И засмеётся лес

      Она улыбается ярко, смеётся звонко, и только хвостики подпрыгивают – смеются вместе с ней. Солнышко. Дитя долгого мира. Ни для кого в клане не секрет – любимица обоих братьев. Хулиганка, которой прощают больше, чем стоило бы. — Цуна-цун-цуна, – мягко посмеивается Хаширама, заслышав пыхтение за дверью кабинета. Ей сложно долго быть тихой – наверно, скучно. – Заходи, пока Тора не заметил. Тобирама, конечно, уже и услышал, и увидел, и узнал, как внучка опять сбежала из-под присмотра, – но зачем расстраивать её этим? Пусть радуется своей "почти-как-у-деды"-скрытности. Ради того, чтобы она от гордости раскраснелась вся, ей простят и топот, и пыхтение, и разбитые вазы, и испорченные документы. И даже отвлечение Хокаге от дел – к неимоверной радости оного. Цунаде захлопывает за собой дверь, помня, что их никто не должен видеть, и крадучись-топоча подбирается к столу. Хаширама и не видит её за стопками бумаг, а значит, они могут ещё немного поиграть. — Где же ты, Цуна? – он растерянно сводит брови, крутит головой; осматривает даже потолок. – Я уверен, что слышал, как ты вошла. Опять дразнишь деду? Малышка довольно хихикает откуда-то справа, пытается заглушить собственный смех: звенят браслеты на ручках, которыми закрывают рот. — О, нет. Твоя бабушка не простит меня никогда... – Хокаге даже привстаёт, и на мыски приподнимается, обводя взглядом кабинет от стенки до стенки. – Где же ты? Я уверен, что слышу, а видеть – не вижу. Ты изобрела новую технику, да? А вдруг не сможешь отменить и навсегда останешься невидимой? Цепкие пальчики хватаются сзади за одну из штанин, а он наклоняется, осматривая пространство по обе стороны от стола на предмет пропавшей наследницы. — И тут нет, и там... Удивительно. На его губах – улыбка, в сердце – тепло. И руки чешутся почти от желания заобнимать любимицу. И вот... — Я здесь, здесь! – смеётся Цуна, и дёргает ткань, к себе внимание привлекая. От гордости чуть не лопается, улыбается, демонстрируя дырку на месте одного из зубов (подралась с кем-то во время очередного "побега"), и тянет уже ручки навстречу. Как тут отказать? Хаширама берёт внучку на руки, целует носик-кнопку и по-звериному щекой о золотые волосы трётся, прижав к груди; пусть слышит сердце, пусть чует его любовь, пусть знает. (Сам он и не знал в детстве, дорог ли кому, пока однажды Тора, тогда ещё и говорить не умевший толком, не вцепился ему пребольно в волосы, не отпуская на тренировку с отцом.) — Вот ты где, разбойница! Не любишь деду совсем... — Люблю! – смеётся и дуется одновременно; удивительная такая, невозможная. И искренняя от макушки до пяток. Усмехнувшись, мужчина усаживается обратно в кресло, а малышку сажает себе на колени и смотрит внимательно с хитрым видом. — А кого из дедушек больше любишь – меня или Тору? Запрещённый приём, да, да, да. Детей о таком спрашивать нельзя – но знать-то хочется. Цунаде смотрит честными глазами и не мешкает даже. — Деду-Тору! Улыбка Хаширамы вздрагивает сама по себе, а внутри он ощущает что-то, похожее на детскую обиду. Он же... Он же её так!.. — А... а почему, Цуна? — Он умный. Он меня всегда сразу находит! Даже через несколько стен и дверей он слышит, как усмехается беззвучно брат. А самому остаётся лишь беспомощно улыбаться. И не поспоришь ведь: Тобирама действительно умный. Ну, ничего. Зато он Цуну научил играть во всякие увлекательные и порой прибыльные игры, и не проигрывать (почти) научил тоже – как тебе такое, деда-Тора?