И засмеётся лес

      Жить со своим Человеком оказалось невероятно хорошо. Его Человек – Тобирама – жил в каменной коробке в каменном доме, как и многие человеки. Хаширама камень не любил – ему нравилось дремать на опавших листьях, на пахнущей свежестью траве, на нагретых солнцем деревянных лавках; но в каменной коробке его Человека было хорошо. Было тепло, свободно, и повсюду царил его любимый запах, самый приятный из всех – запах самого Тобирамы. Но был и другой запах. Запах, из-за которого Хаширама чихал каждый день, проходя всегда закрытую дверь в коробку Чёрного человека (которого Тобирама называл Мадарой). Запах Изуны. Изуна был котом, чёрным, как и его человек, и таким же непонятно как настроенным по отношению к Хашираме. Он предпочитал проводить ночь в компании Мадары, а в остальное время вышагивать по их большой коробке и обязательно спать хотя бы до заката в коробке поменьше, всегда пахнущей едой и называемой человеками «кухня»; при этом коробку, которая особенно сильно нравилась Хашираме, – ту, в которой можно было устроить тёплый дождь или сделать пруд, «ванную» – он явно не любил, и иногда, когда пёс, размахивая хвостом, погавкивал, прося включить ему воду (ведь за ней так интересно наблюдать, а ещё ловить языком и пытаться поймать зубами), Изуна шипел, взмахивал хвостом и отворачивался, показывая, насколько же ему эта коробка не нравится. А нравился ли ему Хаширама? Хороший вопрос. Ответ на него тоже хотелось бы иметь хороший. Но – вряд ли.       — Опять? – устало вздохнул Тобирама, по возвращении домой найдя своего пса в углу своей коробки, на кровати, куда тому, вообще-то, не разрешали залезать. Пёс лежал, явно пытаясь занимать как можно меньше места, и потому выглядел нелепо и несчастно. Даже хвостом почти не двигал, хотя обычно при виде своего Человека размахивал им, как безумный. Человек недовольно покосился на дверь, за которой зацокали по полу кошачьи коготки, и похлопал себя по бедру. — Хаширама, ко мне. Тот послушно сполз с кровати и подошёл, чтобы потереться большой головой о руку своего Человека. Белые пальцы зарылись в шерсть и почесали за ухом – хорошо. Так хорошо, приятно и правильно. — Опять вы с ним что-то не поделили? – между тем спросил Тобирама, второй рукой вылавливая из пышного загривка неизвестно как там оказавшийся сухой кошачий корм. – К миске его сунулся? Хаширама сник. Он привык, что, если ты делишься едой, ты заводишь друга. Улица не так уж и щедра на съедобные подачки, так что разделить с кем-то свой (довольно поздний и не то чтобы роскошный) обед означало самое дружелюбное отношение. Однако в каменных коробках человеков это, видимо, не работало: когда он носом подталкивал свою миску к Изуне, тот возмущённо шипел и переворачивал её метким ударом лапы, а когда Хаширама пытался попробовать что-то из его еды (это же сближает), злился уже по-настоящему и переворачивал её обязательно на голову псу. Тобирама, видя, что его пёс едва ли по полу не растекается в печали, вздохнул вновь, покосился на дверь, обхватил большую мохнатую голову двумя руками и хорошенько того потетешкал. — Мы его в ванной запрём, и пусть там шипит, сколько хочет. Хаширама чихнул, но не очень согласно. В это же мгновение послышался звон ключей, главная дверь в их большую коробку открылась; снова послышался цокот коготков. А после – недовольное мяуканье, больше похожее на человеческое ворчание. Изуна каждый раз жаловался Мадаре на этого пса или его Человека. За это его брали на руки, и оттуда он мог смотреть на своих обидчиков с гордым видом победителя. (Хаширама тоже иногда хотел бы, чтобы его взяли на руки, но сам понимал, что это довольно трудно, и потому не настаивал). Человек фыркнул и, напоследок прижавшись лбом ко лбу пса (Хаширама обожал этот жест), направился к двери. — Подметаешь ты. Мадара, уже по жалобам любимца понявший, что сейчас творится на кухне, цыкнул. — Это твоя блохастая морда его провоцирует – ты и подметай. — Это твоя лохматая скотина неадекватно реагирует на других. Совсем дикий, – возразил Тобирама, скрестив руки на груди. — Если твой Хаширамочка не может за себя постоять, это только его проблемы и вина. Хаширама стукнул хвостом.       Он не любил драки. Не любил, когда набрасываются, катаются по земле, щёлкая клыками и брызжа слюной, когда пытаются вцепиться в загривок и подмять, когда пытаются опрокинуть на спину и разорвать живот. Не любил настолько, насколько зверю может претить животная агрессия. Но до того, как он встретил своего Человека, он был самым что ни на есть уличным псом, и под густым мехом, который Тобирама расчёсывал через день, находя в монотонности отдохновение и покой, – под мехом у Хаширамы были следы дворовых стычек: след когтей на ухе, которое он привык держать чуть опущенным, отвратительный белёсый круг на боку от зубов какого-то «домашнего» бойцового пса. Почти незаметный излом хвоста, оставшийся с его бытия щенком. Многочисленные бледные полосы по всему телу – когти, зубы, камни и углы, на которые он напарывался в процессе. Левая лапа в плохую погоду тяжелела, неприятно тянула – следствие давней драки с лютым псом с кровавыми глазами, сбросившим его на груду плит, из которых люди строили свои коробки; хребет уцелел, видимо, только благодаря тому, что человеки называли «чудом», но с лапой с тех пор было что-то не так. Хаширама мог постоять за себя. Хаширама рвал уши и полосовал клыками бока. Бывало такое, что его морда была перепачкана кровью, – нечасто, но бывало. Хаширама был псом. Он был зверем, умеющим себя защитить. И он предупредительно стукнул хвостом. И тихо рыкнул. Изуна зашипел и ощетинился на руках Мадары; он явно пытался казаться больше и прикрыть собой ещё и своего человека. Чёрный человек задумчиво посмотрел на пса и хмыкнул. — Ладно, ладно. Беру слова назад, – он перевёл взгляд на Тобираму и вздохнул. – Подмету. Но потом будет твоя очередь. Они оба виноваты. — Оба, – кивнул тот, легко дёрнув Хашираму за ухо. – Переучить я его не могу почему-то. Как лез, так и лезет и лезть будет. Пёс лизнул его пальцы, улыбаясь и обнажая клыки. Мадара понимающе усмехнулся и пошёл на кухню, мягко гладя Изуну, недовольно зыркающего из-за его плеча.       Жизнь со своим Человеком была непривычной, но бесспорно хорошей.