И засмеётся лес

      — Хаширама, – позвал отец, и сразу стало понятно, что сейчас прозвучит приказ. Юноша отвёл взгляд от мишени и внимательно посмотрел на главу. Тот скривился, глядя, как наследник убирает от глаз изрядно отросшую прядь, и швырнул в ноги сыну наточенный кунай. – Избавься от этого. Хаширама пару раз моргнул, осмысляя, и покачал головой. — Нет. Не стану. — Это не совет. — Знаю, – кивнул он. – Я не стану делать это. Их взгляды столкнулись, подобно недвижимой скале и волне, влекущей за собой обломки несчастного корабля. — Возможно, ты забыл, – рыкнул глухо мужчина. – Ашура, не Индра, стал праотцом клана Сенджу! — Я помню, отец. И прародители здесь не при чём. — Ради чего тогда?! Юноша поймал кончиками замозоленных пальцев прядь и аккуратным движением заправил ту за ухо. — Ради Неё. И волна разбилась, неспособная преодолеть эту преграду.       Хаширама мало что помнил о матери. Запах, голос, внешность... Время поглотило всё это. Заменило бесконечными тренировками, выматывающими боями и несчётными потерями. Время не имело представления о равноценном обмене. Хаширама знал – их мать не была Сенджу. Дочь другого клана, жившего некогда в Волнах, хранитель секретов о приручении суитона... Дитя клана, павшего жертвой войн, и брак с (тогда ещё) наследником клана древа – безнадёжная, отчаянная попытка не исчезнуть бесследно. Клан, имени которого он не знал, погиб вскоре после церемонии. Погиб, исполняя волю феодала... или был перебит – об этом он мог лишь догадываться. Мать не говорила об утраченной семье. Никогда. Её сурово-печальные губы и поседевшие к рождению первого ребёнка, долгожданного ребёнка, которого она всё никак не могла понести, волосы – его первые воспоминания. И лишь спустя время – холодные бережные руки, из которых отец забрал его на первую тренировку так много лет и жизней назад. Наверное, она любила его. Непохожего на неё и тех, кого она лишилась, – любила. Своей холодной ласковой любовью, принесённой из Волн. Хаширама помнил, как негодовали старейшины, когда она родила второго ребёнка. Дитя с волосами старца и глазами, схожими с проклятым Шаринганом. Сына, которого она любила так, как любили в её клане, – и хотелось верить, что Тобирама помнил это, пусть и был мал. Помнил объятия и бледные улыбки, белые косы и тихий голос. Голос, поющий колыбельные. Голос, пытавшийся его защитить, – Хаширама помнил, как она не желала отпускать его брата на первую тренировку. Его – дитя Луны. Он узнал потом – в её клане дети, подобные Тобираме, считались даром небес. Знаком, что к ним благосклонны и род не прервётся. Тобирама стал её надеждой – последним, что осталось. Хаширама же не был похож на неё даже внешне. Старейшины одобрительно цыкали, глядя на него, – «копия деда, славным воином будет». А он думал – таких, как я и мой дед, много. Целый клан. А у матушки – только Тобирама. Колыбельные она пела и Кавараме, и Итаме. Пела, потому что смогла пережить своё горе. Потому что больше была не одна. Хаширама не знал языка воды. Он сидел тихо в ночи, слушал и не понимал, о чём она поёт. И не запомнил голос. Но помнил – журчала, как ручей. Он помнил ничтожно мало. И знал, что совершенно на неё не похож. Но от неё остался гребень – красивый старый гребень, пахнущий волнами. И он помнил, что каждый вечер и каждое утро этот гребень скользил в её белых волосах, а она прикрывала глаза и, наверное, вспоминала семью. Наверное, он любил её. Без колыбельных и без улыбок – любил. Потому что она была мамой. Потому что гладила его по голове невесомо, когда он уже почти спал. И он решил, что хочет помнить. Хочет сохранить след исчезнувшего в Волнах клана. Хочет сохранить холодную ласку её касаний. И забрал у отца её гребень.       Солнце садится – пора возвращаться. Юноша поднял с земли отцовский кунай и побрёл к дому, заправляя назад налипшие на влажный лоб пряди. Надо придумать, как их собирать. Волны уже достигают плеч.