И засмеётся лес

      Пахнет дымом, кровью и жжёной плотью. Очередной бой без победителя, очередные потери ни за что. Как же он устал. — Анидзя, – доносится сбоку глухой зов. Хаширама поворачивает голову, и даже это трудно. Тело ноет; скоро придёт боль. Тобирама поднимает руку (она едва заметно подрагивает от усталости), ловит длинную прядь и обрезает её. Мужчина бессмысленно смотрит на тлеющие волосы – там, где кровь (его же) уже высохла, посверкивают искры. — ...спасибо. Насколько было бы легче, если бы чакра не уничтожала каждый раз всяческие завязки, и не было риска, что его покалечит такая глупость, как загоревшиеся волосы.       Доспех падает на пол бесформенной грудой – он приведёт его в порядок, разумеется, просто позже. Рядом шлёпается одежда – надо будет заштопать потом... — Не смей, – шипит брат, смерив недовольным взглядом. Уже сбросил всё лишнее, сложил аккуратно, отмылся и в офуро забрался – откуда только силы взялись... И теперь не пускает в тёплую воду, заставляет что-то делать. – Пока не смоешь всё это, даже не смотри сюда. Жестокий. Хаширама вздыхает, всем своим видом демонстрируя смиренную покорность, садится в отдалении с ковшом и принимается «приводить себя в порядок» – насколько это вообще возможно. Кровь, грязь, ошмётки того, что когда-то было живым, не желают просто так отлипать – приходится тщательно скрести, шипя от тупой боли, постепенно заполняющей тело, тереть, тревожа свежие царапины и ожоги, не успевшие ещё зажить, и понемногу, с боем, избавляться от плоти очередного сражения. Вода в лохани рядом, и без того бурая после схожих стараний Тобирамы (когда успел?..), чернеет от смываемой в неё мерзости. — Так лучше? Брат нехотя размыкает веки и смотрит – пристально и будто бы холодно. — Ты похож на бродячую собаку, – заявляет. Хаширама неловко путается пальцами в волосах, сбившихся в колтуны местами, посмеивается и кивает. — Гав. Вряд ли кто-то умеет закатывать глаза так, как делает это младший Сенджу. Искусство в чистом виде. — Залезай. Ради этого – тёплой воды, кажущейся мягкой, и родного тепла под боком – стоило потерпеть и потратить силы на отмывание. Жаль только, что с волосами он справиться не может. — Повернись, – спокойно говорит Тобирама, и мужчина послушно поворачивается спиной и голову чуть запрокидывает, помогая. Суровый воин с кровавыми глазами недовольно что-то ворчит, распутывая его лохмы, и если и тянет, то так, для острастки, – Хаширама не знает рук аккуратнее и ласковее этих. Вода тихо плещется от их движений, время от времени она льётся по его затылку и спине; доносится раздражённое фырканье. — Не пыхти, – мягко улыбается старший. – Не так и много там грязи, я почти всё смыл. — Тебя без скальпа оставят, – доносится в ответ, и его ощутимо дёргают за волосы. – Не хочу проверять, сможешь ли ты восстановиться после такого. — А было бы интересно, не находишь? – снова дёргают, больнее, чем до этого; Хаширама шикает. – Хорошо, совсем не интересно. Доносится утвердительное угуканье. Совсем. Ему бы обрезать их, и дело с концом. Меньше тревог, меньше опасности, меньше недовольства. А так – то загорятся, то зацепятся, то в рану занесут грязь, а то и что похуже. Когда приходится неделями по безлюдным краям идти, к феодалу ли или по его приказу, и помыться толком негде, путаются, как ни чеши, а потом вылавливай из них листья, жучков... Но в руках Тобирамы оказывается гребень – тот самый, пахнущий волнами, старый, ценный лишь для них двоих. — Прекращай питаться солнечным светом, – говорит недовольно, и Хаширама краем глаза видит, как брат снимает с зубьев тёмные волосы, которые снова выпадают в ненормальном количестве. – Иначе свяжу, заявлю, что глава клана отправился на крайне важную секретную миссию в дальние края, и буду откармливать. — Звучит заманчиво, – усмехается тот. И снова шикает. – Да ты же их сам выдёргиваешь! Тобирама аккуратно провёл гребнем там, где до этого был колтун, возвращая лохмам брата приличный вид. И усмехнулся.