***
Стейси сдаётся спустя две четверти часа и около десятка приехавших мимо неё такси. Промокшая до нитки она с криком отскакивает подальше от бордюра, когда чёрная машина приезжает по луже на огромной скорости, обливая её грязной дорожной водой, и оглядывается — Теодор вновь возвращается на удобное для наблюдения за ней место и сжимает в руках два бумажных стаканчика. Под фонарём, где стоит Кэрролл, нет теней, что боятся озерка светло-рыжего света. От слишком странного совпадения Роуз смеётся, но смех кажется до невозможности истеричным и чуть не переходит в лихорадочный всхлип — девушка не обращает внимания на глубокие лужи и мокрую одежду, медленно идя к нему — к свету от вертких, теней, что тянут к ней свои кривые руки. В Лондон пришла рыжая мрачная осень — и грозы, оборачиваясь дикими опасными кошками, в последние разы пугали горожан, рычали заставляли трепетать — ветер на прощание вторил им, ломал ветви высоким стройным деревьям, что печально шелестели ещё зелёной листвой, а потом пряталмя на улицах среди прохожих и смеялся, толкая в спину или играясь с шарфом. Стейси не боялась резкого ветра и его колючих прикосновениях — но каждый раз, когда где-то совсем рядом оглушающе рычал гром, она ощутимо вздрагивала и жмурилась. — Держи, тебе нужно выпить. Лишь фыркает, когда Теодор берёт её тяжёлую влажную сумку, она, беря горячий, приятно обжигающий замёрзшие пальцы бумажные стаканчик — лишь прикрыв глаза, оказываешься в тёплый осенний вечер в горящем саду с янтарным солнцем. Сделать глоток она не решается. — Не волнуйся, это не алкоголь, а просто чай с ягодами и корицей. Стейси, можешь мне не верить. Кэрролл лишь пожимает плечами и поглядывает на Розу исподлобья — она хмурится, не решаясь ему довериться и отчаянно желая согреть, и неуверенно делает глоток, ощущая, как тёпло разливается по всему её телу, а потом недовольно ведёт плечом, кидая на него нетерпеливый взгляд. В лёгком изящном плащике и с мокрыми, тяжёлыми от влаги рукавами белой блузы Стейси до безумия напоминала ему птицу с подбитыми крыльями — и страсть к волным просторам неба и полётам отражалась в её светлых таких простых, но красивых глазах — она дышала этой страстью и жила ею же. Роуз следит за тенями, они следуют за ней, выглядывают из-за углов и сползают с морщинистого ствола чёрного вечного платана, тянутся к ней, словно добрые старые друзья — а она не остаёт ни на шаг от Теодора и чувствует себя в странной слишком хрупкой безопасности — призрачные змейки за её спиной испуганно смолкают. В его машине приятно пахнет яблоками, кофе с корицей и какими-то древесными нотками парфюма Кэрролла — девушка садится на переднее сиденье и подносит руки к печке, оставляя чай. Теодор ничего не говорит, словно не замечает её — на самом деле незаметно рассматривая, зная, что Стейси до невозможности гордая и никогда не примет его куртку, чтобы согреться — и прибавляет звук у радио. Роуз рассматривает размеренную древнюю Темзу, что оборачивается перед длинным путём в никуда — на улицах, что они проезжают нет ни души, а песен, что привлекли бы её, нет, и девушка слушает незнакомую тишину внутри себя — привычный мирок чуть наклоняется, а потом включают Тейлор, и Стейси безответственно забывает о головокружении. Их молчание пахнет ягодным чаем и неизменными яблоками — осенний вечер вдруг оборачивается забытым августовским вечером — впрочем, Роуз любила лишь первые два месяца лета, последний же доживала, стараясь выиграть в гонку у времени, и теперь Теодор оборачивается ее личным нескончаемым августом — впрочем, в этих догонялках Роза, кажется, проигрывает. — Ты ушёл не на том перекрёстке. Стейси прикусывает нижнюю губу до крови и не замечает этого, до невозможности эмоционально показывая Кэрроллу на дорогу — он же смотрит только на неё — знает, что путь, по которому они ехали, короче, чем её — она же совершенно забывает об этом, и мелодичная робкая мелодия остаётся негласным гимном их долгих поездок. И Роуз забывает о том, что их дорога могла бы короче — забывает, сжимая кулачки до красных месяцев на бледных ладонях — забывает до прокушенной до крови губы — забывает и рассматривает темную застывшую реку, что тянется бессмысленным молчанием — в темноте, а особенно ночной все слова теряет значение с оборачиваются ничего не значащими звуками, а прикосновение вопреки репликам злых духов сладкой правдой — она прижимает руки к груди, чтобы Теодор ненароком не задел её. Кэрролл бросает на девушку тяжёлый взрыв, когда на очередном светофоре загорается красный, от которого Стейси неощутимо вздрагивает и недовольно ведёт плечом — подступающий ласковый сон рассыпается тягучей карамелью и нежной темнотой в его глазах. Она ненавидит себя за желание вновь коснуться его мягких вьющихся волос. — Это твой дом? Она нехотя открывает глаза, неумело прогоняя вязкую дрëму — Кэрролл протягивает ей руку, когда на том конце улицы старик с пушистыми белыми волосами заводит шарманку, чтобы старая она стала аккомпанементом неустающим и вечным дождю, грому и ветру. Роза привычно игнорирует его и, покачиваясь под прикосновениями колючего ветра, ступает, чуть прихрамывая на левую ногу — Теодор горько усмехается, осознавая, что она даже не обернулась , знала, что он пойдёт за ней — доверяет особенным образом вопреки собственным словам. Стейси почувствовала это , открывая входную дверь — консьерж даже не поднимает на неё взгляда, уже привыкнув к чудачке с верхнего этажа — и хотела побежать, но чертово головокружение вновь помешало ей, мир надломился и упал — девушка крепко держалась за перила, боясь тесных душных лифтов, но не страдая от клаустрофобией — в лифте неизбежно сталкивалась с тенями. Кэрролл ничего ей не говорит, наблюдая за уставшими движениями и грустными глаза Роуз — Роза ступает всё медленнее, ненароком стирая мнимые границы, ищет воду, чтобы потушить ею же заженный пожар. И чуть не падает у двери своей квартиры — он ловко подхватывает её под локоть и удерживает в пространстве — всё вокруг размывается, и лишь глаза его видит отчётливо девушка. Стейси пропускает Кэрролла первым и кладёт руку к сердцу — глупое оно бьётся, как пойманная в сети голубка, мешается и подрывает её уверенность. — Что здесь произошло? Теодор застывает, рассматривая её перевёрнутую квартиру — близ носков его чёрных оксфордов лежит фотография в сломанной рамочке — он проводит рукой по Стейси в воздушном белом платье и с рыжими волосами на берегу моря, что покрылась тонкой паутиной из трещин — стекло над её улыбкой рассыпается в некчемную крошку. — Стейси? Роуз замирает и опускается на пол, бездумно перебирая платье из лёгкого светлого шёлка и стараясь сдержать слезы непонимания и самого искреннего страха. Она ведь не могла сделать следующий ход чужими поступками? Она ведь не Бьюкейтер. Настоящая Эвелин на краю жизни и смерти. Кэрролл садится близ неё и заглядывает в потемневшие глаза — море в них бушует и не оставляет кораблям надежды на спасение, гасит высокие маяки и зажигает серебряные звезды над волным, что испуганно шипят белой пеной. Он не сдерживает себя и проводит рукой по щеке с россыпью рыжих веснушек — Роза поднимает на него не сфокусированный взгляд и трепещит всем своим существом. За спиной его даже изворотливые тени превращаются в неподвижные статуи — они знают, кто вывернул наизнанку её измеряемый квадратными метрами мирок. — Не трогай меня. Стейси не приказывает, а просит — неощутимо касаясь его тёплой ладони холодными тонкими пальцами и отчаянно тихо шепча. — Почему? «Потому что мне нравится» — чуть было не срывается с её губ, но быстро сгорает, подобно ей. И Роуз упрямо поднимается, размеренно обходя опустошенные комнаты и чувствуя себя вывернутой наружу, обнажённой до безумия. На полу кто-то разбрасывает её немых слушателей — плюшевый серый кот смотрит на неё печальными чёрными глазами-бусинками, а порванный мишка укоряюще роняет светлый наполнитель, а игрушечный бельчонок охраняет красивую книгу с красочными иллюстрациями — и ей становятся больно от поломанного Уолтером мира. Вся её аптечка остаётся пустыми блистерами или пузырьками — даже обыкновенная аскорбиновая кислота рассыпали жёлтым бисером по кухне. В её спальне срывают простынь, раскидывают мягкие игрушки и чуть ли не сжигают книги — и Стейси чувствует себя Монтагом, когда держит в руках томик Сю прошлого века с пожелтевшими и жестоко вырванными страницами. А потом вспоминает и лихорадочно ищет своего доброго мишутку — он прячется за тяжёлой сорванной портьерой. Игрушка остаётся не тронутой, и девушка прижимает её к себе крепко-крепко — словно это не обычная вещь, а что-то до невозможности ценное. — Ты не можешь остаться здесь. Стейси отпускает мишку и рассматривает Теодора, склоняя голову чуть надменно и излишне самоуверенно — горько усмехается, ведь его слова остаются отголоском её мыслей. — Я не ребёнок. Не думаю, что Уолтер велел тебе окружить меня заботой. Кэрролл отдергтвает себя, ведь сейчас не время для серьёзных долгих разговоров и откровений, ведь сейчас главное — безопасность Стейси. В его голове Эдинбург и разгром квартиры складываются в замысловатый пазл. — Я позвоню Мегги и переночую у неё, можешь пррямо сейчас поведать эту занимательную информацию Уолу. Роуз невинно и как-то ломанно улыбается ему и смотрит с превосходством во всём — во взгляде, наклоне головы, каждом движении. За её спиной тени всё ещё молчат Телефон она забросила в самый низ сумки и долго-долго искала, доставая ненужные вещи, оставляя на покрывале влажные озерца и совершенно забыв о том, что насквозь промокла. Потом не отвечает Ричардс, и Стейси недовольно достаёт из шкафа сухую одежду, придерживая смартфон рукой, старается случайно не взглянуть в гостиную, где стоит Теодор и ждёт её, несмотря на всё её пустые детские фразы. После седьмой голосовой почты она швыряет телефон и закрывает дверь в спальню — Мегги что-то говорила о вечернем-ночном свидании или волшебном прошлом ухажере, но Роуз не помнила — действительно ли это слова подруги, а не случайно подслушанные фразы пациентов. Ричардс вновь пропадает, растворяется в романтизируемом лондонском тумане и остаётся лишь лёгким, небрежно опрокинутым напоминанием. И Стейси, подобно милой подруге, теряется — вот только не в шумном многолюдном Лондоне, а в собственной скучной жизни. Кэрролл убирает телефон в карман брюк, как только Роуз выходит из спальни с хмурым личиком и слишком потерянными глазами — её сильнее качает из стороны в сторону, и она, словно удерживает равновесие, приобнимает себя, касается мягкой ткани тёмно-синего вязаного кардигана с редкими серебристыми ниточками. Ему не нужно даже спрашивать, чтобы узнать о том, что по каким-то причинам девушка не может переночевать у незнакомой ему «Мегги» — Я поеду в отель, а ты можешь убираться к себе домой. Стейси поджимает нижнюю губу и ищет в своей маленькой серо-бежевой сумочке сладкий глицин. — В отель? Не глупи, тебе придётся объездить несколько, потому что туристы всё ещё не уехали из Лондона, и хорошие номера заняты. Разве ты бы смогла жить в крохотном хостеле? Девушка заламывает пальцы и с неудовольствием признает его правоту — быть может, она бы выдержала ночь в комнатушке, если бы не нуждалась в заботе из-за сотрясения — после таблетки всё ещё накреняется мир. — Ты можешь переночевать у меня в доме. В Белгравии нет домов только с одной спальней. Стейси презрительно фыркает и поднимает фотографию, почти не чувствуя, как мелкое стекло касается тонкой нежной кожи — Теодор не выдерживает и, присев на корточки близ неё, отдергивает руку Роуз — девушка склоняет голову на бок, старается вырывать ладонь из его рук и чуть не падает ему в объятия — ожившие тени толкают её, и змейками ползут по стенам и полу, прячутся в мягком пушистом ворсе ковра. — Только на одну ночь. Медленно переворачивает ладони, с сомнением рассматривая алую паутинку, она и осторожно, словно боясь, что весь мир упадёт от порыва ветра и её неосторожного движения, встаёт. Кэрролл хочет помочь Роуз, но девушка бросает предупреждающий взгляд и поднимается, первые несколько секунд чувствуя себя непривычно высокой близ него, ведь он всё ещё сидит на корточках — фотографии в руках Теодора оживают и рвутся рассказать ему длинную истории девушки пред ним, но он их не понимает. На лестничной площадке кошкой проскальзывает Стейси и обгоняет Кэрролла на лестнице, играя по собственным чудаковатым правилам — серде противится внутри неё, но уязвленная гордость перебивает его, и она изредка смотрит на него, до невозможности надменно приподнимая подбородок. Гром всё и не успокаивается, и рычит на глупых жителей, что оказываются на улицах — Роуз кажется, что она видит подсвеченные сиреневой молнией небоскрёбы — впрочем, её никогда не тянуло в Сити. Теодор заводит машину, лишь когда Стейси пристегивается, открыв перед этим дверь, ведь прищемила ремень. Капли складываются в мозайку на стёклах, послание на неизвестном языке, а потом создают иллюзию — до безумия яркую, и Розе кажется, что стекло вот-вот рассыпется острым дождем. Окна запотевают от непогоды, влажности и её шумного дыхания — совсем рядом осень в награду за смелость оставляет на окнах своеобразный «туман», обращая его в холст — и Стейси не сдерживается, очерчивая контур сердца кончиком пальца. С доброй незаметной для всех, кроме неё улыбкой наблюдает за девушкой Кэрролл, на мгновение отрываясь от дороги. На очередном пустынном перекрёстке никого нет. Обманчиво ласковый сон закрывает ей глаза и крадёт у Теодора — на вечных необъятных полях колосья пшеницы качают золотыми головками, и она не обращает внимания на холодное дыхание за спиной — не обращает внимания и вскрикивает, когда чувствует длинных ледяные пальцы на шее. Кэрролл выдергивает Розу в реальность — она испуганно тянется к нему, чувствуя исходящее от Теодора тепло и приятный яблочный аромат с древесными нотками. На пороге его дома Стейси долго и истерично смеётся, чувствуя прикосновение кривых теней — здесь началась её долгая, не желающая отпустить, несмотря на пребывание в Лондоне, поездка в Ливерпуль. В гостевой спальни лёгкие сиреневые занавески трепещут под прикосновениями ветра, а дождь поёт колыбельную — дикому грому и до чёртиков уставшей Розе. Теодор закрывает окно и садится на край кровати, смотря на её личико — под добрую песнь природы она засыпает, улыбаясь уголками губ. Ливень поёт лишь для неё всю ночь.Глава 31
21 апреля 2024 г. в 19:47
Ей было страшно — от шептающихся теней на по-ночному тёмных стенах, от предостережений колкого уже осеннего ветра и рокота далёких волн — от пахнущего горьковатыми вишнями одиночества и собственной беззащитности. Кажется, с каждой дождливой ночью она теряет умение быть одной и теряется в собственных мыслях и чувствах — и длинные долгие часы-ходы приводят лишь к солёным дорожкам на щеках с веснушками.
Стейси обхватывает руками согнутые коленки и всхлипывает, когда в сквере пред больницей вскрикивает от боли, от прикосновения жёсткого ветра хрупкое вишнёвое деревцо. Девушка замолкает-замирает и выдыхает лишь с чужими шагами в коридоре — а потом вновь чувствует ощутимый мешающий выдохнуть страх — шутки Уолтера больше не вызывают у неё смех и добрую улыбку.
И Роза не можешь понять, почему лишь сильнее плачет и судорожно дышит, стараясь не ощущать в воздухе вишневой горечи — на самой обычной тумбочке кто-то услужливо оставил пирог с темно-красным термосом, где догорающим летом остаётся чай с ягодами и корицей. Она натягивает мягкое покрывало до макушки, прячась в тканевом море, пахнущем деликатной лавандой.
Перед дверью в её палату тихо переговариваются двое мужчин — и один из голосов кажется ей до невозможности знакомым, но таким не узнаваемым — избавиться вернувшаяся память не помогла от заторможенности и сломанного, вывернутого наизнанку восприятия. Роуз не может разобрать слов, но ясно слышит заботу, обеспокоенность в голосе одного из собеседников — и от неё девушку мутит — от чужих чувств и собственных бессмысленных рыданий.
Ей хотелось, чтобы её обняли и незнакомая до безумия белая палата сменилась уюной квартиркой, где всегда в воздухе тёплые специи и сладкие, напоминающие лимонад духи — вот только Фил спасает жизни в другом графстве и всё ещё злится на сестру, не отвечая на редкие, робкие звонки, а Мегги запрещает Стейси приезжать, боясь за личную жизнь и работу впечатлительной Ричардс, родители же в маленьком домике в спокойном Рае не знают, что Роуз скатилась с лестницы — да ей и не хочется, чтобы они переживали и бросали всё — в который раз — ради неё.
Девушка не снимает с себя одеялко, когда замолкают голоса в коридоре — где-то близко ветер от бессильной злобы стучит по крышам домов и теребит ветви слабых деревьев, хлопает сохранившимися оконными ставнями пекарни неподалёку — из окна с небольшим идеально чистым подоконником, на котором росли фиалки с бархатными лепестками и декабристы, она видела, как выходили из неё посетители только с счастливыми улыбками и бумажными пакетами с выпечкой — и смеётся над всеми, не обращая внимания на молчаливый дождь, что стучится целую вечность, не находя приюта.
И Стейси чувствует себя так же — услышанной, но не слушаемой. Слезы её вторят тяжёлым каплям на окнах.
Под одеялком она вздрагивает, когда дверь без скрипа, лишь с неглубоким удивлённым вздохом приоткрывается, пропускает запаздывшего поситителя. Кэрролл тихо проходит к креслу близ больничной постели и неосознанно прислушивается к её сопению, как-то вскользь подмечая, что оно чуть напряжённое и неспокойное — моргает, привыкая к ночной темноте и рассматривая очертание силуэта Розы под покрывалом.
Теодор знает, что стоит ей услышать о возможности уйти из больницы уже завтра-сегодня, она ни за что не останется здесь — и сожалеет, волнуясь за до невозможности упрямую и словно притягивающую неприятности девушку. Сначала его бессилие напоминало ему Еë смерть — больше семи лет назад в тот вечер он мог лишь ждать, веряя Её судьбу в руки врачей — но потом осознание собственного выбора было до чёртиков ямным — мог Кэрролл написать, позвонить её родителям, брату, но не хотел.
И в желании его незнание её отношений с родственниками, боязнь причинить любую боль и эгоизм переплелись слишком прочно.
Лечащий врач Стейси, серьёзный мужчина около шестидесяти лет с несколькими седыми прядями с некой неохотой из-за клятвы и облегчением из-за характера пациентки объяснял ему, что при должном уходе Роуз станет лучше дома, ведь всём своим существом она сопротивляется и всё время оглядывается, словно ища подвох — и не мог не согласиться с ним Теодором, вот только девушка казалась не замкнутой и подозрительной, а настороженной и испуганной — и испуг её оживал в каждой сумрачной тени.
Со страхом Стейси к нему подкрались подозрения — Кэрролл не мог сказал, когда начал сомневаться в падении с лестницы, он просто следил за мгновенно темневшим взглядом Роуз, когда хрустела ветка, неожиданно портилась погода, и в окна вновь стучался печальный дождь, оставляя после себя лишь ничего не значащие капли, что складывались в красивый узор.
В Эдинбурге в который день шёл дождь, и горожане в пекарнях шутили, что скоро город по тоне в по-осеннему холодных потоках — он же замечал каждый разочарованный взгляд, который Роза ненароком бросала на разбитое каплями окно, замечал, как тяжело она выдыэала и искала блистер с глицином.
Когда ей только стало лучше, когда, не упав, могла она сделать шаг, Теодор увидел, как Стейси очерчивает хрустальные дорожки на окнах — капли по ту сторону стекла под её касаниями замирали пугливо и оборачивались молочным маленьким туманом — девушка тогда не заметила его, и Кэрролл треть час наблюдал за её наивным детским развлечением — Роза всё ещё напоминала листик на ветру, и не могла стоять ровно, всё время покачивалась и хваталась за подоконник, если боялась, что упадёт.
И в каждом её движении оживала нежелание Теодора позвонить её родителям и передать заботу о дочери в их руки — ведь тогда он потеряет её окончательно.
Кэрролл помнил и её растрепанный вид, когда она очнулась — помнил и то, как в фальшивом одиночестве лежала у лесницы Роуз. Помнил, как сильно тогда испугался — и лишь после её «верного пса» подумал о горькой иронии — девушка упала в поместье Уолтера, что невзлюбил его — а потом осознал, что близится время серьёзного разговора. И не только со Стейси.
Теодор знает, что с утра лишь ей решать о пребывании в больнице. Впрочем, быть может, ему будет лучше, если она вернётся в Лондон, где у неё есть заботливая подруга, где она и не подумает о том, что привёз он её в частный госпиталь — будет лучше, если детектив не станет разгадывать секреты, связанные с ней.
Роуз же успокаивается и чувствует чертов яблочный аромат — знает, что Теодор не уйдёт, не оставит её одну — и никогда не признается, что тени замолкают, когда она не одна. Но Стейси не понимала — почему Кэрролл сидит рядом с ней каждую ночь, не уходит даже тогда, когда она язвит, от собственного бессилия говорит ему неприятные вещи, интересуется её здоровьем чуть ли не сильнее самой Роуз — ведь все его чувства были всего лишь приказом Бьюкейтера.
Быть может, ей уже давно стоило научиться сдерживать слезы — быть может, она действительно сумашедшая мазохистка, что собственными руками загоняет себя, путает мысли и думает о причиняющем боль.
Теодор наблюдает за просветом — серебряный месяц несмело выглядывает и тянется, выпутываясь из-за тяжёлых тёмных дождевых туч — когда слышит тихий всхлип. Быть может, это уже их странная традиция — то, как Роза перестаёт казаться сильной и просто плачет, то, как он не устаёт её успокаивать.
Стейси замирает, когда Кэрролл садится на самый краешек больничной койки, и испуганно шмыгает носом, когда ветер в очередной раз стучит по крышам. Теодор осторожно, словно боясь сломать, кладёт ей руки на талию, не стягивая одеяла, и просто гладит, не говоря ничего — Розе были не нужны слова, как и ему. Девушка была почти благодарна ему — за то, что не стал притягивать к себе и гладить по волосам, будто не слышала она того разговора — за то, что промолчал. И до невозможности злилась на себя за то, чьо позволила ему в тысячу и одни раз коснуться себя и постараться успокоить. Быть может, темнота действительно своид её с ума вместе с нескончаемыми знакомыми до дрожи в руках кошмарами. Быть может, Стейси просто боится кривых тёмных рук страшных и горько правдивых сновидений.
Они молчат, и Роза засыпает, зная, что кошмары испуганно смешаются со змеиными тенями.