oddinary

Хан Джисон задыхается. Он тонет в пучине без возможности выбраться на поверхность. Он медленно умирает изнутри, чувствуя так много всего и так сильно ненавидя себя. Хан Джисон – студент-психолог, ненавидящий себя и так отчаянно влюбившийся в своего соседа по комнате. Он каждый вечер сбегает от себя и своих мыслей, подолгу сидя на лавочке в парке неподалёку и заглушая собственный голос в голове песнями из плейлиста на споти. Он берёт на проектные темы суицид и тревожность, селфхарм и синдром самозванца. Он любит говорить о депрессии и фрустрации, с удовольствием ходит на психодиагностику и так сильно стрессует от сессий. Он ловко жонглирует терминами и собственными периодами апатии и гиперфиксации, часто ест сладкое и машинально прокучивает кольцо на указательном пальце. Джисону всего двадцать, у него из мечт только выспаться когда-нибудь и избавиться от перманентной тревожности в себе. Его можно описать всего двумя прилагательными и от этого как-то грустно на душе, потому что быть просто «милым и тревожным» это не так уж и романтично, как бы девочки с потока не уверяли его в этом. Хан бы никогда не хотел, чтобы кто-то был им, потому что это ужасно. Всё не так плохо, как могло бы быть, но он не живёт, он существует, и это так тягостно, что впору открыть форточку лекционки второго этажа и оказаться одним из тех, кто переживёт абсолютную смерть, оставив после себя только чёрточку между датами (препод по философии смотрит на Хана как-то странно, то ли гордясь, то ли переживая за глубокие ответы по теме экзистенциальности). Любить себя – что-то из ряда фантастики, когда на часах без десяти пять, ноутбук разряжается в третий раз, а твоя курсовая состоит наполовину из твоих непролитых слёз, а наполовину из энергетика, так противно отдающего химозной сладостью на языке. Любить себя это можно по четвергам, когда пары не душат и выпускают из своих лап на три часа раньше обычного, позволяя побродить по парку у корпуса и позалипать на небо, деревья, белочек и птичек, снующих между ветками медленно опустевающих крон. Осень наступает быстро, принося с собой какую-то смесь восхищения, разочарования и умиротворения. Джисон чувствует себя типичным гормональным подростком, придумывающим себе депрессию, шизофрению и другой букет проблем, когда раз за разом стоит у зеркала и встречается взглядом с уставшим человеком в отражении. Он ощущает себя так, будто сам себя накручивает, ловя себя на навязчивых мыслях и получая в результатах тестов на парах повышенные уровни тревоги и стресса. Он почти ненавидит свои периоды гиперфикса, особенно если их предметом является человек. Вымышленный персонаж? Ок. Айдол? Более-менее, он смирился. Знакомый, просто побыв добрым по отношению к нему? Ужасно, отвратительно, он живёт теперь только ради него. И Хан старается, правда. Он прячет свои симптомы, он одёргивает себя, он не говорит лишнего, не ведёт себя как идиот и не признаётся поспешно в любви, зная, что это лишь влюблённость и что это временно. Он старается, но, когда в какой-то момент, он, весь из себя социально неловкий бельчонок с кучей проблем, по-настоящему влюбляется… Джисон проходит все пять стадий отрицания. Сынмин прекрасен. Он учится на переводческом деле, интересуется музыкой и живописью, всегда выглядит сногсшибательно и никогда не посмотрит на Хана как на парня. Ким Сынмин гетеро и это вдребезги разбивает хрупкое сердце Хана. Осколки впиваются в ладони, напоминая о том, что он успел не надеть розовые очки, которые кусочками стекла вонзились бы ему прямо в глаза. И, возможно, это правда благословение, а с Сынмином у него ничего и не получится, но эта влюблённость не пропадает ни через месяц, ни через два, ни через грёбанных полгода, больно отзываясь в сердце. Ким Сынмин его общажный сосед, смотрящий на него по-щенячьи мягкими глазами и отпускающий колкости каждую свободную секунду своей жизни. Он – ходячая угроза всему живому и не очень (очень горячая и невероятно эрудированная угроза). Хан ломается из раза в раз, прощая этому наглецу всё и даже больше, даже если сам страдает от собственных слов и привычного «да» на любую просьбу. Хан ненавидит себя за это ещё больше, прекрасно понимая как увяз, но не имея даже малейшего желания вылезать. Он обещает себе, что это в последний раз, а потом отдаёт последние йены со стипендии Киму, чтобы тот купил себе немного поесть или «те самые кеды, мои ведь уже все истрепались». Хочется биться головой о стену и выть, когда этот паршивец вновь делает что-то обычное и вполне приличное по рамкам социума, а мозг вновь придумывает всякие подтексты и скрытые смыслы. Это невыносимо. Спустя год знакомства и совместного жительства глупое сердце привыкает каждый раз болеть от любого действия соседа, а Хан привыкает жить с перманентной тяжестью от невзаимности, невысказанной и прячущейся глубоко внутри. Солёность собственных слёз отлично подходит к любимому вкусу шоколада с фундуком, а горечь одиночества мешается с горечью айс американо, выпиваемого каждое утро после первой пары. На самом деле, думается Джисону, даже ненависть всего мира можно вынести, если твоя любовь хотя бы изредка будет смотреть на тебя с искренней улыбкой, сверкая скоплениями звёзд в глазах и говоря спасибо. Ради такого, наверное, и стоит жить, даже если остальные 364 дня в году ты будешь гнить изнутри от своих чувств. И судьба, та самая любительница пошутить, преподносит совсем уж неожиданный подарок, который вваливается в комнату как-то слишком резко, врезаясь в кресло и падая на кровать. Этот подарок смотрит в окно как-то отчётливо тоскливо, тихо дыша через рот и будучи пьяным; и этот самый подарок скулит совсем тихое и разбито-избитое «я люблю тебя» в пустоту, обращаясь одновременно ни к кому и к Джисону индивидуально. Последующая ночь ощущается самой холодной и одинокой, впитывая в себя все невысказанные страхи и слова нежности, все внезапные слёзы и кровь, капающую с покусанных губ. Что-то меняется после этого случая. Что-то неумолимо меняется, надвигается, словно снежный ком, душа Хана по ночам какой-то странной тревогой и паникой, возвращая его параличи и панические атаки. Он не знает, что с этим делать и как вообще пережить следующий день, в то время как Ким выглядит абсолютно нормально. И Хан почти ненавидит его за это. Почти, потому что он его любит. Всё случается однажды на паре (по всё той же треклятой философии), когда они затрагивают тему любви. Лектор рассказывает материал, повествует о каких-то идеях, пока у Хана в голове только одно – сынминсынминсынмин. Он не поспевает за чужими словами, сокращает всевозможные слова и переспрашивает у соседей, всё отвлекаясь на мысли о парне, засевшем в его потрескавшемся сердце так глубоко. И он совершенно пропускает момент, когда на всю аудиторию задают вопрос, а потом всучивают его ему, отчего десятки пар глаз начинают смотреть именно на него. — Что такое любить для вас, Хан-щщи? — Голос лектора чуть скрипучий и мягкий, эхом отскакивающий от стен в возникшей внезапно тишине. С уст почти слетает «Ким Сынмин», позорно прозвучавшее бы слишком громко сейчас. У него в голове идей ноль, а потому приходится выдать какую-то типичную чепуху про заботу, поддержку и всё такое. А после пары хочется напиться до икоты, как в прошлый раз напился и Сынмин, заставивший треснуть что-то между ними. Хан знает, что он трус. Но смелости в нём после слов профессора как-то прибавляется, потому что он зажимает Сынмина прямо в курилке преподавателей, впихнув их обоих в место меж колоннами. Зажимает и вцепляется в грудки, прибивая к стене и целуя в самые губы отчаянно-горько, с сожалением о разрушенных теперь хороших отношениях и наверняка скорого переезда Кима с их его комнаты в другую. Чего он не ожидает, так это ответа, чужих послушно раскрывающихся губ и длинных рук на шее. Ким Сынмин умеет удивлять, как умеет и влюблять в себя парней с другого факультета. Хан Джисон задыхается. Он тонет в пучине без возможности выбраться на поверхность. Он медленно расцветает изнутри, чувствуя так много всего и так сильно любя Сынмина. Потому, что Сынмин любит его в ответ.