И засмеётся лес

      Коноха мирно шумит – летняя, болтливая; живая. Мирная и радостная. Им такое в новинку – шумный мир, не боящийся привлечь врага. А тем, кто приезжает из окрестных селений, тем, для кого шиноби – некто из легенд, спокойно и привычно. И они смеются в полный голос, и переругиваются из-за какой-то мирской ерунды, и не знают, как же это странно – из мира осторожного молчания окунуться в шумный гам беспечности.       Раздаётся тихой вскрик – девочка упала на землю, ободрала коленки; вот-вот заплачет. Хаширама считает – детям надо давать подняться самостоятельно. Это от отца, это не выбить. Это где-то внутри, оплетает скелет и поддерживает его, плоть и кровь, образ мысли. Мадара спешит к малышке и аккуратно её поднимает – и заметно теряется, когда она пугается его лица. У них в клане детей любят; у них в клане дети любят его. А тут – пугаются. — Всё хорошо, – мягко посмеивается Сенджу, протягивая бедняжке цветок. И с чуждым остальным теплом смотрит на друга. – Мадара-сама испугался, что ты поранилась. «Мадара» и «испугался» звучат рядом нелепо, но он и такое умеет. Не в этот раз, конечно, но девочке об этом знать не обязательно. Она смотрит уже не с испугом, но с благодарностью и любопытством, и Учиха не остаётся ничего, кроме как неловко дёрнуть уголком рта – улыбаться он опасается, чтобы не напугать опять. Улыбка у него иногда выходит прямо-таки кровожадная. Малышка убегает, будто забыв совсем о разбитых коленках, и они смотрят вслед. Так странно – слышать громкий детский смех. — Я такой страшный? Это звучит тихо, под нос, вопрос ни к кому. Хаширама вздрагивает – он слышит в этом что-то глубоко личное, печальное, тоскующее. Иногда он будто забывает, насколько Учиха зависимы от чужих чувств. Насколько их сердца открыты миру. Насколько... — У тебя синяки такие, что и взрослый бы испугался, – беззлобно усмехается Сенджу, указывая на нижнее веко. И хлопает дружески по спине, чтобы затем схлопотать болезненный удар в локоть, прямо в пучок нервов; чёртовы рефлексы. Учиха смотрит будто бы свысока на то, как он шипит, обхватив невольно руку, и вздыхает. Кончиками пальцев в чёрной перчатке проводит по плечу мужчины. Виновато. Хорошо, что Тобирама не видит. Хаширама улыбается широко и лбом в лоб бодает – смеясь, когда его за волосы хватают и не дают отстраниться. Глаза в глаза, нос к носу. — Ещё раз так сделаешь – лицо разобью. — И даже так я останусь красавчиком. Не то, что некоторые. Пальцы зарываются в чернильные лохмы, сжимая ответно. Мадара хмурится мгновение и расплывается в улыбке. Тёплой, но какой же, чтоб его, кровожадной. Это нервное – скоро отпустит. Он умеет улыбаться так ласково, что захватывает дух. А в чёрных глазах – что-то родное, греющее душу. Что-то только для них двоих. Что-то неправильно нежное для тех, кто кровь проливал в бессчётных боях. Хаширама сжимает ладонь друга и переводит чуть ближе к щеке – хоть через ткань, но ощутить. То, чего нет больше ни у кого – и не будет никогда. Чувство – от сердца к сердцу.       Коноха шумит вокруг беспечно. Стоять бы так вечно – в счастливом покое.