И засмеётся лес

      Когда ты — старший из наследников древнего клана, жизнь это подготовка к чему-то большему. Оно не имеет облика, не имеет имени, приходит, когда сочтёт нужным, и к этому мигу готовят всю жизнь, но никто не знает, к чему же. Что оно такое, зачем оно приходит? Благо ли это – для него или для клана? Готовиться значит копить: силы, знания. Тренироваться день за днём, год за годом, и верить, что делает всё так, а не наоборот. Что эта подготовка не окажется полной противоположностью того, чего ожидает от него Оно.       Помощь клану – его долг, его призвание, и мокутон дарован ему высшими силами именно для того, чтобы защищать семью. Отец говорит об этом снова и снова, изводя его тренировками, не позволяя порой сутками есть и спать, а лишь требуя, требуя, требуя, ведь у Хаширамы «бесконечный» запас чакры, ведь его тело восстанавливается само, ведь он старший из наследников и носитель высшей милости. Хаширама пыхтит, сцепив зубы, отрабатывает удары, броски, учится владеть этой милостью – готовится. Отец, будто чувствующий, что Оно уже за спиной, порой будто звереет и требует от него почти невозможного, и приходится превозмогать, рвать связки, сдерживать стоны и слёзы. Отец учит его жертвовать – отец жертвует им, словно пытается отсрочить тот миг, когда Оно придёт к нему, к Сенджу Буцуме, и... Земля забирает тело бывшего главы, Хаширама принимает имя вожака. И это лишь одна из ступеней подготовки. Он не плачет, как плакал на похоронах братьев. Он лишь говорит: «Бери», и знает, что Оно слышит.       Брак с Узумаки Мито-сан – его обязанность. Они обмениваются взглядами, они оба преисполнены гордости, они не любят, они не знают – они просто делают то, что является их долгом. Утром он, как всегда проснувшись с первым лучом, рассматривает задумчиво спящую химе, смотрит на пламя волос, раскинувшееся ночью по подушкам, на свою руку, которую поглотил этот пламень. Думает о церемонии, о долге, о вероятном исходе – готовится. Приходит привычка, а после – тепло. Серые глаза смотрят на него, как на родного, и он смотрит в ответ так же. Они разделяют единое пламя, и в огне рождается жизнь. «Бери», – шепчет он, сжимая руку супруги; печать едва держится, чакра Лиса плавит всё вокруг, Мито мечется: она не тут, не с ним, она сражается там, куда ему дороги нет; она сражается за их дитя, за его право на жизнь, и Хаширама сражается за неё, отдавая свою чакру. Рука в руке и ладонь на печати – он чувствует, как бьётся внутри дитя, и они борются за его право на рождение, пока ирьенины пытаются помочь с родами, а Тобирама бродит вокруг убежища, готовый убить каждого, кто посмеет посягнуть на семью. Хаширама шепчет, почти шипит: «Бери», и знает, что Оно слышит. Мито выживает, рождается дитя, Хаширама становится отцом. И это лишь одна из ступеней подготовки.       Выбор между долгом и чувством – такой очевидный для главы клана, для главы деревни. Чувство – он один, долг – все они: живущие ныне и те, кто будет жить после. Чувство – мгновение, долг – настоящее и будущее. Ему верят – он должен оправдать доверие; он не может их обмануть. Но он сделал это. Он смотрел на врага и видел родного. Он призывал мокутон и жаждал залечить каждую из ран противника. Он предал их всех своей любовью и предал его своей верностью долгу. «Забери всё, – шептал Хаширама; сидел под дождём, в грязи и крови, и удерживал на коленях голову брата, друга; Мадары. – Забери всё – у меня больше ничего не осталось. Мне больше нечего отдать». Оно возвышалось над ними, и казалось – вот, к чему его готовили, вот, чего ожидал он в тревожном томлении. Он умер в Долине Завершения – с головой Мадары на коленях, обводя знакомые до боли черты кончиками пальцев, шепча в бреду: «Забери. Забери. Забери!». Оно отступило и оставило его в одиночестве – с остывающим телом и разорванным сердцем.       Он воскрес ради Них. Он жил, растил Коноху, тренировал юных шиноби; он трепал сына по голове, целовал Мито в лоб, обнимал вусмерть усталого Тобираму, согревая; он укачивал Цуну, возился со свитками, молился за ушедших; готовился.       Это было предрешено. Тело истратило себя. Печати, звон пробирок, суровые губы Мито, отчаянно-ищущие глаза Тобирамы. Кровь всё текла и текла, и то, что удалось её остановить, было чудом. Они так далеко прошли. Он был так счастлив – и чуточку, эгоистично, горд. Но продолжаться вечно так не могло, и они должны были отпустить его. И он снова делал то, чему учил отец. Жертвовал. Звон доспеха, шелест листвы; мокутон был оружием, а стал защитой – мокутон рвался защитить его, но залечить раны уже не мог. Множество порезов, пара весьма удачных ударов меж пластин; раньше бы он отмахнулся от них, он и теперь отмахивался, но его тело – всё. Ничего не осталось. Нечего отдать. Не из чего восстановить. Тобирама найдёт его совсем скоро, Тобирама успеет услышать его последний вдох. Он готовился к этому всю свою жизнь. Он хочет нести жизнь и слиться с ней, и теперь он наконец-то сможет это сделать – дарить, не убивая, жить, не мучая. Он сольётся с жизнью в смерти. — Бери, – шепчет он; мокутон окружил подобием кокона, и враги не доберутся до его тела. Не успеют. Он слышит треск, плеск и рык. Тобирама уже здесь. И Оно – вечно бывшее рядом, наблюдавшее за ним, мучившее его, учившее, убивающее, живящее – Оно склоняется над ним и опускает ладонь на его глаза. Оно пахнет водой и теплом, заглушает запах крови и дарует покой уставшему телу. У него нет облика, нет имени. Оно берёт его за руку и позволяет слиться с миром. Нет громкого имени. Нет долга. Нет силы.       Наконец-то он может отдать всего себя чувству.