Саундтрек к главе «Море» Элли на маковом поле
Стейси приподнимается на локтях и всхлипывает — совершенно по-детски и бессмысленно. У него жутко болит голова — ей вновь казалось, что кто-то сжал его голову в своих сильных больших ладонях — не успокаивающе и отрезвляюще холодных, а вызывающих липкий страх, из сладкой ловушки которого было не так просто и выбрасться. А потом этот кто-то оставляет её — дарит смутное ощущение безопасности перед тем, как боль с новой силой возобновится — теперь этот кто-то старался сломать еë — как обычную ничего не значащую игрушку. В половине третьего на еë маленькой кухоньке всё ещё темно и самую каплю прохладно — Роуз забывает закрыть окно, и ветерок играется с занавесками ещё много часов — время ночью текло до невозможности спокойно — вязко. Стейси долго ищет нужную упаковку — у неё до чёртиков много различных медикаментов — обычно она шутила, что собирает в своём шкафчике крохотную аптеку — сейчас же Роза лишь раздражённо кидает в сторону упаковку глюкокортикоидов. В нужном блистере остаётся последняя таблетка — розовая и круглая она кажется до невозможности яркой в уютной ночной полутьме — в окне одинокий месяц остаётся острым кошачьим когтем, разрывающий тёмное полотно — на месте царапин кто-то оставлял серебряные звезды. Недосягаемые. Роза запивает обезболивающее, а потом опирается на подоконник — кладёт голову на сцепленные домиком ладони. — Где же ты, такая замечательная Эвелин? На её пальцах остаётся липкая смола далёких деревьев, танцующих в своём одиноком саду — она, кажется, знает ответ — совершенно не понимает, где на самом деле Иви — не может понять — кто же на самом деле Эвелин. Забавно, ведь такая далёкая Иви вторит еë мыслям — или же такая странная Стейси повторяет не свою реплику. Холодные звезды за окном ничего ей не отвечают. Молчат-молчат-молчат. Ей с самого детства нужно было кому-то выговориться — но она каждый раз беспомощно замолкала, зная, что в этой семье нужно быть самой сильной — язвила, слыша, как кто-то смеётся над ней или, что ещё обиднее, над еë мечтами — светлыми и искренними — язвила, когда чувствовала, как опускаются руки — таинственные яблони плакали, видя, как танцующие деревья тянут к ней свои корявые ветви — видя, как она навсегда тонет в вязкой терпкой смоле. — Кто такая Эвелин Бьюкейтер? Вы ведь всё видите. Серебряный кошачий коготь молчит. Стейси почти смеётся — вспоминает детскую сказку — ей кажется, что она тихонько сходит с ума, но она… Просто чувствует дуло пистолета у виска. Роза прикусывает ладонь, чтобы сдержать крик — с появлением брата она не была одна — не имела права чувствовать себя одинокой. Она дала себе слово больше не вспоминать об этом — воспоминания приходили к ней заблудшими кошками, а хитрые тени раскрывали им еë обман, помогая выбрать нити — тонкие, из которых нельзя выбраться — и как большинство обещаний нарушает его. Стейси на цыпочках проходит в свою спальню — сочувствующие облака скрывают от неё холодный месяц — в ту ночь тоже были только тёмные, тёмные тучи. Ей хотелось знать — что на самом деле происходит в мире этой странной семьи Бьюкейтеров — такая красивая фамилия напоминает ей обман — изящный, искусные и опасный — и Роза, черт возьми, путалась. Она знала, что должна стоять за совесть и за честь — в особняке Уолтера чувствовала значимость этих слов — дышала ими и ароматом диких яблонь, ждущих их рыжую хозяйку — в их мире Эвелин была солнцем — в её мире солнце уже давно замёрзло, пугая мирок опасной тьмой — ведь ночи больше не существовала — в Ливерпуле она была уверена в каждом своём шаге — в Лондоне она ощущала преусловатое счастье — хрупкое и невесомое. Оно тоже оказалось обманом — мороком и дымкой, которые не давали ей дышать — Стейси же вдруг оглянулась, увидев — насколько она погрязла в вязкой липокой неправде — обман оставался тёплой смолой на еë шеи — удивительно, что там ещё не было кинжала. Для пущей драматичности — чтобы она окончательно почувствовала себя героиней до ужаса трагичной книги — с дурацким сюжетом. Ошибкой Стейси Роуз стал Теодор. Она прекрасно осознавала, что последнее что ей было нужно это глупая подростковая влюблённость — дурацкое чувство, дающие власть над ней — до безумия ясно понимала, кто подписал ей приговор. Она клялась — клялась ведь, черт её подери! Доверие… Стейси ещё долго не могла понять, как совершенно удалось успокоить её — наверное, во всём вновь виноваты её сны — после пятнадцати лет она стала спать до невозможности беспокойно, вновь слыша рычание дикого грома, когда за окном небо было до чёртиков ясным — непокорный ветер собрал лёгкие кружевные облака в маленькую шкатулочка, а ключ выбросил в вечный Атлантический океан. Роуз лишь касается висков — таблетка ещё не начала действовать, давая боли последние мгновения изводить её. Она не любила спать на спине — не любила чувствовать, как непрошенные слёзки заливают уши — она по сути своей многое не любила чисто из вредности, либо же с трепетом приносила свою любовь, оберегая еë от чужих взглядов — играла роль той или иной личности, не позволяя кому-то заглянуть в сердечко. Мама в шутку называла её колючим ёжиком. Её раздражали влажные пятнышки на подушке — раздражали собственные слезы и глупое, до невозможности глупое сердце. Роза рано поняла, что любое существо — будь то котёнок или человек — неохото, настороженно но приближается, когда кто-то открывается им, давая понять, что существо им не безразлично — и существо делает шаг в пропасть. Таких ещё называют собачками — смеются над их дурацким умением быстро привязываться к людям, когда те проявляют обыкновенную доброту — Стейси же тогда лишь хмурилась — с детства знала, что значит отчаянно желать любви, но собачкой не была. А Кэрролл… Он просто прирождённый актёр — автор, придумывающие тонкие, берущие за душу фразы и реплики, заставляющие верить в каждую эмоцию своего персонажа — а Роуз с детства любила читать. Помнила, как за несколько часов до подслушанного разговора он улыбался ей особенной улыбкой — и она верила ему, чуть приподнимаясь на носочках — прежде, чем он подхватит её за талию, чуть приподнимая — чтобы убрать с его тёмно-карих глаз прядь мягких почти кудрявых волос. Стейси тогда была пьяна — до чёртиков пьяна — странным ощущением эйфории и собственной нужности. Она тогда просто ничего не замечала — от такой впечатлительной неё ускользали все детали, а слова — в которых Роза издавна находила свой мирок — становились бессмысленными буквами — смысл обретали лишь очертания её собственных чувств — неясных и словно больных — она никак не могла справиться с головокружительной эйфорией. Закружилась. Что такое эйфория? Странное изящное слово — попробуйте произнести его. Почувствовали? На кончике языка остаётся горечь граната — его сок останется на губах ещё на несколько мгновений, не давая забыть вкус. Всё дело в любви к этому необычаному, мифическому фрукту — слишком заманчивы были зёрна на бледной ладони Аида. Это странное чувство было до безумия солнечным — каждый чувствовал эту радость, не позволяющую выдохнуть — слишком хрупкой казалась каждая эмоция. Вот только благодаря Уолтеру Солнце в её мире замёрзло. Роуз не боялась холода — помнила это ощущение, когда ветер незаметно касается ладоней — те краснели, желая спрятаться от надоедливого знакомца — действительно не пугалась, со вздохом вытаскивая градусник. Она, кажется, дале не страшилась одиночество — оно рано или поздно приходит ко всем, оставаясь единственным преданным другом — разлеляет ночи и слушает рассказы, предназначенные лишь для плюшевых игрушек. Мысли разбегались — и Стейси рассыпалась, не могла передать всё одними глупыми бумажными словами — просто прятала влажное лицо в подушке — ей кажется, что за окном идёт ливень — тяжело ступает по улицами города, оставляя вместо следов лужи — вот только облака за окном остаются лёгкими и невесомыми — напоминающими приторную сладкую сахарную вату. И она не могла их поймать.***
Фил Роуз был человеком по своей натуре человеком молчаливым — он наблюдал за людьми, подобно сестре, воевал их своей честностью. Своим неизменным чувством такта и способностью уловить любые изменения. Фил Роуз по натуре своей был читателем — вот только книгам с пожелтевшими страницами от времени предпочитал людей — сложных и многогранных, но таких простых ст своими смешными добрыми тайнами — он знал, что владелец пекарни за углом скрывал от своей жены любовь к фотографиям — допоздна наблюдал за тем, как очертания людей проявлялись — скулы и глаза, а после губы — теги давали начало его людям — а пожилая женщина с третьего этажа старого дома цеплялась за прошлое — ждала своего блудного сына, боялась покинуть свою маленькую неутную квартирку, где жизнь была только на фотографиях. Фил Роуз был чертовски хорошим хирургом — он вырезал из людей ненужные им главы, а потом помогал ощутить небывалую лёгкость — а после начинал оценивать — насколько интересным был случай. В медицине было относительно легко — вот только в жизни чёткие границы, нарисованные авторами толстых учебников, стирались — не всегда можно было прочесть, что скрывает несчастливая душа за громким смехом и широкой улыбкой. Его девушка была необычной — уверенной в индивидуальности каждого человека — ведь даже самый серый как-то нашёл путь в эту массу — она была уверена, что любая личность до невозможности не похожа на другую — была уверена, что люди меняются — была такой понимающей, что не понимала и простых слов — святая наивность. Фил знал, что самый интересный для него случай в этой дождливой стране — его сестра. Просто Стейси Роуз — обычная девушка с тёмными волосами и голубо-серыми, чаще просто темно-серыми глазами — и тайнами — тонкими, изящными и липкими — они затягивали всё её окружение — сама того не желая, Стейси втягивала дорогих ей людей в «приключения» — он помнил, как впервые увидел новую сестру — помнил, как сильно она изменилась после той ночи — родители, Майкл, он сам просто не имели права рассказать кому-то её секрет — они все прекрасно осознавали, что ко дну идёт лишь капитаном, а Стейси… У неё были лидерские качества. Сестре Фил не спешил рассказывать об этом — Розе лучше не знать, насколько глубоким может оказаться её персональное море. Наверное, доктору Роуз всё это было не нужно — он в любой момент мог смыть с себя эту липкую чушь, просто сказав любому прохожему — какова на самом деле его младшая сестричка — но ему было интересно. Фил хотел узнать, чем всё закончится — ждал финала затянувшегося спектакля. Стейси появляется в квартире вместе с ветром — таким же непокорным, как и она сама — от неё вновь пахнет «Принцессой» воздушной и совершенно не подходящей для неё — пахнет кофе — с молоком и сиропом, может быть, корицей — от неё веяло вереском — сиреневым и вечным, обрамляющим поля перед старинными замками с неизменными привидениями. Возможно, Роза и сама была лишь призраком. — Как прошла конференция? Роуз устало опускается в кресло — старое и тяжёлое, оно недовольно ворчит, а скрипящие половицы вторят ему. Фил не смотрит на притворно кудрявую сестру. — Хочешь поскорее остаться одна, отшельница? Стейси лишь фыркает и поджимает губы — за долгий день вишнёвая помада смазывается, оставляя лишь очертания на щеках. Роуз наблюдает за робким солнечным зайчиком — тот осторожно прыгает с кофейного столика на стену, с неподдельный интересом касается рамочки — огонь застывает темно-рыжим котом — сохраняет в комнате частичку волшебство — она думает, что Персефона тосковала по пятнам света на стенах. Фил же задергивает шторы, разрушая магия — солнечную, светлую и живую. Ему нравилось лишь чёткое освещение в больнице. Она находилась себя в солнечном свете — в тёплых прикосновениях Солнца — его поцелуи оставались на её щеках веснушками. — Хочу понять. Стейси не смотрит на него — ему кажется, что в её глазах плещется неспокойное море — вечное и опасное. — Что ты будешь делать дальше? Роза не ждала этого вопроса — это было странно — ощущать такое болезненное для неё — а она впервые обошлась без странностей — фигуры на поле расставили семь лет назад, когда Эвелин сделала первый ход — неизменной белой пешкой — а после улыбнулась, оставляя партию Стейси — у которой были королева и кони. Ей казалось, что брат должен осознавать — представлять предстоящие шаги. — Победить. Море в её глазах успокаивалось.***
Теодор шёл знакомой тропинкой. На самом деле он не знал, куда идёт — просто вспоминал все эти холодные мраморные могилы — просто шёл на зов яблони. Дикой, красивой и тонкой — осенью, когда кто-то покрывал её листочки позолотой, дерево напоминало Её — утончённую златовласку. Сейчас же оно лишь качало своими кривыми ветвями, стараясь прикоснуться к могиле Митци Розенталь — ветер же недовольно цыкал на глупое деревцо, играясь с ветвями и листьями — те лишь радостно шептались. Здесь Кэрролл был просто Теодором. Таким, каким Она знала его — он лишь проводит рукой по изящной надписи — серая, тёмная пыль остаётся на подушечках пальцев — остаётся воспоминаниями о Ней — такими же чистыми и светлыми, как и Она — но почему-то причиняющими боль. Он по-настоящему, искренне любил Её — от этого Её уход казался конечной точкой — Теодор работал, добивался успеха, поддавался мимолетным увлечениям — таким простым и ничтожным, что становилось до безумия тошно — осознавал, что был нужен Джеймсу — такому верному и понимающему, но нуждающемуся в их дружбе лишь до определённой черты — Она же нуждалась в Теодор всегда — часто болела до его приезда, медленно сгорая, изводимая отцом — улыбалась, заслышав его шаги по аллеи перед их домом — из теплого и шершавого красного кирпича и с беседкой, затерянной среди вишен и яблонь — когда ему было семнадцать Она посадила перед ней сирень — нежную и робкую, расцветающую лишь в конце, когда дождь из лепестков деревьев уже шёл, украшая Её сад. Где-то кричит птица — грубым голосом смеётся над людьми, что приходят искать спокойствие на кладбище — здесь тишину хранили покойники. Теодор лишь прячет ладони в карманах — он не садился перед могилой, изливая душу, как в написанных по избитым клише сценариям или старинным пьесам, когда это считалось чем-то обычным — но и не молчал. Просто молчал, закрывая глаза — помнил, как Она сидела напротив него, читая книгу — своим мелодичным, всегда спокойным голосом — никогда не стремилась узнать от него то, что он не хотел рассказывать — не была ни Чеширом, ни Шляпником, ни Кроликом — была его собственным солнечным зайчиком и самой большой и единственной любовью. Молчание казалось здесь лучшей музыкой — Моцарт казался слишком возлушным и лёгким, словно поющим о жизни — Она же просто бы улыбнулась, обнимая его, находя нужные слова. И точно не сказала бы никому ненужную реплику, чтобы уберечь его. " — Зачем вы это сделали? — Теодор, когда-нибудь ты поймёшь, что я просто старался уберечь тебя от этой девчонки. Ты еë совершенно не знаю, а я видел сотни таких рассчетливых глупышек. Когда-нибудь ты скажешь мне самое искреннее спасибо.» Она бы поняла и приняла — вот только в их доме уже давно не пахло родными духами из старой коллекции Диор — пахло одиночеством и пылью — их коттедж уже давно заболел от одиночества — Кэрролл не мог переступить порог дома, который хранил каждую Еë реплику. У Еë памятника было не легче — здесь всё казалось реальным — в уютной гостиной с нежными сиреневыми обоями можно было представить, что Она просто задержалась — ноон не любил бессмысленные сантименты — а на кладбище Еë смерть была фактом — простым и таким острым — таким, что на руках царапины оставались полумесяцами. У Её могилы каждое обещание оставалась в позолоченных буквах имени — вот только Теодор уже не был уверен, что сможет сдержать одно из них.