладше. Невиллет называет её идентично, потому что ему кажется, что это должно успокаивать. Знакомое всегда успокаивает — будь то перо из собственного хвоста в гнезде или обращение, привычное чуть не с рождения.       — Что это вы организовали? — вопрошает Навия, возвращая ладонь на прежнее место. — Поминки на двоих? Может быть, вы наконец-то придумали подходящее оправдание и хотите его изложить, месье Невиллет?       У него нет оправданий. Оправдания частенько представляют из себя то, чего не было на самом деле. Зачем эта ложь сейчас?       — Ваша главная судебная дуэлянтша бродит за мной по пятам, как побитая собака, хотя била она. Задаёт те же вопросы, что и вы. Мы без труда могли бы общаться через неё. Сейчас я могу выдерживать лишь присутствие кого-то одного из вас — по крайней мере, мне не так больно.       По крайней мере, тогда ей по окончанию очередной случайной стычки с ними двумя или с кем-то из них не хочется, запершись у себя, остервенело разрывать шнуры корсета, тщетно пытаясь ловить ртом воздух. По крайней мере, она не сдирает с шеи массивное украшение матери (она носит ожерелья, которые подошли бы зрелым женщинам, но её это не портит), чувствуя, что невиданная тяжесть сапфиров скоро не оставит от неё и мокрого пятна или, как минимум, сотрет до мяса белоснежную грудь. Когда, запутавшись ослабевшими ногами в шлейфе собственных платьев, она оседает на выцветшем ковре, запах которого помнит с детства, и задыхается от беззвучных рыданий, от тисков в подреберье, за окном без конца струится ливень. Не серебристая сверкающая стена, начинающаяся в одном месте и стремительной волной накрывающая всё вокруг, но темный и грязный поток, как подземная речушка Флёв Сандр, как его бессильная тоска и пустая инициатива. Встретимся за кофе, демуазель, и попытаемся ненадолго вернуться к жизни. Что мне сделать, чтобы вам стало лучше, демуазель? Как высушить ваши слёзы? Вода — источник жизни на земле, а всё-таки её так много — и она из ваших глаз. Эта вода не растворит простого фонтейнца, но она растворяет несчастного слугу закона, сидящего рядом вами и наблюдающего, как оседает в кремовом море вишня, отрубленная голова. Калласу голову не отрубали, добив точным выстрелом в сердце, а по сути это одно и то же. Шлейф из крови на тарелке. Возьмёшь за хвостик, прикусишь, дав секундной сладости брызнуть на нёбо, а за сладостью следует горечь.       Что ему до того, поступает ли индемнитиум, полученный Оратрис, в бесчисленные городские механизмы? Иногда индемнитиум — не самая важная вещь на свете.       Иногда даже справедливость выглядит до того отвратно, что хочется от неё отвернуться.       — Мне очень жаль, демуазель.       И это всё на сегодня. На сейчас. На эту секунду.       Дождь нестройно барабанит по голубым зонтикам, где-то прямо над ними. Невидимый барьер (он в мозгу, нет тут никакой невидимости, не придумывай) не успевает возникнуть вновь — Невиллет берёт её за руку. Личное дело, их дело, держит их подальше от всего остального мира, накрывает куполом, где есть только они двое — двое обессиленных и потерянных страдальцев. Разница лишь в том, что у Навии есть целая Спина-ди-Росула, кто-то, за кого она сможет ухватиться, чтобы не упасть на дно. Ей не нужно его плечо, чтобы в него уткнуться, ведь у неё есть плечи получше и подостойнее этого. Ей он не нужен — и не нужно выдавленное из себя по капле сочувствие. Что это за жизнь такая, где дожди льют через день, где дети задирают голову и умоляют дракона не плакать? И что это за мир такой?       Он устал.       Рука Навии ледяная, из-под сетчатой вуали слёзы капают с подбородка одна за другой. Растворяют его без следа. Первые слёзы на его памяти, способные провернуть подобное.       — Неубедительно, месье. Неубедительно, как бы ни хотелось обратного.