И засмеётся лес

      Этот парнишка подозрительный, определённо. Но он не враг. Хаширама уходит от дома, едва показывается первый тёплый луч, уходит в лес, теряется в листве – выходит к ручью. И этот парнишка, Мадара, уже там. Ждёт. Он солжёт, если скажет, что не ждал их встречи. (До чего странно называть её «очередной»: в его жизни уже было немало очередных сражений, но очередных встреч – ни одной). Они тренируются-соревнуются: скорость, меткость, выносливость. Звенят, сталкиваясь у мишени, сюрикены; чужие костяшки мажут по скуле – он быстрый, он такой быстрый!.. И они равны, это удивительно, но они равны. Хаширама никогда не встречал подобных людей. Ровесников – ещё может быть, ровесников-шиноби – меньше, однако и их тоже... Но равного ему, равного во многом, в чём-то превосходящего, в чём-то – отстающего на шаг, но фактически равного – впервые.       — Мадара, – ему нравится произносить это имя. Оно не щёлкает, как отцовское, не рычит, как братские, не перекатывается камнем, как «Итама», – нет, «Мадара» не такой: он звучит мягко, подобно урчанию, он звучит, как звучит, наверное, прибой (Хаширама не слышал самого прибоя, но слышал, на что это похоже, и «Мадара» похоже на то, что он воображал себе в ночи). «Мадара» шуршит тёплым летним ливнем. И он повторяет, пробуя на язык: – Мадара. Терпко. Сам парень смотрит на него немного растерянно, но не спрашивает. Он понимает. Они снюхиваются, как дикие звери, и Хаширама хочет иногда совершенно по-звериному потереться щекой, пометить своим запахом и позволить сделать то же с собой – чтобы они могли найти друг друга где угодно, а не только лишь у ручья. Хаширама игнорирует чернильные лохмы и таящую нечто черноту глаз. Он шутит про то, что однажды в волосах Мадары поселятся птицы, и чувствует безмятежность, погружаясь в тёплую тьму взглядом. Они оба зверёныши, которым лишь предстоит заматереть (или погибнуть в схватке). Они чуют.       Мадара — не враг. Мадара чует. И Хаширама чует. Их обоих натаскали, и сделали это, стоит признать, достойно. Но отцы были бы ими недовольны.       Они молчат. Они говорят о братьях, о мире, о планах. Мадара ухмыляется. Хаширама смеётся. Они расстаются, когда солнце ложится на горизонт, и встречаются, когда оно показывается с другой стороны мира. В их мире всегда светло и безопасно. Плевать, что они чуют – они люди, не звери. Люди чувствуют. Люди верят. Люди живут не только инстинктами. (Но, если честно, Хаширама иногда подумывает, что их тяга друг к другу – нечто сродни инстинкту, уже утраченному их кланами и лишь в них, в них двоих сохранившемуся). Хаширама верит. Хаширама скидывает всё, и одежду, и оружие, и оставляет на берегу, чтобы поплескаться в прохладной воде, а после выбирается на нагретый солнцем камень и лежит там, глаза прикрыв, и действительно позволяет себе задремать. И просыпается он от того, что Мадара набрал в руки воды и опрокинул на его макушку, недовольно что-то ворча, но смеясь. Его вещи лежат точно так же, как и до этого.       Мадара верит. И у них всё замечательно. И никогда, никогда раньше он не чувствовал такого – такого. Он любил отца, любил братьев, любил клан, любил солнце, любил шёпот в ветвях, но Мадара – нечто. Нечто совершенно новое, нечто близкое не по крови, а по душе; родной. Он никогда ещё не любил так.       А потом отец презрительно выплёвывает то, что он и так знал, но о чём предпочёл умолчать от самого себя, и солнце заходит, оставляя его в холодной темноте, и встревоженный взгляд брата кажется издёвкой, ложью, притворством. Ночь шепчет: «предатель», и Хаширама зажимает уши ладонями; он любит Тобираму, и теперь у него не останется никого, кроме Тобирамы. Тобирама не предатель. А Мадара — не враг.       С первым лучом он уходит от дома, уходит в лес и знает, что сегодня всё закончится, ведь солнце теперь не греет – лишь бледно светит. Он не враг. Он не опасен для Мадары. Его клан – несомненно; но не он сам. Он – никогда. Как горько лгать себе, зная, что это «никогда» вот-вот разобьётся. Учиха опасны для него, и Сенджу опасны для Мадары. Но почему они, они двое должны быть опасны друг для друга? Хаширама не убивал его братьев, и Мадара не трогал его семью. Они сражались с именем, но не друг с другом. Почему же теперь должны? («Предатель. Предатель. Предатель». Ещё никогда Хаширама не желал, чтобы стих шёпот листвы. Тобирама – брат, он волнуется, он не предатель. Так пусть же лес заткнётся). Этот ручей слушал их и нёс их слова дальше по течению; ветер разносил их смех; следы их тренировок запечатлены на коре. Они были беспечны. Они были беспечно счастливы, и Хаширама беспечно любил – и любит. Но он Сенджу. И пусть (для Мадары) он не опасен, остановить отца и брата он не сможет. Он не позволит себе забыть, что бы ни случилось сегодня. Они навеки будут... останутся... людьми. Друг для друга. В его памяти. Камень жжёт ладонь. Глаза горят – он жадно ловит каждый жест, каждый взгляд. ...гнездо гнездом же; надо было подарить гребень, пока мог. «Это ловушка!». «Уходи!».       И ночью, когда скрывается всякий свет, он смотрит – и не видит. Это он помог разбудить проклятье клана Учиха в тёплой темноте родных глаз. Это он предатель.