Right? Wrong

      Я был таким перепуганным в наш первый раз, господи. Так боялся, что для него все это — просто повод для последующей вспышки его смеха, того самого смеха, который меня так привлекал и сбрасывал с рельсов реальности. Все во мне переворачивал так, что потом повторить подобное с кем-то еще оказалось попросту невозможным.       В наш первый раз спустя четыре года непрерывного перекрестного самообмана я такой перепуганный, господи. Так боюсь, что мне все это показалось — его брызнувший страхом вперемешку с изумлением влажный взгляд, когда он открыл дверь и увидел меня на пороге; его кожа, темная и матовая в полумраке захламленной прихожей; звук его дыхания, тяжелый и совсем не такой, каким мне запомнился. И запах — сильный запах ментоловых сигарет.       Волосы у него сухие наощупь, отросшие и совсем не такие мягкие, какими кажутся, но, черт, все, о чем я могу думать, впиваясь в них и стоя наконец так, чёрт, близко, так это о том, как все мое естество рвется и плавится, не доверяя тому, что ощущает в плотно сомкнутых за его спиной объятиях. О том, как болезненно ноет мой ошалевший от чувств освобожденный узник, и как вспышками горячечной лихорадки его губы поражают всю мою кожу, в особенности зажмуренные крепко глаза и горячие скулы, потому что мы с ним столкнулись одним цельным, общим порывом, вцепились друг в друга и, господи, если бы я только знал, что это будет ощущаться именно так…              Я снова раскрыт для него, разрушен и склеен, обнажен до внутренних блоков и статичных стержней, до наполненных неизведанным околосердечных полостей, которым я ни тогда, ни сейчас не решаюсь дать название.       — Юнги, — у него не голос — всхлип.       — Тише, Хоби-я, — а на самом деле тише стоит быть не ему, тише должно быть мое загнавшееся сердце, которому я сегодня наконец решил открыть свою простодушную правду.       Я полагал, что к двадцати семи стал таким же, как и большинство жителей моей страны — угрюмым трудоголиком, выпивающим иногда по вечерам с коллегами в баре у клиники. Я полагал, во мне ничего уже от этого теплого и плавкого давно не осталось. Полагал, нам с моим одиночеством замечательно живется вдвоем, учитывая периодические набеги кого-то вроде Су Хвы.       Я ошибался.       Я однолюб.       Я хочу, чтобы мою голову вечерами к себе на колени клал один конкретный человек, и за эту возможность я ему все-все готов простить, честное слово.       Я хочу, чтобы он тоже любил меня, как раньше. Механизмы глубоко внутри меня клинит и сбивает операцией перезагрузки — не вижу, не слышу, не осознаю.       Только чувствую. Его полностью — своей воспалившейся от одной этой мысли кожей.       — Юнги, — выдыхает мне куда-то в шею, сползая мокрыми солеными губами.       В ответ меня хватает лишь на вопросительное мычание.       Во мне сейчас слишком много всего, чтобы я мог говорить и одновременно теряться в моменте.       — Я боялся, ты меня не простишь.       Он все такой же, как четыре года назад. В объятиях ощущается ровно так же.       С одной только, очевидно, помаркой — четыре года назад он не был трусливым.       Четыре года назад трусливым был я, пришло время меняться. Сегодня у мальчика-эльфа хватит внутренних сил на то, чтобы тебя, чертёнок, удержать.       — Я все осознал, — шепчет заполошно и искренне. — Я больше такого не натворю. Честно.       — Знаю.       — Я тебя люблю, веришь? — шепчет и плачет, дурной парень. — До сих пор, Юнги. Я до сих пор…       — Тише, тшш. Успокойся, — но не помогает, в нем реки и реки, не прекращающийся потоп. За его спиной темнота, но теперь она его у меня не крадет.              Я его вижу. Я его помню. Я его чувствую.       — Я так скучал…       — Я тоже, Хоби-я. Не представляешь, как.       Четыре года назад я клялся, что больше ему не поверю.       Разумом клялся, вот только моему глупому нервному сердцу ни тепло ни холодно от того, что я его так простодушно наебывал.