И засмеётся лес

      Грубый хохот загрохотал с новой силой, и Хаширама виновато улыбнулся хозяину. Тот уже который час был вынужден обслуживать завалившийся к нему отряд и явно не особо этому радовался – благородные наёмники распугали остальных гостей и, что гораздо хуже, были совершенно непредсказуемы: заплатят или покалечат? В глазах мужчины горело усталое раздражение вперемешку со здравым опасением за своё добро, и командир мог лишь посочувствовать ему – успокаивать разошедшихся шиноби, впервые за долгие недели дорвавшихся до приличной пищи и выпивки, он не собирался. Нет, разумеется, если те перейдут черту, он вступится. Но отобранные для этого задания Сенджу слишком хорошо знали нрав своего лидера и прекрасно осознавали, когда надо остановиться. А терпение у Хаширамы было почти бесконечное, что существенно снижало вероятность его вмешательства – на радость боевым товарищам и на горе хозяину.       На самом деле, глава (уже глава!) любил такие моменты: громкий смех, шуточно-необузданные драки за лучший кусок, хлопки по плечам, коленям, груди... Это всё – они все – жизнь. А жизнь Хаширама любил бесконечно. И выпить был, конечно, не дурак.       Загремел под стеной оставленный доспех. Мужчина, не отрываясь от пиалы, заинтересовано-насмешливо взглянул в ту сторону. — Красавица, не тужься, – ласково посоветовал он внезапной гостье – девушке из прислуги, ненароком опрокинувшей его добро и теперь пытающейся вернуть всё как было. – Он слишком тяжел. Пусть лежит. Та, достаточно умело (для крестьянки) скрыв смущение, оставила броню валяться на полу и вытерла руки о свисающую с пояса тряпку – после долгого пути и пары-тройки сражений их амуниция была заляпана всем подряд, так что удивляться этому жесту не приходилось. А вот тому, как были белы эти руки – очень даже. Хаширама задумчиво облизнул губы. Кто-то из юнцов, взятых в отряд для набирания опыта, заметил это и совсем уж неуважительно цокнул языком. — Командир, она ж деревенщина! Даже для постели не сгодится – простая ж что мой сандаль... — Сандаль всяко полезнее твоего языка, – заметил благодушно глава. Тепло взглянул на смешавшегося наглеца – и улыбнулся, как улыбался до того их очередному нанимателю: вежливо и совершенно не по-своему. "Старики" обменялись усмешками и отодвинули от зарвавшегося щенка бутылку. Пусть помнят о субординации. Этому мальцу повезло, что Тобирама не узнает об этой провальной попытке поучать его. — Господин слишком строг, – прошелестело над ухом. Хаширама вскинул брови – девушка оказалась наглее, чем он ожидал. С другой стороны, разве полезла бы она в противном случае к его доспеху? Не сам же тот упал, право слово. — Госпожа Белоручка слишком добра, – он обернул к ней голову и окинул снова заинтересованным взглядом. Дочь хозяина? Так не подпустил бы тогда. Да и руки... Как возможно такие руки иметь, работая здесь служкой?.. Ответов было несколько, один другого веселее. Ничего, пара кунаев под рукой ещё есть. Хотелось просто поесть, выпить и передохнуть с дороги. Женщин откровенно не хотелось. — Господину интересно, отчего я так бела? Господину интересно, отчего ты так нагла. Но вино здесь недурно – можно и потерпеть. В конце концов, ведь голос у неё... неплох. Он махнул рукой с пиалой – делай, что считаешь приемлемым, красавица. Станцуй на лезвии клинка. Хозяин недобро зыркал, хмурился, жевал губы, но не подходил. Точно не дочь. Чужая. Опасная? Белая рука коснулась его волос: грязных, спутанных местами; перебрала мягко. Мужчина прикрыл глаза. Чужачка. И пахнет, конечно, чуждо. Нагла или наивна? — Господин щедр на милость, – прожурчала девушка. Скользнула вниз по волосам, по плечу – кончиками пальцев. Хитрая. Но пахнет горько – нет, не сладострастна. А значит... — Господин любит цветы? Дорожная пыль, горечь травы, стойкий запах дыма, влажная листва под ногами, сучья в волосах – а цветов в их жизни ничтожно мало. Как же решить, любит или нет? Под веками вспыхивают жаркие цветы, опаляющие в бою. Эти – не любит. — Господину по сердцу леса, – отвечает за него один из товарищей. "Старики", верно, раньше него поняли, кто она – опыта больше, натасканы лучше. Пусть распоряжаются, раз так. Она не слишком изящна, но поднимается с девичьей плавностью, и он невольно ловит это движение краем глаза. Пиала пуста, тело молодо – он любит такую живую красоту. Интересно, как скоро тот юнец кому-нибудь в клане сболтнёт о произошедшем. Запрещать нет смысла – не преступление же какое. Вот только потом снова споры со старейшинами: женитьба, чем скорее, тем лучше, женитьба на прекрасной химе с ледяным взором, к чему это упрямство, Хаширама-сама, Вы же не ребёнок!.. Но это будет потом. А сейчас Белоручка опускается на колени в отдалении, укладывает на колени громоздкий грубо вырезанный инструмент и своими белыми пальцами касается струн. Льётся песнь леса: спокойного, мирного, не знающего пламени, не ведающего лязга оружия. Хаширама отставляет пиалу, тепло смотрит на наивное дитя, что так жаждало его внимания, и позволяет себе ненадолго забыться. Лес, через который они будут идти к ставке, ещё далёк от этого покоя. Но однажды он станет таковым – так пусть же они все слушают будущее.       И, хоть Тобирама, узнав об этом, будет неодобрительно качать головой – транжира, анидзя, ты тран-жи-ра, не могла она это заслужить своей неумелой игрой, – он оставит девушке пару монет из собственных. Господин щедр на милость.