И засмеётся лес

      А ведь жизнь изменилась. И он изменился – разумеется, изменился. Все они изменились – их кланы, их судьбы, их жизни. И лишь Луна, что смотрит на него, та же. Та же, что и много лет назад.       Хаширама плакал. Всхлипывал, упрямо сжимая губы, и тихо скулил. Но не просыпался. Что тревожило сон? Да разве упомнишь всё. Были братья, и их не стало. Была война, и она никак не заканчивалась. Была кровь, и она всё текла и текла, и текла, и текла по рукам, срывалась с кончиков пальцев, выступала пеной на губах, застилала глаза густо, вязко, омерзительно тепло. Была ночь, и она не ведала сострадания. И Хаширама плакал во сне, ведь днём плакать было некогда, и оплакивать – тоже некогда. Наутро он будет разбит, он будет с удивлением смотреть на своё отражение в воде и тёмные синяки под глазами и будет оправдываться перед отцом за эту слабость, и будет коситься на прозрачный ломоть луны в небе, хмурясь: это же она посылает ему мрачные сны, цепкие и бездушные, неизменно забываемые, но оставляющие горькое послевкусие... Он жался к теплу, родному теплу, живому теплу, которого не хватало и вряд ли будет когда-то хватать, и скулил, как зверь, а не человек. И тепло сжимало его так крепко, что плач не было слышно в комнате отца. Тепло было лунно-белым, но несло не боль, а покой.       Сейчас это тепло само не спит порой сутками, занимаясь работой. Сейчас Хаширама понимает, что те слёзы были неизбежны. Сейчас призрак луны, восходящий на вечернее небо, не сжимает горло ледяными пальцами.       Жизнь изменилась. И он изменился. И изменились все они. Слёзы это не позор. Раны и шрамы – не то, чем должны гордиться дети. Ночь – не пособница врага. И лишь Луна всё та же, но видит он её уже иначе. Не во влажной дымке, не задыхаясь от рыданий, – она путается в багряных локонах бывшей Узумаки-химе и покачивается на ряби, бегущей по саке. И он вновь, как в далёком детстве, когда был всего лишь старшим из четверых, видит её свет, а не тьму, что поглощает его.