Среди змей и в стае волков

      Арлекино давно уже слышит голос в своем сознании. Может быть с детства, может быть с юношества, когда еще прошлый Слуга выхаживал болезненную девушку, зараженную скверной. Тогда это казалось чем-то пугающим, после — интересным, а сейчас настолько обыденным, что смазалась граница вымысла и реальности. Да и был ли вымысел в этом голосе? Она слышит надрывный плач детей, всматривается в эксперименты Второго Предвестника и улыбается, сама того не осознавая. Тьма внутри довольно урчит, впитывая небольшую сценку, разворачивающуюся прямо перед ней.       — Им обязательно так на все реагировать?       Голос Шестого Предвестника резкий, отвратительно насмешливый, прячущий за всем отторжением страх и неприязнь к Дотторе. Арлекино чувствует это, слышит и видит в том, как Скарамучча отворачивается всякий раз, стоит безумному Доктору скальпелем раскрыть грудные клетки, мышцы рук или черепную коробку. Все это почти всегда на живую. Варварски. Но не без красоты, расцветающей извращенным, болезненным и таким знакомым цветком в груди и лозами по почерневшим рукам монстра.       Арлекино хмыкает, отходит к двери, где в комнате ожидания сидят ее дети. Уговор, который наконец-то был выполнен. За свое спасение она обязана была отдать нескольких ребятишек на исследования. Дотторе — материал, ей — наработки безумного гения и подспорье к новым урокам для тех, кто выживет или склонен к другим направлениям.       И всматриваясь в лица с улыбками, кто из них еще больший безумец Сказитель сказать не сможет. Тот ли, кто делает срезы себя, или та, кто в своем наставничестве закладывает в людские хрупкие организмы зерна скверны?       — Выйди, если тебя это так раздражает, — Арлекино не знает откуда взялась эта эмоция. Монстр ли в ней шепчет, что этот паренек слаб духом и лишь притворяется, или она сама слишком сильно увлеклась игрой в куклы, раз Сказитель кажется неправильно склеенным. Все они в какой-то мере здесь неправильно собранные, осколками острыми врезающиеся в мир.       — Еще чего, — прищур глаз грозный, готовый вот-вот взорваться от любого намека на его слабость. Он хмыкает и впивается взглядом в спину Дотторе, старательно изучающего внутренности подслеповатого волка. — Где ты его нашел?       Ему неинтересно, но пререкаться с Арлекино себе дороже. На ответ можно не рассчитывать. Почти. И все же он поступает.       — Наши знакомые никогда не устанут радовать. Интересный у них материал, — Дотторе от работы не отвлекается, копошится в строении ребенка и каркающе смеется, когда находит это маленькое отличие, работающее сейчас еще незаметно, но может вылиться во что-то интересное.       — Люди так хрупки, — Сказитель редко бывает в хорошем настроении, еще реже он готов смотреть в умирающие лица, наученный собственной жизнью.       — Не хрупче фарфоровой вазы, — Арлекино касается черных волос мальчишки и вчитывается в эмоции на сером лице. — Он выдержит многое.       — Заберешь потом. Через месяц. Если выживет, — и вновь каркающий смех и звон серьги с подозрительной жидкостью о воронью маску. Дотторе говорит с паузами, зашивая потрепанного человека. У него на мальчишку планы хорошие. Но вот выгорит ли задумка, если сцена не подготовлена, как это было с куклой, что сейчас сидит на столе с важными документами и качает ногой, еще вопрос.       Арлекино слышит в этом новый договор, и рука тянется к дверной ручке, сжимая ее черными когтями, царапая дорогое дерево — единственное правильно живое в этом обилии железа, стекла и выбеленной ткани, единственное, но такое же мертвое и измененное. Голос рядом шипит, не желая отдавать еще одно дитя в обмен на мальчишку. А собственное я соглашается с Дотторе, чувствуя где-то внутри возможность.       Сказитель фыркает, стоит ей выйти из кабинета Второго Предвестника и заботливо потрепать ожидающий приема малышек. Может быть, из них выйдут отличные войны, но сейчас надо проверить потенциал их порогов у Доктора. А Скарамучча… он станет небольшим намеком для их примерного поведения.