Она вновь была у моря — оно шипело на неё белой пеной и кусало за ноги холодными волнами — но она всё же упрямо садилось на песок, чувствуя, как ткань чертового чёрного платья прилипает к ногам — ей хочется поиграть с водой, но та бушует, и ветер вторит ей, а чайки истошно кричат — предупреждают. Ей уже, кажется, всё равно — смысл теряется, тонет в неспокойном море — и оно испуганно замолкает на мгновение — лишь на мгновение, а потом с новой силой набрасывается на неё — и она забывает как дышать. Где-то кто-то громко зовёт её — её или какую-то другую девушку — море забирает не только смысл, но и имя — во снах и на побережьях она всего лишь безымянная путница.
Из-за тяжёлых хмурых туч выглядывает бледная луна — остаётся бесцветными браслетами на её запястьях, стараясь успокоить — но ветер не позволяет, скрывая серебряный шар под плотным полотном — тени бесчинствуют и сбрасывают браслеты, остаются верёвками вместо них. Она бояться — но лишь ближе подходила к расверепевшим волнам — ищет в соленых водах камни — такие же, как и она, без своего мирка она бледнеют и становяться скучными, неинтересными и пыльными. Она же смеётся, раздражая свирепый гром — он грозно кричит, заставляет, холодное летнее море бесчинствовать — оно в последней раз ласково, робко касается её волной, оставляя на запястья браслеты из пены, что сразу распадаются и остаются водой.
Она вскрикивает, когда море выбрасывает её на берег мокрые волосы прилипают к лицу, как платье к телу — и ей до безумия сложно идти. Песок внезапно становится до невозможности зыбким, он не хочет отпускать её, и она падает, делая очередной шаг. Песок остаётся на влажных ладонях, тускнеет и напоминает тёмный дешёвый бисер — она лихорадочно стряхивает его с рук и вновь бежит, чувствуя, как тонет уже не в море.
Берег сменяется огнём — ощутимым, тяжёлым и пахнущим горькой ванилью — она не может понять, почему языки пламени в её руках превращаются в лепестки вспыхнувших маков — а маки остаются кровью, что стекает по тонким запястьем гранатовой рекой.
Стейси распахивает глаза — чувствует, как жжёт глаза и кружится голова — её кажется, мутит.
Она распахивает глаза — и совершенно не понимает, почему вместо её уютной спальни в новом доме с кованным балкончиком перед ней до неприличия белая комната — Роза хочет коснуться лица и стереть глупые солёные слезы и с удивлением рассматривает тонкий провод — это не катетер, а капельница — и ей едва удаётся сдержать бранное слово.
Роуз вспоминает — медленно, словно кто-то спрятал воспоминания в глубь неё, зная, что она до невозможности не любит разбираться в себе — прокручивает события последнего месяца и устало выдыхает — всё обрывается на том дне, когда она случайно услышала разговор Уолтера и Кэрролла — а дальше пугающая, молчаливая пустота — и лучше бы она забыла именно его.
Дверь открывается бесшумно — и Стейси запоздало пытается встать, но от света и движений у неё кружится голова и болят глаза — до безумия стерильная белая палата накреняется в сторону, и девушка падает обратно на свою одинокую чертового белого цвета подушку.
Медсестра поспешно подбегает к ней — на нет неприветливого медицинского строгого мешковатого халата — вместо него приятного бежево-рожевого оттенка костюм с милыми корчинвыми медвежатами — Роуз, глядя на неё, чувствует себя вновь маленькой и уютнее.
— Не вставайте, мисс Стейси, вам может быть нехорошо. Меня зовут Катарина, и если вам что-то понадобится, то я принесу это, договорились.
Роза вдруг вспоминает, что её троюродную тетушку зовут также — сейчас она живёт в далёком Мюнхене и каждые три месяца присылает ей конфет с марципаном из Германии.
Здесь не пахнет тошнотворными медикаментами — лишь холодной лавандой и сладкой туалетной водой Катарины — и Стейси даже забывает, что чуточку боится серьёзных врачей, что не будут мило беседовать с ней.
— Что произошло? Я плохо помню…
Роза тянется к маленькой бежевой тумбочке, где на вышедшем из-за тяжёлых уставших туч солнце переливается стеклянный графин — медсестра ловко перехватывает её руку и ласково говорит, что всё сделает сама, наливая ей воды — Стейси быстро выпивает её и неожиданно замечает, что всё её тело стонет, ноет — то затылок, то ладони с тысячей и одной садиной болью отзываются на каждое движение.
— Я позову вашего лечащего врача, и он вам всё подробно расскажет. Расскажет о вашей травме и её последствиях, сроках пребывания здесь и о многом другом. Я не доктор и так хорошо говорить не умею, но забочусь я лучше докторов.
Катарина тихо смеётся, и на её щеках появляются очаровательные ямочки — Роуз устало прикрывает глаза.
Медсестра уходит — и она ждёт тихий хлопок дверью, вот только ей кажется, что дверь открывается шире — Стейси не открывает глаза и вдыхает ещё не выветрившийся и свежий аромат яблок, что отчаянно напоминает ей кого-то — но она вновь
не помнит, и каждая мысль отдаёт пахнущей цитрусовыми чистотой и пустотой — остаются лишь бессмысленные ассоциации и обрывки — ничтожные и совершенно глупые.
— Стейси.
Роуз жмурится — и в её дорогой темноте появляются фейрверки. Яблочный аромат обретает хозяина — и она проклинает всё не свете из-за того, что всё ещё помнит тот разговор — до безумия ярко, так, словно жто было вчера. И все мысли рассыпаются на несвязные фразы — она ведь даже не знает, какой сегодня день.
Кэрролл садится на неудобное кресло близ неё — Стейси напоминает ему маленького обиженного ребёнка — вот только он боится за этого ребёнка — потому что он помнит всё.
Кэрролл хочет взять её за руку — и увидеть взгляд чуть туманных серо-голубых или почти лунных на свету глаз — но Роуз лишь отдергивает руку и прижимает её к груди.
— Как ты себя чувствуешь? Тебя не тошнит, голова не болит, не кружится? .
Девушка ничего ему не отвечает и открывает глаза, щурясь от резкого в стерильной палате света, и почти не слышит — его слова смазываются, остаются не связанными слогами у неё в голове.
— Ты меня слышишь, Стейси? .
Она не слышит его — теряется и хочет ощутить звук, но всё рассыпается — и Стейси не понимает, за что ей хвататься — мысли сплетаются в клубок, путаются и мешают.
Когда приходит доктор, Роза едва сдерживает крик — её мир сильно накреняется, а дышать становится до невозможности тяжело, она чувствует противный ком в горле и думает, что её мутит — и не может удержать мысль, она быстро сменяется какой-то чепухой.
— Мисс Стейси, я ваш лечащий врач Карл Брайан. Наверное, вы хотите знать — почему вы очутились здесь? Не знаю, помните ли вы, как упали с лестницы.
Стейси поднимает на мужчину взгляд — и в нём теряется, устало мечется седой уставший океан — и старается сосредоточиться на его речи, но её отвлекают чужие шаги, шёпот бумаг Брайана и каждый шорох.
— У вас внутренняя черепно-мозговая травма и ушибы. Повезло, что ничего не сломано, но у вас растяжение правого голеностопа.
Роуз приподнимается на локтях — Теодор хочет помочь ей, но она не позволяет — и Карл с интересом рассматривает свою пациентку.
— Я могу рассказать, все подробности лечения и все последствия, но, мне кажется, сейчас вам будет сложно воспринимать информацию, поэтому мы отложем серьёзный разговоры до улучшения вашего состояния. Вы не против, мисс Стейси?
— Нет, но сколько я проведу здесь?
Кэрролл чувствует, как в кармане чёрных классических брюк вибрирует телефон, но не подаёт виду, что заметил это, и слушает ответ Карла, непроизвольно смотря на Стейси, что замирает и оборачивается в слух всём своим существом.
— Об этом я не могу точно сказать, каждый организм по-своему реагирует по травму. Кому-то требуется больше времени, кому-то меньше. Я оставлю вас, мисс Стейси, а Катарина расскажет вам про процедуры, когда нужно будет.
Брайан учтиво кивает головой и тихо притворяет дверь, уже в разговорах начиная разговор с одним из многочисленных пациентов.
Роза касается висков пальцами и сдувает кудрявую темно-русую прядь с лица, но та вновь спадает ей на глаза, вынуждая фыркнуть — Теодор кладёт успокоившийся телефон на тумбочку, краем сознания подмечая, что больным необходимы цветы, и присаживается на самый край больничной кровати — то чуть прогинается под ним, и у Роуз голова кружится сильнее — Теодор оказывается слишком близко. Кэрролл осторожно заправляет непослушную прядку за её ушко и ненароком касается серебрянной маргаритки — Стейси не противится лишь из-за нежелания двигаться и странного ощущения в горле — кажется, что если она что-то скажет, то непременно её вырвет.
Ему хочется притянуть её к себе и сказать, что всё будет хорошо — и это кажется странным, ведь такое можно было сказать лишь трепетно любимой Ей, а не девушке, что он не знает и месяца — Роза, не ведая об этом, ломает некоторые устои.
— Стейси, я понимаю, что ты злишься, но…
Она старается сделать вид, что ей всё равно, что она не слушает — вот только непроизвольно заламывает пальцы, хрустит ими, когда Теодор замолкал — словно не знает, как выразить свою мысль, объяснить ей что-то до невозможности важное — словно решает, что ей что-то важнее тех самых слов.
— Но просто скажи, как ты себя чувствуешь.
Роуз хмурится — его фраза остаётся в звенящем воздухе, и никто из них не может сделать глубокий вдох — оставляет после себя неприятное ощущение недосказанности и своей ненужности — и от этого ощущения Стейси становится только хуже.
Глаза жжёт, и она быстро-быстро моргает, стараясь сдержать не нужные, непрошенные слезы — и не чувствует, как по щеке скатывается солёная капля. Она садится резко — её мир чуть не падает, не разбивается и не переворачивается с ног на голову — и прижимает к себе колени, пряча лицо и вновь закрывая глаза — сбегая в успокаивающую темноту.
Кэрролл теряется — Роза не в первый раз открывается и просто плачет — доверяет всей своей поломанной-потрепанной душой — кажется до безумия хрупкой и беззащитной — но она впервые настолько хрупкая — и капельница напоминает ему об этом, оставаясь укором в палате. Он теряется и прижимает её к себе до безумия осторожно — чтобы невзначай не выдернуть капельницу — и гладит по непривычно кудрявым волосам — они пахнут не бархатной фиалкой и красивой изящной розой, а медикаментами, но Теодор не обращает на это внимания и крепко обнимает девушку.
Стейси не знает, что ей нужно — тихое притворное счастье-спокойствие или горькая громкая правда — и в её голове вновь и вновь звучат острые слова Бьюкейтера.
Она распахивает глаза и отстраняется от Кэрролла, мягко, невесомо держа его за указательный палец — и во взгляде её живое глубокое море.
— Прости, что тебе пришлось…
Звонит его телефон, недовольно, глухо вибрирует на тумбочке — Роуз первая видит имя, что высвечивается на дисплее, и ждёт — ждёт громкую горькую правду — внимательно смотря на Теодора, рассматривая каждую чертоку лица — правильного, красивого — и прикусывая нижнюю губу.
Кэрролл чертыхается и тянется к смартфону — он не видит и делает слишком, до чёртиков опрометчивый шаг.
Кажется, они ещё долго будут в тишине.
Стейси с победной насмешкой смотрит на него и вытягивает руку, не позволяет приближаться к себе, словно защищается — всегда выбирает между гордостью и любовью гордость.
Теодор в замедленной съёмке видит, как она меняется — как по спокойным волнам пробегает хитрый ветер — как сереют её прежде голубые глаза — и море начинается шипеть, ворчать, злиться — и прежде милое, потерянное личико становится чуточку надменным — и бунтует, переворачивая лодки и корабли. Кэрролл быстро выходит из палаты Роуз и отвечает Уолтеру, когда она — словно от скуки — бросает:
— Твой хозяин зовёт своего верного пса.
Роза не помнит, что с ней произошло — не помнит те отвратительный, поломанные ночи и вывернутые наизнанку дни.
Теодор помнит всё.
Катарина заходит через пару секунд — Стейси не успевает ни заплакать, ни сделать что-то с ненавистной капельницей — руки предательски дрожат, а мир не желает становится прежним — ей хочется открыть окно и безумно долго дышать августовским воздухом.
— Зря вы так, мисс Стейси. Редко кому-то удавалось остаться на ночь с родственником, матерям с детьми не давали сидеть после девяти вечера, а ему разрешили быть с вами, несмотря на то, что вы не родственники, травма у вас не тяжёлая. Он всю ночь не спал, переживал за вас, мисс Роуз. Немногие на такое способны. Далеко не многие.
Роза лишь фыркает — то ли пытается выглядеть нетронутой и сильной, то ли старается сдержать истеричный смех — и крепко закрывает глаза, когда Катарина проводит по её локтю ватой, замечает, что у Стейси очень тонкая и нежная —
аристократичная — кожа, вены на которой складываются в причудливый узор, а потом, тщательно проверяя количество раствора, делает ей инъекцию.
Теодор помнит всё.
***
Он садится напротив Уолтера, скрестив руки на груди — внизу на улицах Лондона растворилась в душном летнем воздухе Роза, не оставив ни лепестка — Бьюкейтер лишь тихо усмехается, рассматривая лишь внешне спокойного Кэрролла — и в каждой черте лица ему кажется ощутимая угроза.
— Ты знаешь, что так лучше.
Теодор усмехается и спрашивает, смотря прямо в серо-голубые глаза своего начальника.
— Для кого?
Бьюкейтер выдыхает — они оба чувствуют напряжение — и думает, что ему не хочется потерять преданного Кэрролла-Кроуфорда из-за какой-то там девчонки, что сует свой нос куда не следует — что отказывается быть послушной марионеткой за хороший гонорар.
—
Теодор, люди её положения не годятся для отношений с такими, как мы. У неё не очень высокого уровня образование, манеры и этикет. Не нужно даже заикаться о её происхождении…
Кэрролл фыркает и смотрит на Уолтера с притворным уважением — вспоминает почти что уютные вечера в Ливерпуле с выпечкой или десертами и Стейси, что читала какую-то книгу или писала заметки, глупые, но гениальные мысли.
— Это не даёт вам право распоряжаться моей жизнью. При всём уважении, мистер Бьюкейтер, я отдаю работе, вам много своего свободного времени. Но никто меня к этому не может обязать. Моя личная жизнь не имеет к вам никого отношения, и я лучше буду проводить свободное время с кем-то недостойного происхождения.
Теодор отвешивает ему поклон и бесшумно закрывает дверь, сжимая руки в кулаки — кажется, завтра ему нужно будет купить новый сервиз.
Уолтер выходит из кабинета и догоняет его, не давая отступить — хочет быть уверенным в безоговорочной преданности Кэрролла ему, а не ненавистной девчонке.
— Теодор, я дал тебе шанс, помог, когда многие называли тебя сумашедшим. Я верил, что ты сможешь добиться успеха без фамилии Кроуфорд. Я почти что создал тебя и направил. А сейчас что? Ты хочешь променять нашу дружбу на отношения с самой обычной девчонкой? Да только в Лондоне таких, как она, тысячи! Я знаю все твои секреты и мысли, я поддерживаю тебя и направляю. Не лишай себя моего расположения. Это будет ошибкой, Теодор. Я ведь никогда не сообщал о твоих успехах и проступках, что можно использовать против тебя, семье Кроуфордов. Хорошо подумай, что лучше выбрать, Теодор Кроуфорд.
Кэрролл знает — кого лучше выбрать.
***
Уолтер не хотел позволять ему уехать в Шотландию — не хотел позволять видиться и говорить с Роуз, но Теодор сделал свой выбор и не боялся озвучить его — а Бьюкейтер боялся остаться без самого верного, не посвящённого в темноту сотрудника.
Кэрролл знал, что ему нужно все объяснить или хотя бы рассказать Стейси — что она не должна быть обманутой Бьюкейтером, втянутой в её игры — и проклинал всё на свете, что самостоятельно предложил по просьбе — приказу — Уола ей дело о пропавшей Эвелин — сам же и завязал узел.
Ему казалось странным, что в особняке под Эдинбургом никого нет — что Стейси никто и не встречал, предоставив ей поместье — и все семейные тайны, спрятанные среди вереска.
Роуз была здесь одна — но уже в прихожей отчётливо пахло мужским дорогим парфюмом — и от этого запаха хотелось швырнуть что-то об стену. Но Теодор замечает лишь чёрные сапожки со шнуровкой и чуточку потрепанное клетчатое пальто — и от вещей этих отчётливо пахнет персиком и нежной весной.
Он зовёт её и слышит крик — чувствует сумасшедший страх за Розу.
Ему кажется, что на верху кто-то прячется — затаившись, наблюдает, но не за ним, а за Роуз — но сейчас это совершенно не важно — и всё рассыпается.
Кэрролл касается её шеи и выдыхает, чувствуя, как пол его пальцами бьётся сердечко Стейси — она кажется ему до невозможности бледной и хрупкой — нуждающейся в защите и помощи.
Роуз была в бешенстве, если бы узнала, насколько может быть беззащитной перед ним — и насколько сильно ему хочется защитить её, не давая никому в обиду — насколько сильно он переживает за неё и вспоминает Её, прося все силы на свете, чтобы с Розой всё было хорошо.
В больничном коридоре пахнет ненавязчивой деликатной лавандой — и Теодору становится чуточку спокойнее, потому что в день Её смерти он дышал лишь чертовоми медикаментами — потому что Стейси обязательно придёт в себя, ведь это всего лишь сотрясение.
Кэрролл долго не может уговорить серьёзного доктора Хэмметта — владельца клиники — остаться на ночь, чтобы её не мучали кошмары, и она могла отдохнуть, с Роуз — тот сдаётся и лишь махает рукой, уходя домой к жене и двум сыновьям.
Теодор не спит и вспоминает тот проклятый день — а потом ласково держит за руку Розу, когда она вскрикивает и начинает ворочаться — бояться собственных снов — и прикосновения успокаивают её, потому что глупое сердце чувствует, что кое-кто обязательно защитит.
