И засмеётся лес

      И ночь садится на подоконник чёрной птицей и смотрит на него, не мигая, единственным глазом. Она приносит с собой прохладу и покой. А под боком у него сопит солнышко. Хаширама прислушался – в резиденции тихо. Те, кто работают в ночи, трудятся не там, где их можно услышать. Каллиграфическая вязь в полумраке кажется фантастическими рисунками, потом – печатями, действия которых он ещё не знает, потом – ветвями, тянущимися ввысь. Хокаге-сама упрямо игнорирует застилающую глаза поволоку, обещающую отдохновение и безмятежные сновидения; он сводит брови и снова вчитывается в отрывок, за который вот уже третий раз пытается уцепиться сознанием. Это важно для Деревни. Это важно для всех них. Это важно для солнышка, укутанного в его плащ. Знаки на мгновение вспыхивают смыслом и рассыпаются, теряя всякое значение. Неожиданно он обнаруживает, что почти уткнулся носом в столешницу. Неужели сказывается возраст? Приходилось когда-то не спать и сутки, и четверо, и перебиваться пятиминутным полусном, но мир вокруг был чётким, осязаемым, острым, а сейчас он плывёт, смягчается, он пахнет чернилами, а не кровью, и сопит, свернувшись клубком. Хаширама откладывает свиток, прикрывает глаза, трёт виски. Он не уверен, что прикрыл глаза всего на мгновение – быть может, он проспал четверть часа или даже час. Что будет, если он уснёт и откроет глаза с первым лучом? Работа останется невыполненной, но она и сейчас уже приостановилась, и буквы сливаются в фигуры, но не имеют содержания. Тобирама будет недоволен, но он всегда прощает и сам прекрасно знает, что старшему труднее даётся всё это бумажное и отчётное... Он честно ищет ещё какой-нибудь повод остаться в кабинете и продолжить истязать себя, но не находит, и потому скидывает бумаги в ящик и берёт тёплый клубочек на руки, после чего направляется к двери. Клубочек слабо ворочается в объятиях; слышится сонное капризное лепетание.       Ночь приносит свежесть, и Хаширама вдыхает полной грудью, улыбаясь. — Цуна-цун-цуна, – тихо посмеивается он, глядя на показавшуюся из плаща пшеничную макушку. – Ты обещала помочь мне, а сама уснула... Цуна обиженно дует красные со сна пухлые щёчки и трёт глаза. — Ты так скучно это делаешь, деда... Совсем не улыбаешься и не играешь со мной... Мужчина усмехается, виновато склоняя голову, и поворачивает к их кварталу. — С Тобирамой ты не засыпаешь, а ведь он тоже просто сидит и не улыбается. Что же я сделал не так? — Не скажу, – неожиданно гордо заявляет солнышко, вздёргивает носик и смеётся, сияя улыбкой. – Секрет! — Секрет? – вскидывает он брови; пересекает порог, разувается, не опуская клубочек. – Но Хокаге-сама должен знать обо всех секретах, он лучше всех их хранит! — Ты не умеешь хранить! – обиженно отвечает внучка. Её настроение мечется от улыбки к надутым губам, она капризничает и уже почти спит. – Ты даже карты не смог спрятать! Сёдзи отъезжает в сторону. Юная химе уже месяц спит одна, а потому её позднее возвращение не разбудит никого. Хаширама опускается на футон и укладывает бережно сокровище. — Я просто думал, что если спрятать на виду, никто и не заметит... Но с Тобирамой это не сработало. — Не сработало, – повторяет Цуна. Она кутается в его плащ и явно не собирается его отдавать, так что остаётся лишь сдаться без боя – прижаться разве что губами ко лбу на мгновение и отстраниться. Она уже спит. Хаширама задерживается, чтобы укрыть внучку одеялом, моргает.       Когда он размыкает веки, комната наполнена тёплым светом, а он сам укрыт плащом и одеялом. За стенами слышится топот и смех солнышка, хвастающегося, что до поздней ночи они сидели вместе за работой.