Касавир

      Память Касавира вытворяет с ним странную штуку: он будет помнить войну как поток накладывающихся друг на друга картинок, а не как строгую временную шкалу. Позже он не единожды будет пытаться это структурировать, чтобы картинки сложились в подобие истории, которую он сможет себе рассказать. Всякий раз, когда его публично спросят о войне, он посчитает своим долгом донести правду, поэтому выберет образ из этого потока и вникнет в детали. Если же спросить его наедине, он пожмет плечами, издаст ни к чему не обязывающий звук и скажет правдивые и банальные вещи, которых все ожидают. Это было тяжело, холодно, долго, неприятно. Много смертей. Хорошо, что все это закончилось.       Первоначально их рота состояла из семидесяти рекрутов, разделенных на семь отделений по десять человек. Касавир был зачислен одним из последних, поэтому находится в шестом отряде. Предполагалось, что им потребуются четыре недели тренировок. Их лейтенант, малоприятный бородатый мужчина лет пятидесяти пяти, сообщает после переклички, что срок обучения сокращен до двух недель. Касавир смотрит на лица вокруг себя — батраки, мальчишки, прислуживающие на лодках, всякого рода поверхностный сор, собранный с улиц Невервинтера, истощенные и, в основном, не намного старше его самого — он молча подвергает сомнению это решение. К концу дня он понимает, что есть, может быть, человек десять, которых когда-либо обучали фехтованию. К концу второй недели новобранцы выучивают несколько основных движений и позиций, могут надевать или снимать нагрудники, набедренные щитки, наручи и шлемы, более или менее направленно владеют мечом и могут выставить блок против очень очевидной атаки, если будут о ней заранее предупреждены. Этого недостаточно — их сержант знает об этом, их лейтенант знает об этом, вся армия это знает.       Неудивительно, что двадцать три из семидесяти солдат погибают в первом же сражении, еще до того, как у Касавира появилась возможность запомнить их имена. Их шлемы сделаны из цельного куска металла, поэтому обзор ограничен т-образным отверстием спереди, в результате чего он помнит свой первый бой как серию команд, выкрикиваемых их сержантом. Бежать! Стоять! К щитам! Бежать! Вступить в бой! Отступайте, отступайте, ублюдки! Стрелы сыпятся с серого неба, люди кричат и падают, Касавир наступает на что-то теплое и мягкое, и нет времени подумать, что это. Он не боится, но только потому, что отрешен от всего, чем он является. Он закончил свою последнюю больничную смену меньше месяца назад, и сама идея храма и города кажется ему смутной и нереальной.       После битвы он изо всех сил пытается принять мысль, что он Касавир, паладин Тира, семнадцати лет от роду.       Священник — пожилая невысокая темнокожая женщина с куском пергамента в руках — спрашивает, как его зовут и не ранен ли он. Он качает головой и пытается ей улыбнуться, однако его губы как-то неправильно ведут себя на лице. Вся кровь на нем принадлежит кому-то другому. На этот раз их послали не в рукопашную схватку. Они атаковали небольшой холм, потеряли слишком много людей и отступили. Его меч идеально чист.       Он помнит, что через некоторое время после этого они разбивают лагерь в унылом зимнем лесу. Войска Лускана не наступают, а остаются на своих местах, ожидая чего-то. Их генералы используют этот непростой перерыв, чтобы перебросить больше солдат на их лесную опушку, обучить, изготовить больше доспехов. Они валят деревья и укрепляют лагерь, рубят дрова и собираются вокруг костров, спят по очереди в старых заплесневелых палатках, встают на дежурство и охраняют периметр, шлют патрули и учатся дисциплине и подчинению этой большой военной машине.       Касавир обнаруживает, что ему не нравится общество стольких мужчин. Они курят, пьют, сквернословят и играют в азартные игры, в то время как он молится, медитирует и размышляет. Они часто болтают таким образом, что заставляют его сгорать от гнева и стыда. Он не принимает участия в том, что они называют весельем, и над ним не смеются только потому, что он большой, сильный и на самом деле хорошо владеет мечом. Поэтому он берет нескольких мальчиков послабее под свое еще нетвердое крыло и пресекает множество стычек, прежде чем они станут неприятными. Он учится переводить разговоры на более безопасные темы — в основном, о еде или погоде. Выясняется, что каждый солдат в мире клюет на удочку жалоб. Это также помогает оставаться неизменным: быть спокойным, надежным, готовым всегда прийти на помощь, никогда не обижаться, не таить обид, не быть высокомерным, не раздражаться. Здесь много людей, столкнувшихся вместе благодаря печальным обстоятельствам: крутые парни, наглые скандалисты, трусы и задиры, бабники и маменькины сынки, и в спокойствии своего разума Касавир размышляет о том, что он должен терпеть их, как терпит дождь или снег, жару или холод. Они здесь — данность в этом испытании, и у него нет других товарищей, на которых можно положиться, кроме этой разношерстной толпы.       Вскоре Лускан получает подкрепление и начинает медленное, но неуклонное продвижение на юг, и на тихой опушке происходит гораздо больше боевых действий, чем они все надеялись. Они откусывают полоску земли, чтобы на следующий день потерять вдвое больше, и каждый холм, каждая речушка, каждая тропинка сдаются после ожесточенной борьбы. Годы спустя Касавир будет слушать прекрасную речь в великолепном поместье: какой-нибудь великодушный лорд будет говорить о людях, которые погибли за Невервинтер, а Касавир будет думать о юном Дэни — сыне кузнеца из крошечной деревушки в Долине Дессарин, который погиб за маленькую лесистую лощину, через неделю отданную врагу… о громком и откровенно несносном Тарне, чья голова была расколота надвое топором за небольшой безымянный холмик… о солнечном мальчике-попрошайке Марке, который вызывался стоять у котла не из благородных побуждений и был выпотрошен ради заснеженного поля в двадцать акров в глуши.       В первый раз, когда он лишает кого-то жизни, он хочет умереть сам. В течение нескольких недель после этого он вздрагивает, когда смотрит на свой меч. В тот самый первый момент уничтожения смертного он обнаруживает, что не такой уж он верующий, что несмотря на все доказательства вроде духов, призраков или девяти кругов ада, он сомневается в самой сути своей религии, во всемогущем убеждении, что эта жизнь — еще не все, что существует. Сомневается в том, что душа уходит дальше своего короткого путешествия внутри тела. Он понимает, что малейший шанс того, что убитый им человек не окажется душой в царстве богов, вызывает у него такое беспокойство, что он готов навсегда сложить меч. Он также обнаруживает, что в глубине его сердца лежит твердая истина, что смерть не может считаться справедливостью, однако добрая половина того, чему его учили, вращается вокруг металла, который обеспечивает справедливость. Страха, который приводит в исполнение справедливость. Насилия, которое осуществляет правосудие.       В глазах других солдат Касавир остается таким же надежным, что и всегда — непоколебимой скалой в эпицентре бури, сдержанным и торжественным, молчаливым молодым человеком, готовым безропотно взвалить на себя самую тяжелую ношу. И все же глаза его проникали в собственный разум — день и ночь, на протяжении многих дней и ночей. Он извлекает из собственной глубины еще одну истину: в душе он не верит даже в утешительную формулу «Пусть Тир защитит тебя». Внутренне он знает, что Тир никого не защитит, если только это не какой-нибудь действительно исключительный случай. Боги покинули землю, а тот мечтательный мальчик заложил себя символу правосудия, в то время как сам оплакивал ту справедливость, которую мог бы нести.       Касавир задается вопросом, не слишком ли поздно молиться Ильматеру, символу милосердия, и после многих дней, проведенных на грязных дорогах, в заболоченных канавах или в сыром весеннем лесу, он заключает с самим собой мирный договор: Тир не защитит никого сам, однако Касавир может быть его орудием. Отсутствие у него религиозного рвения может лежать глубоко внутри, но правильное и неправильное различаются, и он изо всех сил будет стараться их различить. Он будет смиренным, потому что есть вещи, которые его разум с трудом может постичь, но, возможно, однажды он сумеет это сделать.       Он забирает еще одну жизнь, и еще. Несколько месяцев спустя он исчисляет эти жизни десятками. Он не знает их имен, поэтому пытается запомнить лица, но эти усилия напрасны — в половине атак он даже не видит их за шлемами. Он перестает считать и молиться за их души и о прощении. У него нет иллюзий, что он сражается на праведной стороне: люди во вражеской армии не хуже и не лучше людей в их собственной, они такие же — из сомнений и плоти, как он сам. У войны нет справедливости и нет оправдания, она несправедлива по обе стороны баррикад. Честь — это своеобразное понятие, которое работает в том случае, если ты закрываешь глаза и чувствуешь себя виноватым все время.       Год проходит чередой коротких интенсивных столкновений и периодов ужасной погоды, которая их прерывает. Каждая вторая схватка начинается с града стрел. Их сержанту не повезло, он получил одну в горло и умер в канаве, куда его отнесли при поспешном отступлении. Когда рота перегруппировывается и днем позже к ним присоединяются новобранцы, лейтенант Мартин Стиллер назначает сержантом Касавира. Он замечает в глазах молодого паладина немой вопрос и нетерпеливо ворчит, что, судя по записям покойного сержанта, Касавир — единственная грамотный человек в их отряде.       Теперь он тот, кто должен выкрикивать команды, поддерживать моральный дух и обеспечивать дисциплину, а его отделение, как известно, не отличается хорошим поведением. Он строит свою стратегию на том подтексте, который все эти дерзкие люди не осмеливаются произнести вслух — они хотят жить. Касавир выстраивает свой авторитет на этом глубинном желании. Они должны больше тренироваться, чтобы остаться в живых. Они должны сохранять единство, чтобы остаться в живых. У них должна быть дисциплина, чтобы остаться в живых.       Во время первой дюжины атак он испытывает острый стыд за то, что притворяется, будто имеет хоть какое-то представление о том, какие приказы ведут к победе, а какие приводят к тяжелым потерям. Это чувство медленно растворяется в памяти по мере того, как он становится более опытным. Ему повезло, что они не в мясорубке основного фронта, а защищают периферию, и за первый месяц после повышения в его отряде никто не умирает. Другим отделениям в роте везет меньше, и вскоре появляется слух, что боги благоволят ему. Это немного сбивает с толку, но после тщательных размышлений Касавир решает, что боги действительно ему благоволят, а немного веры обычно неверующей армии не повредит.       Когда очередная зима на некоторое время приостанавливает военные действия, и ранние снежные бури сковывают обе армии на позициях, Касавир чувствует облегчение. Им нужна была эта передышка от смерти, идущей по их следам. Он сидит у костра и думает о тех великолепных книгах, которые читал в той, другой жизни, о хрониках и летописях, о преувеличенных исторических работах поэтов, и изо всех сил пытается сопоставить то, что он прочитал тогда, с тем, что увидел здесь.       Ему больно признавать, что он мягкотелый. Он может выглядеть стоиком, но в истине ночи он знает, что мягок и слаб. Вид мертвой птицы бьет по нему. Сломанный инструмент заставляет задуматься. Раненое животное или рыба бьющаяся хвостом на поварском столе, или затравленные глаза нищего поражают его до глубины души. Он натренировал лицо не отражать этих чувств так же, как на первом дежурстве в госпитале ему удалось сдержать свою желчь, пока он не остался один. Но он видит себя таким, какой он есть: человеком, который не способен сохранять спокойствие ни внутри, ни снаружи. Он хотел бы быть благородным героем из книг, но он мошенник и самозванец, который содрогается при виде жизни, вытекающей из чьего-нибудь тела вместе с кровью. Его храбрость — притворство, и он считает, что должен научиться жить с этой слабостью, чтобы она не влияла на его долг.       В одну из таких декабрьских ночей Касавир возвращается с патрулирования и обнаруживает, что у его сослуживцев есть эль и компания. Незнакомая ему медсестра делит с ними трапезу. Ее щеки раскраснелись от эля и тепла, а Томас — веселый фермерский парень, которого Касавир считал безобидным, смеется и снова наполняет ей кружку. Сейчас очередь Касавира спать, однако он взвешивает обстоятельства и решает остаться. Медсестра смеется все громче и безо всякой причины, парни обмениваются возбужденными взглядами, а Касавир напрягается с каждой минутой. Как только она пытается встать и качается вперед, он вскакивает на ноги. — Я провожу вас обратно в палатку, — предлагает он как раз в тот момент, когда Томас тоже встает и преграждает им путь. Холодным угрожающим голосом Касавир добавляет: — Дай нам пройти, солдат.       Если бы не яд в венах, солдат бы прислушался к этому предупреждению, но им не так везет. Касавир пропускает первый сильный удар в челюсть и умудряется блокировать второй, нацеленный хуже. Преимущество всегда будет за трезвым человеком, так что потасовка короткая, и, к счастью, остальные держатся от нее подальше. Касавир зловеще хрустит шеей и уводит медсестру в ночь. Почему-то она в восторге. Что ж, по крайней мере не напугана и не намерена навсегда уйти из армии, чтобы дать этим грубым болванам умереть самим.       Лейтенант Стиллер устало смотрит на его синяк, когда на следующий день Касавир предоставляет свой отчет, и вездесущая складка между кустистых бровей становится глубже, чем обычно. — Я слышал о твоем ненужном конфликте. Я действительно стараюсь держать женщин подальше от моей роты по одной причине: ты не может ожидать, что твои солдаты будут монахами, мальчик.       Лейтенант прочищает горло, и Касавир пользуется возможностью прервать его: — Сэр, при всем уважении, вы должны решить: мальчик я или сержант.       Мгновение они пристально смотрят друг на друга. Касавир спокойно ждет, в то время как выражение лица лейтенанта колеблется между раздражением и весельем. Наконец лейтенант фыркает и больше ничего не говорит, отмахиваясь от Касавира неопределенным жестом.       Когда прибывает новая группа рекрутов, в ней оказываются три женщины — две наемницы и дама неопределенного возраста, прослужившая двадцать лет тюремной надзирательницей. Всех троих назначают в его отряд. Касавир не уверен, видит ли в этом лейтенант наказание или испытание, и решает принять это как учебу.       К его облегчению эти трое не нуждаются в защите зеленого сержанта, но к его головной боли, все три считают драку самым эффективным ответом на любое двусмысленное замечание. Касавир также с удивлением обнаруживает, что многие из его замечаний на самом деле двусмысленны. Хелена, старшая наемница, похоже, всю жизнь вынуждает людей вокруг злить ее, и Касавир часто боится, что когда он проснется, у него будет меньше солдат. Но теперь у него хотя бы есть опытные бойцы, на которых можно положиться, и после месяца конфликтов отряд оставляет мелкие дрязги позади.       Работа в команде значительно улучшается тем, что сезон метелей закончился, и их снова бросили в бой. Борьба больше не направлена на то, чтобы отстоять свои позиции — они сражаются, чтобы медленнее отступать и выиграть для Невервинтера еще несколько недель на подготовку к осаде. Причина этого заставляет кровь паладина стынуть в жилах: Маугрим, командующий лусканцами, оправдал свою репутацию и заручился поддержкой потусторонних сил. Теперь они бьются с живыми солдатами днем и с некогда убитыми ими врагами ночью. Мертвые, которых они оставили на севере, восстают и идут на юг.       Если Касавир честен сам с собой, он предпочитает нежить живым. Их истребление не приносит ему бессонных ночей. Он теряет солдата из-за зомби, и за месяц еще трое получают тяжелые ранения и отправляются обратно в город на повозках. Касавир передает краткое письмо в храм с одним из них — живым, на западной части фронта, теперь сержантом. Он прикладывает записку для Кэтрин Харкенхарт с небольшой просьбой и прилагает список погибших и раненых, который держит по привычке. Он больше доверяет упорядоченным храмовым архивам, чем хаотичным военным записям.       Приглушенные слова сплетаются в непоколебимую уверенность в том, что леди Арибет де Тильмаранд утратила свою веру и теперь служит под командованием Маугрима. Касавир с грустью прислушивается к разговорам и думает о невиновном священике, который собирался жениться на ней. Несправедливость порождает несправедливость. Какой-нибудь неопытный солдат, который неделю назад научился держать меч, будет убит, потому что прошлым летом толпа требовала крови. Он добавляет ее имя к своим ежедневным молитвам.       Могучий Тир, позволь ей умереть в бою или покаяться и сложить оружие. Пусть это прекратится. Сделай так, чтобы это прекратилось.       Ему часто снятся пропитанные кровью поля, алая пшеница, высасывающая кровь из почвы, и дети, которые вгрызаются зубами в буханки хлеба цвета ржавчины и пачкают рот в крови. Он просыпается измученным и тяжело дышит — утопленник, воскресший из собственных кошмаров. Во рту у него остается привкус могильной пыли. В эту минуту он испытывает неистовую любовь к теплым и дышащим людям в палатке. Эта война пожирает землю, и чем дольше она длится, тем сильнее калечит их всех.       В предместьях Невервинтера они спешно разбивают лагерь и начинают строить укрепления. Другие полки идут, чтобы присоединиться к ним с востока, и вскоре весь театр военных действий раскидывается по лесистой равнине и замирает в ожидании финальной схватки. Отсюда не видны городские стены, но Касавир чувствует их за своей спиной — они давят на его совесть.       Теперь лейтенант Стиллер отправляет на патрулирование целые отряды, потому что нежить не имеет представления о подходящем времени и бродит в общем направлении впереди армии Маугрима.       Отряд Касавира готовится отправиться на дежурство, когда остатки предыдущей группы влетают в лагерь, и долю минуты спустя разверзается ад.       Нежить врывается в лагерь, словно ее кто-то гонит. Они рубят живых с необычной целеустремленностью, однако костры уже ярко пылают, и первая волна отброшена без особых потерь. Вторая волна больше, но сейчас все начеку, и она тоже отбита. Ждут третью волну, и ее нет. Какой-то сержант нетерпеливо ругается, когда Касавир замирает и понимает — что-то очень не так. Нет дуновения воздуха, травинка не шелохнется, и все ночные птицы умолкли. Он пристально вглядывается в темноту, и в его голове мелькает мысль, что он видит зеленые призрачные искры от их факелов. Он оглядывается по сторонам, но, кажется, больше никто их не замечает. Какая-то смертельная тяжесть давит ему на плечи, и приступ паники сжимает сердце. Он знает эти искры, он читал о них давным-давно, еще до войны, чумы и капитула. — Отступаем! Отступаем! Это магия смерти!       Он даже даже не подозревал, что его голос может так раскатываться и грохотать, и его команда немедленно отступает, обученная сперва доверять, а уж потом задавать вопросы. Его приказ подхватывает хор других голосов, но зеленые искры кружат слишком близко. Они поглощают нескольких солдат. Когда те падают на колени и начинают задыхаться, Касавир делает знак против зла и быстро произносит молитву. Предполагается, что у него иммунитет.       «Твоя рука нанесет верный удар, ибо я нарекаю тебя паладином Тира».       Отдаленный голос отдается эхом в его душе, и хотя липкий страх заставляет колени слабеть, он крепче сжимает меч, поднимает щит и решительно выступает вперед. Он чувствует, как чьи-то глаза сверлят дыру в его спине, но он концентрируется на своем наступлении и забывает, где находится.       У зеленых искр есть узор и источник. Они вспыхивают из точки, находящейся за пределами его зрения, но он может проследить их путь. Магия смерти воняет всем, что он так ненавидит. Кровью, ржавчиной, гноем, грязью, плесенью, гниющими листьями и разлагающейся плотью. Враждебное ощущение усиливается по мере того, как он продвигается дальше. Оно приводит его к своему источнику — это смертный человек. Некромант в глубокой черной мантии, покрытой вышитыми символами, а за ним около двух дюжин умертвий.       Некромант вскидывает свой простой деревянный посох, и зеленые искры разлетаются так шустро, что воздух становится плотным. Напряжение нарастает, и Касавир чувствует, как его конечности тяжелеют. Он медленно продвигается по заклинанию, в то время как зеленые искры пытаются проесть насквозь его решимость.       «Я не твой», — внезапно думает он и представляет, что его вера — это плащ, свисающий с плеч. Еще шаг, и еще один.       Некромант слегка отшатывается и выбирает более безопасный вариант — бежать, пока не стало слишком поздно. Как только его сосредоточенность ослабевает — заклинание теряет силу, и Касавир переходит к действию. Он настигает некроманта по следам прежде, чем тот поворачивается назад, и его меч вонзается в ребра под черным одеянием.       Заклинание взрывается и затухает, а Касавир оглядывается, чтобы оценить расстояние. У него нет шансом против двух дюжин скелетов, но он может видеть лагерь позади себя — расстояние, которое он преодолел, едва ли равнялось семидесяти ярдам, оно только казалось длиннее. Он поднимает кулак, призывая на помощь, и вырывается из-под черного скелета. Он парирует еще один удар, нагибается, чтобы уклониться от следующего, и внезапно его товарищи оказываются вокруг него, и смерть снова откладывается на неопределенный срок.       Никогда прежде он не был в центре такого внимания. Каждый, буквально каждый старается перекинуться с ним словечком, похлопать по плечу, похвалить, отпраздновать его удачу, которую называют отвагой. Касавир недоумевает, почему его не считают уродом и не шарахаются от него. Он и раньше видел, как люди одинаково не доверяют божественному и тайному. В последующие дни он приходит к выводу, что это потому, что они спасли его от скелетов и, следовательно, приняли участие в общем успехе. Солдаты хвастаются перед другими ротами, что с ними паладин Тира. Лейтенант Стиллер улыбается ему. Два жреца Тира из санитарного обоза приходят к их костру, чтобы познакомиться. Настроение в лагере настолько приподнятое, что Касавиру становится больно. Он бы предпочел, чтобы все они были сосредоточены и следили за каждой тенью, потому что недавно находились на волоске от смерти, и там может быть больше некромантов. Но он прислушивается к разговорам и смягчается. Им действительно нужна хоть какая-то капля надежды после всех поражений и бед.       Однако у них нет ни одного дня для празднования. Вдалеке виднеются темные палатки их врага. Уже следующим вечером по равнине бродит еще больше нежити, и лейтенант Стиллер с двумя другими солдатами подвергаются нападению, когда возвращаются от командирского поста. Его относят обратно в лагерь, и один взгляд на его разорванный бок и плечо сообщает Касавиру, что лейтенант мертв. Они пытаются закрыть ему рану, пока тот продолжает задыхаться от новостей и проклинать их, но к тому времени как прибывает целитель — старик уже истек кровью. Сержанты обмениваются мрачными взглядами и приходят к взаимопониманию. Они расходятся по отрядам и ставят задачи, чтобы занять людей. Безделье — ключ к снижению духа, и послание, которое нес покойный лейтенант, требует всего их внимания.       Грядет великая битва.       Дождливым утром накануне Касавира вызывают к командиру. Прибыл гонец со второй лошадью на буксире, и Касавир гладит благородное животное по шее. Ему хватило времени, чтобы забыть землистый запах лошадиного пота, и это возвращает его к реальности лучше, чем он мог ожидать. Они скачут рысью по захламленному полю к центру лагеря. Вокруг хаос из тысяч людей, и можно увидеть вереницы Серых Плащей, марширующих по дороге из города. Они подходят к палатке командира. Внутри находится человек экзотического вида в коже, рыцарь с царственной осанкой, который, должно быть, является лордом Нашером Алагондаром, и тот молодой маг с зелеными глазами, которого Касавир помнит по «Гнезду Нищих». Молодой маг выглядит… усталым, за неимением лучшего слова. Потрепанный, изношенный, выцветший, словно тяжелая ноша давит ему на плечи. У Касавира возникает мимолетное желание заговорить с ним, но маг отворачивается, и говорить начинает рыцарь: — Касавир, верно? Вот ваши документы. Ваша рота будет частью авангарда, так что немедленно доложите Каллуму. — Просматривая свои записи, тяжелым, сдержанным голосом он произносит: — Вопросы?       Касавир бросает взгляд на бумаги и решает не спрашивать, почему его назначают лейтенантом, когда у него почти нет опыта командования кем-либо, кроме себя. Он качает головой, и командир отпускает его кивком.       Каллум оказывается генералом Каллумом, чрезвычайно широкоплечим дворфом, одетым, должно быть, в сорок два фунта цельнометаллических доспехов. У генерала мало терпения, но Касавир все же задает добрую дюжину быстрых вопросов о завтрашней битве, и дворф приказывает Касавиру присоединиться к нему в часовом обходе войск, чтобы свежеиспеченный офицер встретился с другими лейтенантами (подразумевается: и посмотрел, что они делают). У Касавира есть глаза и уши. Он видит, что лейтенанты в авангардном войске зрелые и служат давно. Он слышит, что они разговаривают со своими сержантами, как дворяне разговаривают с простолюдинами. Он знает, что у него для этого нет ни опыта, ни манеры поведения. Он знает, что Каллум бросает на него взгляды украдкой. Его внутренности стягиваются в тяжелый узел: он подведет их всех. Каллум, очевидно, видит, как он бледнеет при этой мысли, и хлопает его по плечу: — Полегче, парень. Твоя задача — сказать своим сержантам, что нужно делать перед началом боя, следить за сигналами рога и сражаться. Завтра будет не так много стратегии, а искусство управления и снабжения освоишь позже. Завтра старое-доброе «доберемся до них раньше, чем они добрались до нас». — Почему? — Касавир произносит это слово прежде, чем осознает его, и Каллум ждет, когда он продолжит. — Я не такой. Я не… Я солдат, не офицер. Некромант был выбран интуитивно, не более того. — Некромант? Хм. Стиллер числил тебя своим преемником добрый месяц, если не больше. Старая бочка мог бы и намекнуть.       Каллум пожимает плечами и отправляет Касавира восвояси. До следующего утра предстоит многое сделать.       Касавир помнит тот день как в тумане: объявления, новости, приготовления, несколько часов тревожного сна. Наверняка он назначил кого-то сержантом в свое отделение, однако не помнит кого. Они несомненно опечатали утром лагерь и шли строем, но эти часы, похоже, потерялись в дымке. Он помнит, как проводил перекличку и распределял отрядам позиции — спереди, в тылу, на боковой линии — с полной ясностью понимая, что авангард будет атакован вражеской кавалерией, и они должны удерживать рубежи, иначе все в роте погибнут. У него сохраняется смутный образ о том, как его отделение что-то скандирует, и рота подхватывает песнопение, пока все ждут восхода солнца.       Все остальное милосердно стерто из его памяти. Он ошибался, думая, что все в роте умрут — в тот день погибают почти все, кто был в авангарде. Дым стеной. Лошади ржут и умирают. Люди кричат и умирают. Стрелы прибивают людей к земле. Армия наемников прорезает их ряды и тает под их мечами, унося с собой стольких. Один полк вокруг него падает, другой прибывает из-за его спины, и Касавир больше не видит знакомых лиц — только смерть и кровь, и бегущих на него врагов. Все умирают, и он должен быть либо благословен, либо проклят, ибо стоит, чтобы снова и снова встречать новую волну.       Его тело болит под тяжестью доспехов — он устал и весь в синяках. Он вскидывает меч и бросает всю силу, которую может собрать, в один рассекающий удар за другим. Битва длится и длится, и постепенно поле очищается. Вокруг меньше голосов и больше смерти под ногами. Вчера земля впитала достаточно дождя и сейчас не жаждет крови — та течет по ней и скапливается в грязи. Касавир потерял свой шлем, а его щит настолько изношен из-за всего металла, с которым соприкасался, что он выбросил его и использует свой левый наруч для иллюзии защиты — на нем глубокие вмятины. Он не двигался вперед, кажется, уже несколько часов, а они все продолжают к нему подбираться.       Он слышит предупреждающий крик справа от себя, почти уклоняется от одного клинка, а затем оступается. Слышит болезненный треск, и внезапно земля прыгает на него и сразу прочь. Он лежит на спине, и над ним широко расстилается грозовое небо. Оно тяжелое от дождя, такое серое и близкое, что Касавир пытается дотронуться до него, но его рука промахивается, дрожит в воздухе и странно наклоняется помимо воли.       «Я упал». Эта мысль мелькает у него в голове, и он беспомощно опускает руку. Что-то течет по его правому виску, и он видел достаточно резни, чтобы понять, что это должна быть кровь.       Небо расплывается и снова становится четким. К горлу подкатывает тошнота. Его охватывает паника за долю секунды до того, как все погружается во тьму.