И засмеётся лес

      Ребёнком Хаширама боялся множества вещей: смерти отца, смерти Тобирамы, смерти Каварамы, смерти Итамы, смерти Токи, смерти... смерти, смерти, смерти. И каждая – особая; и каждая – особый, от прочих отличающийся, отделившийся, оформившийся страх. Монстров с проклятыми глазами – не боялся. Они сливались в единое тёмное пятно, пышущее жаром и звенящее сталкивающимися клинками. Опасны? Конечно. Страшны? Не ему. Страшны деяния – не люди.       Страхи сбывались один за другим, и на смену им приходили новые: страх лишиться друга – страх другу навредить. Страшно, когда нет выбора. Беспомощность – страшна. Мадара? Не страшен. Не был страшен никогда. Опасен? Не для него.       Год за годом – война, война, война; лязг оружия, запах дыма, корка запёкшейся крови; раны, трупы, могилы. Бояться некогда, а временами кажется, что и нечем – сердце, что страшилось, истощено болью, тревогой и долгом, который обвил всё существо, впился шипами, перехватил горло и вот-вот задушит. Причин бояться было всё меньше: каждый из его страхов воплощался, оставляя шрам, и постепенно новые перестали рождаться. (Как иронично – дети в их клане тоже рождаться перестали; Хаширама думал порой, насколько это может быть связано, хотя знал, конечно, что связи нет никакой. Ему нужно было лишь голову занять – хоть чем-нибудь, хоть как-нибудь; пусть гудят одна-три мысли, пусть будут – он живой, и хочет чувствовать это.)       Возводить шаткий, хрупкий, новый мир – не страшно. Не пугает ответственность, не пугают ошибки – они учатся; они знали, что будет трудно, они знали, что неизбежно будут оступаться, падать, жертвуя своей гордостью, ломать в себе то, что взращено поколениями. Ломать себя – не страшно. Не так страшно, как в детстве мертворожденном казалось.       Но детские страхи – самые крепкие. Страх лишиться друга – страх другу навредить. И вот – глаза в глаза, и всё вокруг исчезло, и мира больше нет; ничего и никого больше нет, кроме них двоих. Убивать – не страшно. Умирать – не страшно. Закрывать глаза родные, обнимать поломанное тело, прижиматься так, как не жался к матери, отцу и братьям (шиноби – нельзя) – не страшно. Только больно очень: до воя, до крика. Кричать – нечем и некуда; некому. Боль – не страшна. Знать, что никогда больше Он не скажет ни слова, не взглянет, не будет больше в этом мире существовать – страшно.       У Хаширамы рождается сын – у Хаширамы рождается новый страх. Он заглушает его, работая, как может – жаль только, что всё это сидячее-бумажное у него не идёт совершенно. Вести переговоры? Да; простовато, но по делу. Бумаги, отчёты, формальности? Сложно, честно говоря – но когда им вообще было легко. Всё идёт хорошо. Коноха растёт – их вымученное, выстраданное, отвоёванное у бесконечных войн дитя; учится ходить, учится существовать. И за неё ему будто и не страшно . В неё вложено так много каждым из них, что нет почти сомнений – она выстоит; она справится; они смогут её защитить. Он, Тобирама, Мито; те, кто к ней пришёл, те, кто в ней рождён, те, кто в ней родится.       Но вот – грозит им новая война. Опять, опять, опять: раны, трупы, могилы. Пламя, кровь и боль. Отчаяние, беспомощность, неотвратимость – страшны. Страшны по-детски сильно; оставляли ли его детские страхи вообще? Или лишь отступили на время, затерялись в делах, попрятались по углам, чтобы, выждав, ударить в сердце израненное? Мито видит его ужас, чувствует его дрожь; передаёт ему чашку изящно, сжимает его крепкую руку нежно; выводит ласково на ладони знак водоворота. Всё это – циклично. Но куда они движутся – наружу или вглубь? Вырываются, к освобождению стремясь, или бредут в ловушку, погружаясь всё глубже? Куда он их ведёт и куда они придут?       Ошибаться – не страшно. Но подвести тех, кто сердцем за тебя ляжет – страшно до слёз. Хаширама не страшится того, что его старания пойдут прахом. Но боится он безумно, что рассыплется пеплом мир – и осядет на дне, водоворотом утянутый. Рухнет – и не сможет больше подняться; и не захочет больше подниматься.       Хаширама боится смерти мира – по-детски наивно и отчаянно. Бог Шиноби не страшится ничего. Но Хаширама – всего-навсего человек, а людям свойственно бояться. И страх напоминает ему: он – живой. А значит, есть шанс, что справится.