***
В «Королевской выпечке» ещё не убрали рождественские украшения — гирлянды на вывеске расплетают темноту хуже, чем выпавший вчера снег — он отображает серебряную Луну и светится-блестит, весело хрустит под ногами — рассказывает о чём-то и ждёт, пока его уберут. Теодор вместе с Джеймсом заходят в кофейню-пекарню, как только невысокая блондинка меняет табличку на двери. Колокольчики приветствует их лучше, чем «Guten morgen» — серебрянные бубенчики радостно перешептываются, обсуждают что-то своë и мягко смеются. На прилавке только начинает появляться разнообразная выпечка — круассаны с самыми разными начинками, берлинские пончики в сахорной пудре, яблочный штрудель — а потом пахнет сладко-сладко и немного вязко — вишнёвый пирог раскладывают на тарелочки. Снег начинает таять — стеклянными каплями остаётся на зимнем пальто Теодора и куртке Джеймса — они устраиваются за столиком у окна — зимой солнце просыпается поздно — медленно скидывает пелену сна и поднимается на небосвод — прогоняет утренний туман и леново, немного устало освещает города — фонари долго заменяют его, согревают улицы тепло-оранжевым светом. В кофейне звучит чисто-немецкая речь — Кроуфорд привык к ней, проводя редкие летние месяца и пару раз с Ней Рождество в Германии — Она была немкой. — Ich have einen schwarzen Kaffee und einen mittleren Latte (Мне чёрный кофе и средний латте), — Теодор достаёт из бумажники две банкноты и передаёт девушке. Девис ждёт его за столиком и что-то ищет в телефоне. — Я надеюсь, ты не плеснешь в латте серной концентрированной, когда выслушаешь меня, — он ставит локти на поверхность стола — гладкую, всё ещё с кружевной скатертью и маленькой ёлочкой — пиалочки с мандаринами уже убрали — Теодор неоднозначно кивает, а Джеймс глубоко вздыхает. — Я знаю, что ты винишь семью и отца в Еë смерти, возможно, именно поэтому ты и не хочешь вернуться в министерство, но не пойми меня неправильно. Вдруг ты ошибаешься? Тогда это может стать главной ошибкой твоей жизни. — Я не вернусь в министерство, и эти слова уже были сказаны, не так ли? — он Кроуфорд раздражённо закатывает глаза и кивает девушке, что приносит им кофе — Теодор злился на друга, что никак не хотел его услышать — злился на себя, ведь сам много думал об этом — Девис лишь озвучил в слух его мысли. — Я никогда не буду работать на убийцу. — Это слишком громкие слова, Теодор! — Джеймс не выдерживает и встаёт — громко хлопает по столу, привлекая внимания, сердито отпускает раздраженное «извините» — он пытается успокоиться, но Кроуфорд выводил любого своей чертовой упрямостью. — Это правдивые слова. Теодор не смотрит на Девиса — тот и не хочет, чтобы он на него смотрел, ведь глаза Кроуфорла после Еë смерти пугали — неживые и слишком надменные — ненастоящие. Под звон колокольчиков в пекарню заходят люди — приносят с собой дары Севера и смех-радость-уют. Они же абстрагируются от этого — недовольство сидело рядом с ними, отсалютовало им чашкой кофе или чего покрепче. — Теодор, я не смогу тебе помочь, если ты не дашь мне это сделать! — Девис устало возвращается в кресло — мягкая ткань сочувствующего касается его — Теодор оставляет чашку и берёт пальто — снег за окном хрустит-хрипло-приветствует-его, когда колокольчики грустно покачиваются на ветру — они веселы и беспечны, когда старшеклассники вбегают и быстро переговариваются с явым швейцарским акцентом. Снег на улице холодный, мерцающий фиолетовыми и синими искрами, подобно звёздам — в январе светает поздно — серебряная Луна любит зиму, ведь это еë время. Серебряная Луна освещает Кроуфорду путь на кладбище — самое обычное немецкое кладбище — среди его могил затерялся особенный для Теодора памятник — лишь памятник, ведь Она похоронена в Англии. — Теодор! Они молча мирятся — прощение друг друга приходит вместе с тишиной — мертвой и пугающей — со слишком живым осознанием того, как легко можно встретить потерять. Пять лет и три месяца назад. Кэрролл не знал, как поддержать друга — видел, как тот переживает за сестру — не слышит никого и ничего лишь наблюдал за стрелкой часов, что медленно переползала от одной цифры к другой. Он знал, что такое чувство утраты, но надеялся, что Джеймс его не узнаёт — его сестра Мия была такой же светлой, как и сам Девис — никто из них этого не заслужил. В холле больницы пахло антисептиком и цветами лавандой — Теодор видел несколько освежителей для воздуха — в холле светло из-за обилия белого и пастельных тонов — вот только всё здесь дышит плачем от потери или радости, всё здесь живёт ожиданием и болезнями — блестящий фантик пропадал, оставляя начинку — с привкусом медикаментов. Рядом с диванчиками стоял автоматавтомат с кофе и горячим шоколадом — аккуратные башенки из стаканчиков разных размеров и несколько сиропов. Кэрролл видит у автомата девушку — она больше напоминает девочку — испуганную, «не»много грустную и милую — рыжие волосы заплетены в две косички с колосками, а в тонких пальцах — пальцах пианистки — теплится бумажный стаканчик с горячим шоколадом. Теодор встаёт рядом с ней, и она сразу кажется ему малышкой — мисс отходит на пару шагов назад и делает большой глоток напитка — горячий — он неприятно обжигает всё — Кэрролл знает это выражения лица. Автомат шумит, пока американо по капельке попадает в стаканчик — девочка всё ещё не уходит, словно ждёт кого-то. Телефон в кармане брюк вибрирует — краем глаза Теодор замечает, что малышка не уходит, даже делает осторожный шажок в его сторону — заставляет его вспомнить «любопытство сгубило кошку». — Да, мистер Бьюкейтер. «Бьюкейтер» звучит привычно — почти за год работы на Уолтера Кэрролл привык, что у его начальника фамилия, как у героини фильма. «Бьюкейтер» звучит чём-то сложным — Теодор замечает, как девочка вздрагивает и отходит от него — почти убегает — он успевает заметить, что на щёчках у неë еле заметная, небольшая россыпь веснушек. — Теодор, мне нужен будет отчёт через три часа, успеешь? — он знал, что успеет — отчёт был написан вчерашней бессоной ночью, когда ему нужно было чем-то занять себя — в такое время работа спасала. Кэрролл ищет взглядом ту самую мисс — рыжая растворы среди запаха антисептика и лаванды — среди слез и улыбок — среди смерти и жизни. Когда-нибудь другая мисс напомнит ему эту малышку. Когда-нибудь другая мисс заставит его понять, что работа — это далеко не лучший способ занять себя. Когда-нибудь другая мисс станет его жизнью. Но сейчас Теодор Кэрри возвращается к Бьюкейтеру и другой медленно текущей реке — сотням бумаг и договоров.***
— Он сказал, что она поправится. — Это по-настоящему здорово, — Теодор опускается рядом с другом — Джеймс не смотрит на него — заглядывает куда-то далеко — Кэрролл не мог описать это чувство, ведь Она умерла сразу — бороться за Еë жизнь было бессмысленно — так говорили доктора. Дэвис выглядел ужасно — страх за жизнь сестры наложил на него отпечаток — волосы потускнели, а под глазами залегли мешки — Теодор не любил показывать свои чувства, свои эмоции — свой мир. Даже после потери он выглядел почти также, как и до трагедии — лишь Джеймс мог сказать, что глаза потухли — кроме него и Неë понять это вряд ли кто-то бы смог. — Тебе было просто ужасно, Теодор, — Девис говорил тихо, словно винил себя в чëм-то — Кэрролл знал, что единственное в чем он виноват — это слишком большое и доброе себя. Кэрролл знал, что после Еë смерти первые дни, недели, может быть, даже месяцы давались ему невообразимо тяжело — прошло уже больше года, и лучше не становилось ни на каплю — просто он научился хоть чуть-чуть, но присмерять боль — глаза, кажется, потухли навсегда. — Я не понимал тебя, не понимал, не понимал! И этим, наверное, делал тебе ещё хуже, ведь это жутко сидеть и осозновать, что самый близкий твой человек может умереть в любую минуту! Но Она уже умерла, и ты столкнулся с большой! — Джеймс, не надо… Может, в немецком можно найти слова, которые опишут эти эмоции, чувства — иногда даже их отсутствие — но Кэрролл его не знал — знал лишь то, что слова Девиса дьявольски правдивы. — Я понял это только сейчас, когда чуть не потерял Мию. Я не смог оказать тебе лучшей поддержки, а ты сейчас оказался здесь, бросив важный проект, взяв более мелкий и не такой интересный, чтобы только быть со мной. Ты не представляешь, как я хочу вернуть время назад, чтобы быть лучшим другом. Чтобы понять тебя, мне нужно было это почувствовать. Джеймс скрывается от всего от мира — Теодор должна был что-то сказать — ожидание его слов просачивалось сквозь пальцы, оставалось в волосах и оставалось вместе с ними, лишь усиливалось с каждой секундой. — Я рад, что ты не узнал всего, что тогда чувствовал я, Джеймс. Это было… Нет, не концом — скорее паузой — паузой для принятия чего-то более странного, более тяжёлого и до чёртиков правильно-отвратительного — это нельзя описать бумажными словами.***
Четыре года и восемь месяцев назад Рождество — это время волшебства и счастья. В этом году (как и в несколько других после Еë смерти) Теодор был один — одиночество становилось вечным спутником — Джеймс взял отпуск и улетел в Штаты, чтобы провести праздник со своей семьёй и девушкой. Кэрролл знал, что Девис всё делает правильно, но четвёртое Рождество без Неë было необычайно тяжёлым — без шарлотки по фирменному рецепту, без чтения «Алисы в стране чудес» и без покупки новых ёлочных игрушек — хрустальных солдатиков и мягких снеговиков. В этом году он отмечал Рождество в Ливерпуле на Еë могиле — был единственной живой душой на кладбище и чувствовал, что без Неë уже ничего не будет прежним. *** Два года и одиннадцать месяцев назад. В начале сентября разговоры про глобальное потепление немного приутихли — осень пришла с корзинкой дождевых туч, бесчисленным запасом пасмурных дней и с плотным покрывалом для солнца. Теодор наслаждался капризной, душной и угрюмой погодой — на улицах Лондона не было того волшебного потока туристов — временное затишье перед необыкновенно жарким октябрём, о котором благоговейным шёпотом переговаривались синоптики — не смело, испуганно, боясь спугнуть капризное, вспыльчивое счастье. Важная сделка была — в который раз — успешно заключена, и Уолтер дал ему отгул — наверное, это единственное, что было нужно Кэрроллу, если учесть, что Джеймс, ставший его семьёй, переехала в Ливерпуль и спокойно жил там уже полтора года — больше некого у Теодора не было — лишь мимолётные увлечения, которые были, в какой-то степени, лишь средством, чтобы не заскучать. Рядом со зданием Имперского колледжа толпа густела — студенты и аспиранты приходили-опаздывали даде на послеобеденные пары — время перерыва заканчивалось, по-привычке забывая об этом сообщить. Где-то девушка и парень громко спорили о какой-то лекции по иммунологии. Кэрролл усмехается в своей неподражаемой манере и чувствует, как кто-то врезается в него — серо-голубые глаза с удивлением смотрят на него и пропадают — Теодор ничего не отвечает, когда девушка шепчет милое «извините», и наклоняется всечте с ней — помогает собрать рассыпавшиеся книги — в Еë выборе полная неразбериха — всё начинается потрепанным учебником по органической химии и заканчивается «Лекарством от меланхолии» Бредбери. Он качает головой вслед девушке, что уже успела скрыться в здании университета. А потом Кэрролл удивляется сам себе — обычная девчонка смогла привлечь его внимание — немножко помогла распутать мысли, что съежились в клубок.***
Девять месяцев назад. Теодор решил прийти на Еë могилу в годовщину смерти — это было безумно тяжело, но Кэрролл твёрдо решил, что не будет звать Джеймса — он самый лучший друг, но есть вещи, которые ему не понять, да и Теодор не хотел, чтобы он их понял. В его руках букет из нежно — персиковых роз — они напоминали светлое небо на рассвете — Еë любимые цветы и Еë любимое время. Еë могила прячется среди роскоши и мрамора — Она всегда любила природу, поэтому Теодор посадил здесь яблоню — в Еë доме был яблочный сад, где они летом все проводили дни, а иногда и ночи — месяца всегда было слишком мало, но томик Бредбери за каждый из ник устало выдыхал, когда он возвращался в Итон. Теодор опустился на колени и стёр пыль с витиеватых, позолоченных букв — Митци Розенталь. Нежные лепестки трепетали от каждого порыва ветра, тянулись к Еë имени. — Знаешь, после твоего ухода я понял, что три самые отвратительные, ужасные вещи в мире. Это искренняя привязанность, любовь и потеря человека, которого ты полюбил. Ветер и листья яблони шепчут Еë голосом, что он не прав — абсолютно, ведь любовь — это самое светлое чувство. — Нет, не пытайся меня переубедить. Я люблю тебя, я всю жизнь буду любить тебя, но больше никого, потому что я больше не хочу никого потерять. Я никогда никого не полюблю. Ветер разносил его слова — слова, звучавшие клятвой.***
Настояшее время. Кэрролл видел, как огонь в камине начал затухать и выпрямился — отогнал совершенно ненужные воспоминания, когда дверь в его комнату тихонько скрипнула — Стейси стояла на пороге с коробкой в руках и вопросительно-серьезно смотрела на него поверх этой самой коробки. — Проходи, принцесса. Роза обязательно бы заворчала, но она слишком любила яблоки и лишь бросила на Кэрролла недовольный взгляд — яблоко было слабкии с лёгкой кислинкой и мягким — оно ненавязчиво напоминала, что скоро начнётся осень — осень, которую Роуз с детства не любила. Теодор ловил каждое еë движение — Стейси расположилась на ковре рядом с ним, заправила раздражающую прядку за ушко и ободряюще улыбнулась ему — пыталась скрыть дрожащие руки, когда она достала первое письмо — письмо, адресованное Эвелин Бьюкейтер. — Принцесса? — Мммм, — Роуз вынырнула из бумажного моря и бросила скомканный листочек в камин — разжигает его огонь — Ты ещё здесь? Серо-голубые глаза смотрят на него — Теодор не привык к ней и чувствовал себя уютно рядом со Стейси — удивительно, но она его понимала. Стейси Роуз кивает. В немецком языке есть слово «hassliebe». Если по словарю, то оно переводится как «чувство, колеблющееся между любовью и ненавистью».