И засмеётся лес

      Берег пуст. Тих, недвижим — и не шевелит ветер листву древ, и не шелестит ручей. Молчит лес, молчит вода, молчит камень. Если бы он мог, он бы испугался. Если бы он мог, он бы закричал: позвал, заспорил; предупредил об опасности, уберёг от клинка. Не дал бы тишине обхватить всё существо, обвить руки, оплести горло. Не дался бы — и не отдал бы Его. Никогда. Ни за что. Никому. Пальцами касаясь воды, Хаширама не чувствует в ней жизни — один лишь холод, один лишь бег из ниоткуда в никуда. Они пришли когда-то из этого ниоткуда, чтобы встретиться на радость миру и на горе кланам, но ни один из них, наверно, не верил, что другой уйдёт в никуда... один.       Один. Один ли? Один. Так странно. Так страшно, должно быть. Он не чувствует страха, и это, пожалуй, даже страшнее. Хаширама не чувствует ничего и никого. Свет блекл, ветер тих; чувства глухи, глаза слепы. Холод ручья не смывает с рук липкую тяжесть тела, крови, дождя. Лучи солнца не отвлекают от тёмных мыслей, хотя мыслей нет вовсе. Сенджу Хаширамы нет. Есть лишь дух, забытый здесь — один. В паутине запутавшийся, сбившийся с пути, лишний. И только долг стучит в горле тошнотворно: он здесь нужен. Он нужен здесь другим. Себе не нужен, а им — нужен. И должен собраться, и должен жить, и должен идти дальше.       Обойти ловушки легко, когда их ставил тот, кого война учила с тобой одним и тем же хитростям. Спуститься во мрак, когда не видишь света, и путь найти, не слыша собственных шагов и не чувствуя тела — легко. Он бы хотел никогда, никогда не знать эту горькую лёгкость, вяжущую кровь и сбивающую дыхание. Но пора бы уже смириться, что не всё в этом мире он может изменить так, как считает лучшим. Бог Шиноби, Шодай-сама, отец Деревни, сокрытой в листве, с даром почти божественным созидать и лечить, увы, не способен возвращать тех, кто сбежал от Жизни.       — ... Ему кажется, что он говорит. Ему кажется, что с губ срываются слова, с кончика языка падают гулко, пропитанные тем горьким, вязким, жгучим — однако он сам слышит, что нем; лишь силится что-то сказать, но слов нет, мыслей нет. Ничего нет. Есть лишь хладный труп. Есть лишь рваный ошмёток в груди, липкая тяжесть в пустых руках и закрытые, закрытые отныне навек родные глаза. И так глупо — так глупо, что когда-то он устрашился пламени проклятого в них. Сейчас оно бы обогрело. Сейчас оно было бы живо – оно было бы Жизнью. Хаширама всегда ощущал, что Жизнь от него неотделима, как и древесный шёпот, как и рассвет, занимающийся где-то там, вдалеке, неумолимо, Войнам вопреки. Но сейчас эта нить оборвалась – обрезана его рукой. Жёсткие пальцы бережно касаются хладной груди. Он не найдёт так, где вошёл клинок, он даже не помнит, но почувствует — сердцем. Вот здесь. Прямо сюда. Ударил — отчаянно желая проснуться, отчаянно мечтая промахнуться. — ...Дара, – срывается хрипло, — Мадара. Мадара. Что же ты не отзываешься, старый друг? Почему отвечал тогда, на гневный крик, но молчишь теперь, не слыша усталый зов? — Ты мёртв. Я убил тебя. Ты пытался убить меня, и я убил тебя. Это надо говорить. Это то, что говорят другие — брат, супруга; имена сейчас не важны, их имена сейчас не важны. Важны их слова. У него нет слов, и потому он говорит чужими, перебирает, как головоломку, всё пытаясь собрать нужное, всё пытаясь сказать то, что хочет — а их не хватает, а они не те. — Ты убил. Ты убил, Мадара. Горько, вязко. Ладонь накрывает мёртвое сердце. Струится чакра — он ничего не изменит, но это не значит, что не хочет пробовать снова и снова. И снова. И снова. Мадару не вернуть. Но ведь можно пойти за ним? Можно найти эту тропу, где померкло солнце и затихла Жизнь, где тьма мешается с пламенем и тоска устилает путь? — Ты убил нашу мечту, Мадара, — шепчет он, чувствуя, как дрожит голос, как дрожит сердце. Ты пришёл врагом, ты пришёл чужаком. Ты принёс — привёл — смерть. Ты убил всё то, что мы когда-то создали ещё детьми. Ты убил себя. И почему-то забыл убить меня. — Дождись меня. В Чистом мире тебе придётся ответить за это. Слова, которых ему не говорили, ложатся непослушно и сходят неохотно. Кажется, будто он учится говорить заново. Наверно, это особый язык — язык того пути, по которому ушёл Он и по которому только предстоит идти ему самому. Отчаянно хочется вдохнуть. — Мадара. Это имя Хаширама хочет говорить ещё много, много раз. Чувство, будто не всё сказано, не всё сделано, не всё прожито. — Мадара, я убил тебя. Ты усомнился в моей-нашей мечте, ты пригрозил ей, как грозит строгий родитель заигравшемуся дитя, и я убил тебя. Долг или сердце — неведомо даже мне. Лбом ко лбу прижаться, глубоко вдохнуть, зажмурившись. Какое счастье было бы дышать за двоих, разделить сердце, разделить судьбу. Куда же ты ушёл? Зачем? И сжёг, сжёг всё, что было – хвостами лисьими разрушил мосты, глазами алыми выжег дотла тропу, запутав след. — Прости меня. Прости меня. Прости. Мне так тебя не хватает, старый добрый друг. Мой единственный друг. Прости.