oddinary

Джисон пишет песни о смерти, а Сынмин слушает каждую из них. Он не понимает смысла, сути этих печальных строк, рифмующихся между собой и звучащих эхом в его голове, не понимает причины писать на такую тему, но слушает каждый черновик и каждое демо Хана, сидя рядом с ним и уложив голову на его плечо. Сынмин любит жизнь, пусть и выглядит чуть лучше ожившего мертвеца, совсем не пытаясь скрыть мешки под глазами и вечно уставший взгляд. Он редко улыбается по утрам, попивая воду и едва ли перекусывая чем-то перед парами. Он никогда не говорит насколько ему тяжело, вместо этого молча прижимаясь к Джисону в поисках тепла и объятий. Он учится до поздней ночи, прожигая сетчатку светом от экрана ноутбука, и встаёт слишком рано, зевая от недосыпа. Он часто теряет нить разговора и всегда пытается заглушить свои мысли, слушая музыку и потребляя практически любой контент на ютубе. Он не любит свою редкую бессонницу и терпеть не может слишком громких людей. Он любит Хан Джисона и его песни о смерти, айс американо зимой и классические чизкейки. Когда, под новый год, Джисон тащит его на какую-то тусовку, игнорируя слова об усталости и любые другие протесты, Сынмин думает, что его список любимых вещей должен сократиться хотя бы на один, очень значимый пункт. Желания пить что-либо совершенно нет, танцевать и веселиться тоже, а потому пустой балкон совершенно точно идеальное место для него. Ну, почти. Потому, что его там находят. Не спрашивают ничего, но, кажется, идут докладывать его парню, закрывая дверь со скрипом и вздохом. Потому как появление Хана спустя миллисекунды объяснить по-другому никак нельзя. Тот опирается о перила рядом, дышит морозным воздухом и не поворачивает головы. От него веет жаром, радостью и, совсем немного, алкоголем. Сынмин морщится. Ожидание того, когда этот депрессивно-активный ураган откроет рот растягивается в минуты. Джисон молчит, рассматривая улицу и выдыхая облачки пара. Он молчит и спустя вечность, наконец сокращая дистанцию и придвигаясь ближе; приобнимает, укрывая собой и упираясь лбом в плечо; оставляет мягкий ненавязчивый поцелуй где-то на одежде, поглаживая большим пальцем по всё той же ткани. Ким не отстраняется, лишь прикрывает глаза и вслушивается в чужое дыхание. Хан идиот, но Сынмин любит его и ценит, улыбаясь на чужие действия. Джисон невозможный, вечно думающий о чём-то дурацки-странном, о глупом и страшном. Он в шутку ставит себе диагнозы и проходит тесты на расстройства личности, а потом скидывает результаты квиза «какой ты хлеб» Сынмину, отправляя кучу смайликов. Он пьёт чёрный кофе без сахара и молока, обжигая горло и язык; колокольчиково смеётся и мило дует губы, напоминая хомяка; улыбается прохожим и слишком долго смотрит на любые острые предметы немигающим взглядом. Он пишет песни о смерти и любви, о неизбежности и какой-то внутренней боли, ноющей под рёбрами, мешая в треках гениальные текстá, быстрый рэп и восхитительный вокал. Он бросил учёбу ещё на втором курсе, зарабатывая на жизнь написанием лирики и работой в зоомагазине неподалёку от квартиры. Он мешает в себе невозможное и так сильно любит Сынмина, что сердце задыхается каждый раз. Джисон может разрушить всё, может разорвать связи со всеми и сделать больно каждому, но он убьёт себя, если Ким Сынмин хоть единожды в нём разочаруется. — Я тебя терпеть не могу, — шипят Хану на ухо и тот посмеивается, сильнее сжимая чужую талию и потираясь щекой о щеку. — Слезь с меня, сейчас, блять, пять утра. Сынмина атакуют поцелуями, не жалея и совершенно игнорируя возмущения. Он пыхтит и хмурится, но быстро сдаётся, обещая отомстить самым изощрённым способом. И мстит, заставляя, внезапно, написать что-нибудь о любви посреди мозгового штурма, кучи листов о разочаровании, ноутбука с простым битом и стакана горького кофе, поднесённого ко рту. Джисон почти давится, смотря круглыми глазами на парня и мысленно делая пометку выкинуть нахуй этого наглого щенка с первого места собственновозведённого пьедестала фаворитов. И он страдает над треком следующие несколько часов, гипнотизируя пустые блокнотные листы и сгрызая кончик карандаша в непонятное месиво. Он переделывает ещё сырой инструментал, подгоняет бит под новое звучание и записывает слова без подготовки, импровизируя на ходу. Выходит почти паршиво, но случайно обнаруженная в недрах папок запись голоса Кима спасает ситуацию и кардинально её меняет, вызывая почти детский восторг и восхищение. Проще, конечно, удавиться, чем слушать уже заевшую песню в сотый раз, но Хан заставляет себя, мотивируя это тем, что «Сынминни попросил». И это срабатывает. Всегда срабатывало. Он ведь любит этот ходячий труп. Возможно, им стоило бы сходить на терапию. Поговорить с психологом, излить душу и посмотреть на их отношения с другой стороны. Возможно, но к чему это всё, если их любовь безусловна и крепка, такая сладковато-надёжная и тёплая. Такая, словно они блядские соулмейты, нашедшие друг друга и в этой жизни. И даже слова их, уже бывших, друзей совсем этого не изменят, как не изменят и они сами, находя понимание, заботу и дом в сердцах друг друга. Может именно поэтому Ким сейчас сидит на кухне Чан-хёна, помешивая ложкой жасминовый чай, пока на диване неподалёку спит Джисон, зарываясь носом в подушку и натягивая до плеч тёплый плед. Сам хозяин кухни и квартиры в целом сидит за тем же столом, жуя горячий завтрак и рассматривая гостей. У него иррациональное ощущение дежавю и домашнего счастья, тепла и почти родительской гордости от осознания всех вещей чужой жизни. Захотелось аж всплакнуть, но утро совершенно не подходит для таких серьёзных отцовских дел, поэтому только и остаётся что наблюдать за младшими, пережёвывая ветчину, сыр, помидоры и прочие прелести бутерброда со сковородки. Сынмин ни о чём не думает, когда смотрит на просыпающегося парня (своего вообще-то), растрёпывающего волосы в ещё более безобразное гнездо на голове. Он улыбается ему своей самой тёплой улыбкой и ловит такое трепетное обожание в глазах, что задыхается вот прям так, в моменте. Потому, что ничего не может быть прекраснее Джисона, выглядящего по-домашнему уютно и прекрасно. Потому, что ничего не может быть прекраснее Джисона, любящего его также безгранично и бессмертно, как и сам Ким.