И засмеётся лес

      Минуты сливались в часы. Часы – в дни. Дни – в тихое безумие и кричащую пытку. — Хокаге-сама, Вам надо отдохнуть. Он и не делал ничего, чтобы уставать, а значит, и в отдыхе не нуждался. Он сидел рядом с футоном, со стороны, куда не доставал почти свет из окон, и сжимал фарфоровую ладонь – только и всего. Иногда шептал что-то будто бы в шаге от бреда, что-то непонятное, журчащее, что-то на языке, которого не знал, но который слышал в детстве, – на языке воды. Почему-то казалось, что это поможет. Что это ускорит исцеление. Что это правильно. Но рука в его пальцах оставалась холодна, и только дрожь ресниц и прерывистое дыхание давали понять, что Мито жива, что Мито всё ещё с ними – с ним. — Хокаге-сама, Вам надо поесть. Он совершенно не чувствует голода и жажды. Тело – это всего лишь плоть, а желания плоти можно усмирить. Он чувствует, как движется вокруг него чакра и как завязывается она узлом вокруг их рук, потому что он того желает. Потому что кажется, что это поможет. Что это правильно. Он лишился одного из самых близких – лишил свою жизнь ближайшего друга, своей рукой вычеркнул, вырезал... И потерять следом жену, и потерять ребёнка – он не может. Он не выдержит этого. А значит, не выдержит и Коноха. Рука в его пальцах холодна, но чакра, кружащая вокруг них, обжигает. Чакра Мито согревала, а его – успокаивала. Это же некто чужой, некто, кого не должно быть здесь, но он уже пришёл, и он не сможет уйти, даже если жаждет этого. Лис заперт в госпоже Сенджу, и Хаширама смотрит на чёрный узор печати, на губы, под которыми порой будто бы обозначаются клыки, и крепче сжимает ладонь супруги. Он отдаст ей – им – всё, если это потребуется. Мито пожертвовала собой ради них, Мито готова была принести в жертву их совсем ещё маленького ребёнка, который родится едва ли через сезон, если не два – Хаширама пожертвует собой, если это позволит ей – им – жить.       — Тебе нужно поспать, – звучит над ухом, и на плечо опускается рука. – Посланники Узумаки в дне пути от нас, они помогут. Тебе надо поспать. Он качает головой едва – нельзя тратить силы на лишние движения. Всё, что в нём есть, должно быть у неё – у них. Белая рука накрывает его и сжимает поверх фарфоровой. Висок опаляет чужим дыханием. — Хаширама, я подготовил тело. Думаю, ты захочешь проститься.       Он потерял, и теряет сейчас, и может потерять всё. Он простился тогда – тогда, под дождём; мокрый насквозь, замаранный кровью, болящий всем существом, он простился, обнимая тело, так быстро утратившее тепло. Он простился и только после понял, что Лис пропал ещё час, если не три, назад, и вспомнил, что видел знакомый багрянец среди огня и взрытой пустоши, что когда-то была лесом. Он шёл с телом друга-врага на спине, ища и боясь найти, и ощутил чудовищный жар, в котором почти затерялось родное тепло, и пошёл навстречу ему – и увидел печати на земле, и печати на коже, и полубезумные глаза одержимой и дорогой сердцу... Он задохнулся.       И сжал крепче руку супруги. — Я должен быть с ними. Тобирама кивнул и отпустил его. — Тело будет спрятано. Я отведу тебя после. Хаширама кивнул. Что бы ни случилось, он будет с ними – и с ней, и с ребёнком, и с ним. Он будет с ними несмотря ни на что. Даже если ради этого придётся разорваться и убить часть себя – ведь живым закрыт путь к мёртвым.       Будь ты проклят, Девятихвостый. Ты должен был пожрать его, Сенджу, разум, ты должен был разбить его сердце на девять осколков – и лишь тогда был бы достоин прощения. Себя Хаширама не простит никогда.