It's synth detective, jackass

Однажды — то ли в семьдесят втором, то ли в семьдесят третьем — их рота попала под сход лавины. Китайцы чихнули пачкой C-4 на склоне горы Мак-Кинли, гора это не оценила, ну и понеслось. Снегоходы не помогли; да и хрен что поможет против взбешенной белой стены, которая сметала все на своем пути. Нейта тогда сдернуло и закувыркало, как трусы в барабане стиралки. Накинулся со всех сторон снег, вгрызаясь до самых костей. И вроде бы прожженный уже вояка, тертый калач и всё такое, но несколько минут — а по ощущениям целую вечность — он просто барахтается в снежной ловушке, оцепеневший от страха и обжигающего холода, а присутствие старушки-Смерти ощущается как никогда близко. Пока всё-таки не приходит в себя и не выжигает лазеркой путь на свободу. И каждый раз, когда его накрывает или происходит какая-то жопа, Нейт снова телепортируется не в окоп или воронки от взрывов, нет, а именно туда — на шесть футов в сугроб. И снова задыхается от животного ужаса и набившего глотку льда, от беспомощности перед стихией; которая, в отличие от всех коммуняк, даже не имеет цели убить, а банально не знает о его существовании. Просто попалась на пути мелкая букашечка, ничего личного. Вот как сейчас — только сейчас ухает даже не под лавину, а в глубины вечной мерзлоты, куда-то внутрь тысячелетнего фьорда. А оттуда уже так просто не выберешься. Хреновая затея была — пить. Ничему тебя не учит ни жизнь, ни папашин пример, а? Лучше бы биту с винтовкой взял и в Конкорд прогулялся. Там, говорят, снова рейдеры начали копошиться. Если б только действительно умел время назад откатывать, а не просто ловить паршивые флешбэки… но суперсил у Нейта, как у Несокрушимых, нет (кроме того, что он супер-долбоеб), поэтому он может лишь карабкаться из ледяной тюрьмы наружу, чтобы сделать, наконец, нормальный вдох и сдвинуть отмерзшие шестерни в башке. И пока соображает, как теперь отыграться после детского мата, который сам себе поставил — Валентайн делает ход конем. Он порывисто встает. Он цедит расстроенно, глядя куда-то поверх Нейта, и подрагивающий от злости голос, обычно спокойный и тихий, превращается в орудие кары божьей: — Можешь считать меня сентиментальным куском микросхем, но я почему-то решил, что мы друзья. А друзья, по моим старомодным взглядам, для того и нужны — ну, знаешь, чтобы «сопли подтирать». Блядь, таким обвиняющим тоном либо колоть преступников на допросе, либо с кафедры стращать прихожан небесным судом. Вот и Нейту, который решает — в пизду, и уже набирает воздуха, чтобы разразиться лаем, мол, хули ты доебался, не видишь, пугало ржавое, как мне паршиво, и вообще пошел ты… как-то резко и неожиданно хочется засунуть язык в жопу и. Не. Отсвечивать. А ещё — покаяться во всех грехах одновременно, даже тех, что никогда не совершал. Ведь Валентайн из той редкой, вымирающей породы людей, которых ужасно не хочется разочаровывать. Даже отморозкам вроде Нейта. Словно, огорчив его, совершишь преступление против всего светлого и доброго, что ещё осталось в этом мире. Нейт знавал парочку таких; всегда старался обходить стороной, потому что с лихвой хватало самого себя разочаровывать. И как умудрился аж после целого апокалипсиса вляпаться по самые уши?.. И когда Ник разворачивается, явно намереваясь отсюда свинтить, Нейт не придумывает ничего лучше, чем пожертвовать ферзем. То есть — своей гордостью. А именно — перегнуться через диван и вцепиться в полу его тренча. — Прости, Ник. Я дебил. Валентайн замирает на середине движения; раздраженно дергает ткань на себя — раз, другой, но Нейт держит крепко. Даже кружку на стол отставляет, чтобы второй рукой ухватиться. «Не-а, не уйдешь, если не готов лишиться своего нуарного плаща. Где ещё такой найдешь, а? Только у Бекки шить на заказ». А внутри всё переворачивается транспонированной матрицей. С одной стороны, казалось бы — плюнуть и забить, и пойти дальше, разойтись каждый своей дорогой, ведь сотрудничество ваше давно себя исчерпало, всё нужное ты уже узнал, но… Всегда есть злоебучее «но». Потому что иначе в ближайшем будущем Нейту светит только общество Псины, и от этого становится как-то совсем тоскливо. Потому что он, дурак, больше никого такого в Содружестве не сыщет: его либо пристрелят после очередной искрометной юморески, либо тактично отморозятся, как Пайпер. — Мне хуево, а ещё я пьяный. Вот и несу всякую чушь. У меня проблемы с доверием и вообще беды с башкой, поэтому огрызаюсь на всех, веду себя как полный уебан… как там было, э-э-э, «я жить устал, я жизнью сыт, и зол, что свет еще стоит»… Звучит жалко даже по меркам оправданий уровня «да оно само». Да уж, пиздеть — не мешки ворочать. Вот и Ник так думает, потому что бормочет сквозь зубы: — Ах ты ж сраный Макбет. Но останавливается. Вздыхает тяжко, совершенно человеческим движением потирая переносицу, будто по горло сыт всем этим дерьмом. Правильно — приходишь помочь и поддержать, а на тебя сходу начинает гнать бухое чмо. Тут любой в осадок выпадет. Очень долго разглядывает Нейта, пялится сверху-вниз — прикидывает, есть ли смысл разговаривать, пока тот не проспится. Но в итоге решает, что хотя бы одному из них следует вести себя как взрослый и эмоционально зрелый индивид (а может даже делает скидку на состояние Нейта), поэтому устало произносит: — Ты не... уебан. По крайней мере, не полный. И осекается, поймав себя на том, что уж больно шустро сменил гнев на милость, потому добавляет с желчной издевкой: — Если тебе так сложно поверить в банальную порядочность и альтруизм, то вот очень корыстная причина: я делаю вклад в будущее агентства. Мне действительно нужен напарник — компетентный напарник. Таких днем с огнем не сыщешь, одни недоумки вокруг. Ты, конечно, тоже тот ещё недоумок, но хотя бы не путаешь причину со следствием и можешь отличить «лево» от «право». «Ауч». Ничего не скажешь, заслужил. Ну что же, обмен подъебками — это он может. Это он легко. Ника действительно стоит причислить к лику святых за то, что готов мириться с выебонами и выходками. — А может, это тебе стоит понизить стандарты? — усмехается в ответ Нейт. — Я вот вообще от каждого встречного бродяги в Добрососедстве слышал по секрету, что Никки Валентайн меняет напарников как перчатки. А ещё — что каждый третий в процессе умудряется отбросить коньки. Хреновая рекомендация как для, э-э, потенциального работодателя, не думаешь? Тренч отпускает, раз уж они не собираются разыгрывать сценку «беглый синт и охотник»; который Валентайн тут же преувеличенно тщательно отряхивает (не надо тут, не такой уж Нейт и грязный). И усаживается в кресло напротив, тоже чудом уцелевшее и залатанное Кодсвортом. Садится так, что между ними оказывается еще и столик. То есть, вроде и не уходит, а вроде — оставляет дистанцию. Чтобы кое-кто булки не расслаблял. — Я всегда предупреждаю, что с опасностью у меня разговор короткий. Но, увы, с пониманием английского в Содружестве проблемы. Школа одна, да и та — в Даймонд-сити. Глухая февральская ночь; два двухсотлетних полудурка — размороженный и железный — торчат в двухсотлетнем призраке дома и упражняются в остроумии. С таким отчаянным усердием, будто от этого зависят их шкуры. Два дебила — это всё-таки сила. — Мне ты, помнится, такого не говорил. В каком пункте договора это было прописано, ещё раз? — Мелким шрифтом в сноске на обратной стороне. Нейт, ты на минуточку притащился за мной через самое опасное место в центральном Бостоне, залез в набитое гангстерами Убежище, чтобы пройти через них как нож сквозь масло и спасти из подземелья принцессу. Ты бы видел глаза Пайпер, когда вы ко мне зашли. Нейт мрачнеет. — Я тогда ни о чём особо не думал, — буркает раздраженно, — только как найти ниточку, что приведет к похитителю сына и убийце жены. Мне было поебать на опасность, и никаких благородных мотивов не было. И херит неплохую, в общем-то, попытку изящно вышутиться из щекотливой ситуации, чтобы потом забить болт и сделать вид, что им просто померещилось и никто ни на кого не срывался. Они дружно затыкаются; ухмылки вянут также быстро, как и появились. Мокрой тряпкой повисает молчание. А тишина в этот раз совсем не уютная: она скалит зубастую пасть и разъедает кислотой кожу. После его недавнего представления — особенно звенящая. Нейт всё ждет, когда на ор прилетит выпровоженный «проветриться» Кодсворт с огнеметом наготове, дабы защитить честь своего сэра. Или Гарви припрется — настучать за то, что их петушиные бои мешают спать честному народу. Сумерки тянутся, незаметно перетекая в ночь. Вместе с ней в комнату натекает и маслянистая тьма; вскоре уже ни зенки Ника, ни моргание снятого Пип-боя на столе не в силах её разогнать — и они тонут, погружаются на грязное, вонючее дно реки Чарльз. Нейт молчит, потому что больше не хочет выплевывать своим поганым ртом воробьев, которых потом ни поймать, ни пристрелить. Краем сознания отмечает, что становится холодней, но утепленный стеганый подклад, общая беззубость бесснежной зимы и привычка к низким температурам после Аляски срать хотели даже на поздние февральские заморозки. А Ник молчит, потому что курит. Нет, не так — агрессивно выкуривает сигареты одна за другой. Это он так думает. И даже не то чтобы курит, а просто теребит их, крутит между пальцами, стряхивая пепел — в кружку с самогоном. Подъеб засчитан, поэтому Нейт даже не возмущается, все равно уже пить расхотелось. Настроение, знаете, как-то пропало. Иногда Валентайн всё же подносит фильтр к бледным губам, что с его металлической граблей смотрится забавно. Ещё бы от вида голой железки и тонких пальцев собственную руку, которой когда-то сам едва не лишился, не дергали фантомные боли… А ещё веселее наблюдать, как с каждой «затяжкой» из дырки на шее выходит облачко дыма. И ведь что-то там не просто воздух гоняет, а позволяет натурально имитировать все неодобрительные вздохи и кряхтение, да и голос звучит — натурально. Он, блин, звучит как надо и откуда надо, и эта мелочь, как и тысяча других, что отличала Ника от конвейерных болванок, заставляла корочку инженера-компьютерщика восстать из мертвых, на пару с любопытством трясти за рукав с охуевшим: «Ну ты видел? Ты видел?!». Нейт жадно следит за танцующими огоньками, прежде чем сдаться и тоже стрельнуть сигаретку — приходится потерпеть мрачный взгляд, но прикурить ему дают. Потому что, видит бог, ему тоже надо хорошенько подумать. Наконец их ядерный паритет подходит к концу — Валентайн не выдерживает первым. Встряхивает головой, будто готовясь приняться за работенку неблагодарную и крайне противную. Потроха болотника выскабливать или жалокрыла свежевать, что-то вроде того. Тушит последний окурок особенно яростно, словно это он во всем виноват. «Ну вот, сейчас точно нахуй пошлет». — Зайдем с другой стороны. Ты мне… нравишься, Нейт. Нейт, уже прикидывающий, как будет вымаливать прощение — ползая на коленках, или лучше лбом об пол побиться, не слишком ли? — как-то пропускает сказанное между ушей. А потом смысл запоздало прилетает зарядом «Толстяка», вышибая к хуям мозг, и единственная выжившая после взрыва извилина может выдавить только: — Чё?.. Чего-чего, бля? После небольшой заминки Ник со своим фирменным вздохом «что-я-здесь-забыл» поясняет чуть ли не по слогам, пока Нейт, от шока вдохнувший лишку при затяжке, судорожно откашливается. Разжевывает, как маленькому и очень тупому ребенку: — Я ведь не слепой. Я вижу, что под всей шелухой из подколок, издевок и сомнительного чувства юмора прячется хороший человек. Человек, который оказался в дерьмовой ситуации. Человек… — он медлит, — которому нужна помощь. Жизнь в Содружестве не сахар, но даже так мало кто будет согласен оказаться в твоей шкуре. И все же ты стараешься поступать по совести — какие бы мотивы тобой ни двигали. Вот оно что. Все эти неделе-месяцы Ник пытается его разгадать. Как очередное дело: приглядывается, присматривается, прислушивается. Что сказать, такой вот Нейт пиздюк — матерится и язвит, порой ведёт себя как бесчувственный чурбан. Не упустит шанса проехаться по больному. А потом откажется от крышек после помощи каким-то бедолагам, потому что «не сможет заснуть, зная, что обобрал церковных мышей». А потом согласится на авантюру — вроде помощи, мать его, Трэвису. А потом напяливает на себя шмотки Серебряного Плаща и с восторгом кошмарит всякую бандюковскую шушеру, не выходя из образа, и Ник порой пощады просит, тяжело опирается на стенку, потому что его сгибает пополам от неистового хохота. А потом Нейт посучится немного, покривит рожу, ругнется для проформы, но — пойдет и сделает. И Валентайн натурально виснет, будто ушел на ребут или осознал доказательство гипотезы Римана; хмурится и что-то парсит у себя в процессоре. Так и подмывает спросить: «Что, ломаю я тебе картину мира, а, Никки?». Только хорошим человеком Нейт себя всё равно не чувствует. Иногда даже просто — человеком. Пикман понимает сразу. — …сказал один прирожденный убийца — другому, — мягко и тихо возражает он, пока они пырятся друг на дружку в заплесневелой дыре где-то под Норт-Эндом. Ник далеко, ведет дело для помешанного на конспирации хрена, поэтому появилось время заняться халтуркой. Нейт жмурится; сбросить маску, отворить клетку внутри сознания. И распахнуть глаза, криво оскалиться — уже не человеком. Пикман кивает уважительно, принимая ответную откровенность, а Зверь рычит ему, хрипло гавкает тысячей невидимых пастей: — Если узнаю, что ты хоть пальцем тронул кого-то, кроме рейдеров — я приду за тобой, ебучий ты Ван Гог. И не знает Ник, с какой безумной ухмылкой он зачищает завод «Корвеги». Смакуя свободу впервые за… очень долгое время. За все месяцы на гражданке, где задыхался от ощущения ненужности и бесцельности, ведь когда прошла эйфория от факта, что домой он вернулся не в черном мешке, и они с Норой даже сыграли свадьбу, в итоге осталась — только сраная пустота. О, Нейт знает, что такое ПТСР. Хуета полная, вот что это. Четыре буквы, которыми клеймили всех контуженных бедняг, выкинутых как стреляные гильзы. Буквы, которые не описывают и десятой части того, как его колбасило. Как его колбасит до сих пор. Но мир тоже не становился лучше; мир шёл по пизде с возрастающей по экспоненте скоростью, как бы ни пытались внушить с экранов, что все хорошо. Скорый пиздец витал в воздухе, и Нейт чуял его кишками. И всё, что мог — это смотреть, с колючей беспомощностью под ребрами. Понимая, что они с Норой притащили сюда ещё одного человечка. Пустошь же — провод без изоляции. Ядерные взрывы смели всю лакировку, вскрыли нарывы, поэтому разъебанная пародия на реальность, что выживает на собственных осколках и объедках, кажется… проще. Самое хреновое уже случилось, чего ещё-то бояться? Этот мир напоминает ему о войне. А там всё просто: ты — или тебя. И так просто взять, схватить то, что твоё по праву сильного… нет-нет-нет Нужно держаться Валентайна; бред, ведь он даже не человек — будь рядом с Ником, детка, вместе с ним не пропадешь, не превратишься в страшного серого волка, жрущего красных шапок и поросят… И как хорошо, что Ник не может слышать того потока сознания, что рождается сейчас в мозгу из-за недостатка кислорода — от действия любимого Вадимом этанола на эритроциты. Иначе бы точно развернул свое мнение на все сто восемьдесят, точно бы решил, что Нейт не стоит всех этих приятных, раздражающих, невозможно смущающих слов. Иначе бы не продолжал: — Да, выходит у тебя не всегда гладко, иногда криво и косо, и порой хочется хорошенько тебе наподдать, чтобы прекращал страдать ерундой, но… ты стараешься. Мотивы у тебя могут быть любые, но я вижу только результат, и он меня более чем устраивает. Я наблюдаю за тобой, и мне хочется быть рядом — чтобы облегчить ношу. Потому что знаю прекрасно, как это бывает тяжело. Как Пустошь может довести так, что нестерпимо захочется сдаться, пойти легким путем. И можешь считать это моей прихотью, но пока ты лично не встретишь Шона, пока не увидишь его вживую — я не могу считать, что дело закрыто. Ах ты ж ебаный ты нахуй. «Ник, отвертку тебе в задницу, знал бы ты только, как сильно уже помог». А затем Валентайн решает вообще в нокаут отправить, потому что добавляет едва слышно, пряча взгляд: — Я бы всё отдал, чтобы рядом был хоть кто-то, когда меня швырнули на свалку без малейшего понятия, что за чертовщина вокруг происходит. И в голосе такая… не обида, нет — тень растерянной, почти детской беспомощности. Щедро приправленная сожалением. О боже. Ха-ха, думали, Нейту до этого было стыдно? Это так, цветочки. Да что там — слово «стыд» и рядом не стояло с той хуевертью, что сейчас вихрем поднялась внутри. И он уже ничего, блядь, не понимает. Как они вообще здесь — в этом моменте, в этой ситуации — оказались? Они вроде как почти разосрались в пух и прах, но тут Валентайн в ответ на безобразный срыв решает вывалить целую тираду о том, почему Нейт, на самом деле, не такое уж и беспросветное мудачье. Только презентации с графиками не хватает. Неужели это что-то христианское, «подставь другую щёку» и всё такое? И что, что прикажете отвечать — вот на это? Как на это реагировать? Нейт в душе не ебёт. — Вот ты меня вроде как не обосрал, а даже похвалил… но что-то я себя всё равно последним утырком чувствую. — Возможно, у тебя в голове кроме длинного языка ещё и остатки совести где-то прячутся, раз уж для мозгов места не хватило. «Ну говнюк», — думается Нейту с восхищением. И тут механический говнюк хитренько улыбается — да так, что от плохого предчувствия начинает сосать под ложечкой. — Знаешь, а я ведь поговорил с Гарви. «О нет, что этот доморощенный Джон Адамс тебе наплел?» — И он рассказал мне очень интересную историю. О том, как кое-кто пришел на помощь незнакомым людям, хотя сам только-только очнулся в новом мире. Их загнали в угол, они потеряли надежду — но тут, в самый темный час, появляется рыцарь в сияющих доспехах. Побеждает банду рейдеров, сражает когтя смерти — даже в силовой броне это не прогулка по Вашингтон-сквер — и отводит их в Сэнкчуари. Убежище, которое они так давно искали. Вся эта речь произносится столь торжественно, будто Валентайн, ни дать ни взять, повествует о великих победах Союза над Конфедератами. Будто Нейт — чертов герой. Которым он, конечно же, нихрена не был. А все до банальности просто. Индекс корреляции он не вычислял, но чем больше люди тебе благодарны или обязаны жизнью, тем меньше шансов, что они будут пиздеть, отвечая на вопросы. Да и в принципе будут посговорчивей. А вопросов было много — не просто же так яйца проветривал, носясь на побегушках у Гарви, а разведданные собирал. Врага, то есть Пустошь, нужно знать в лицо. (и ты ещё что-то Нику затирал, серьёзно?) — …и о том, как кое-кто помогал им здесь устроиться, мне тоже рассказали. Как расчищал комнаты, сколачивал кровати — на плотника ты совсем не похож, не бойся. Как помогал с провизией — да, про мешки с тошкой и арбузы, которые ты таскал с соседней фермы, тоже упомянули. Нет, точно издевается. — Врут всё, — наконец ворчит Нейт, на что Ник уже откровенно ржет: — Про то, как ты под руководством Стурджеса искал дикую морковку с мутафруктами и учился правильно рвать кроволист на припарки, тоже врут? И про похлебку мамы Мёрфи — тоже? Горящее лицо Нейт прячет в ладонях — потому что так стремно себя он не чувствовал, пожалуй, с того самого вечера, когда привел знакомить с родней не очередную девушку, а парня… и мать не придумала ничего лучше, чем вытащить альбом с детскими фотографиями (а Джоэл весь вечер загадочно ухмылялся в кружку с кофе с видом «а я всегда знал»). С тем парнем как-то не срослось, но вспоминать — до сих пор стыдно. С похлебкой вообще удар ниже пояса. Нейт тогда голодный был как волк, а супчик у мамы Мерфи получился загляденье: кротокрысье мясо, тошка, дикая морковка и илофасоль. Все десять раз мутированное и облученное, ударная доза для неподготовленного организма; должен был где-то звоночек прозвенеть, но не-е-ет. Следующие пару дней побили рекорд по хуевости, а ему есть с чем сравнивать — как-то раз пришлось несколько недель жрать ягель и прочий подножный корм, без запаса провизии попав в окружение комми у Брукс-Рейндж. — О нет, — приглушенно стонет Нейт сквозь ладони. — Это конец. Ты меня рассекретил. На самом деле я — член… — Член отряда бойскаутов? Или нет, погоди — член масонской ложи? — Нет. Просто — член. Смешно — пиздец. Несколько секунд Ник ведет отчаянную борьбу за чувство собственного достоинства, но в итоге сдавленно фыркает. А у Нейта наконец-то выходит сосредоточиться на самом главном. На самом важном. Что под словесной ядерной бомбардировкой, которую ему тут устроили, не так уж и легко. Потому что он вдруг понимает кое-что. Что по сравнению с Валентайном он — щенок. Сосунок ебаный. Формально — да, двести с лишним лет в обед, но эти годы дутые, даже если порой он реально чувствует себя древним стариком. А вот у Ника за плечами… раз — воспоминания, пусть и отрывочные, матерого копа, два — черт знает сколько десятков лет шатания по Содружеству. И вот это существо, которое прожило раза в два больше (хорошо если только в два), которое несоизмеримо опытнее, видевшее кучу всякой херни — если уж оно смогло разглядеть в нем что-то хорошее… То, может быть, ещё не всё потеряно? — Я тут подумал… — О, поглядите-ка, оно думает! — Ник, ради бога, заткнись, — измученно умоляет Нейт. — Я сейчас снова сорвусь, и мы второй раунд начнем. Я тут пытаюсь быть серьезным. Валентайн, почти родивший ответку навроде «а я и не знал, что ты умеешь», вентиль сарказма прикрывает; но подается всем телом вперед в издевательской пантомиме, которая должна означать «я весь внимание». Приходится выдохнуть сквозь зубы, загоняя поглубже желание начистить пластмаске рыло — а смысл? Только кулаки в мясо. Спокойствие. Только спокойствие. — Я тут подумал, что сначала — перед Светящимся морем, я имею в виду — мы должны надрать жопу Эдди Винтеру. Получай, коммуняка, гранату. Нейт готов сотню крышек поставить, что этого Ник уж точно не ожидал. И действительно — тот аж подвисает (проверяет, а не барахлят ли слуховые модули) и уже хочет что-то возразить, но теперь очередь Нейта запускать ядерные боеголовки: — Этот… Верджил наверняка забился в самую глубокую радиоактивную дыру и не вылезет оттуда, пока Институт о нём не забудет. А посылать охотников те либо не хотят, либо не могут, раз поручили это Келлогу. И пока они найдут такого же отбитого, если вообще найдут — пройдет еще куча времени. — Но Шон… — Блядь, Ник, Шон в Институте! — всё-таки не выдерживая, рычит Нейт, грохает кулаком по столешнице. — Последние лет десять как. Живой и здоровый. Я видел его в воспоминаниях этого хуесоса — он спокойно взял за руку охотника и вернулся туда. Без угроз, без страха, добровольно. К «отцу» — у него там, сука, «отец» в Институте, понимаешь? И это — не я. Ему-то всё казалось поначалу, что каждое мгновение в геометрической прогрессии отдаляет от Шона. Но рандеву с Келлогом швырнуло в лицо истину — что он и так уже всё просрал, пока дрых в морозилке. И ввязался в гонку, в которой никак не выиграть. Та часть, что была поехавшим от страха родителем, продолжает вопить, что нельзя терять ни секунды, что нужно бежать, искать, спасать. Но другая — циничная, где прятался Зверь и благодаря которой он еще жив, всё прекрасно понимает. О да, Нейт найдет своего сына. Он обязан. Перевернет все долбаное Содружество, если нужно будет, то голыми руками, зубами докопается до Институтской швали и перестреляет их всех к херам собачьим. Но кем он будет — для Шона? Чужим дядькой? Какие воспоминания могли быть у грудничка? Его сын, плоть от его плоти. Кровь не водица, говорите?.. Какой же он жалкий, невезучий кусок дерьма. «Тихо, ковбой, возьми себя в руки». Серьезные разговоры — это вам не хуйней маяться, а у Нейта с этим жопа. Настолько большая, что Норе порой приходилось клещами вытягивать из него хоть что-то вразумительное. Отшучиваться… как-то легче. Легче и проще. Поиздеваешься словесно, поязвишь — и вот уже все замечательно, и не хочется дать собеседнику в бубен. Но кое-кто напротив только что через себя переступил — и чего он, хуже, что ли? Поэтому Нейт сипит и скрежещет — пусть и через силу, пусть и обращаясь к обшарпанной стенке за плечом Валентайна: — Мы можем тыщу раз сдохнуть в Светящемся море, и я себе не прощу, если твой чугунный лоб там откинется. У тебя останется неоконченное дело, будешь вечно на ухо нудеть в загробном мире, оно мне надо? Просто… ты мне уже помог — как никто и никогда. Я отомстил и знаю, что Шон жив, знаю, как найти его — благодаря тебе, Ник. И пусть вендетта Эдди не совсем твоя, но она сидит у тебя в башке, и будет там сидеть, пока этот говнюк не получит своё. Сколько времени займет собрать голозаписи и прикончить отморозка — месяц, полтора? Даже пара сраных месяцев… ничего не изменит. Теперь — уже ничего. Я и так уже проебался по всем фронтам. Ну вот и всё. Он признал это — вслух. Неблагодарное это дело, признавать свои страхи. Да и под кожу въелось уже — не смей раскисать, не смей показывать слабость. Ведь иначе дома — даст пизды отец, в школе — загрызут, раздерут на части звереныши, по ошибке называемые детьми, в армии — считай уже труп, если начнешь сомневаться. А сейчас ему думается — а не похуй ли? Кто его видит? Кому он вообще нужен — кроме как, оказывается, вот этого уничтожителя сигарет напротив? Выдуманный Келлог в башке сплевывает после глубокой затяжки, стряхивает пепел со своей «Огни Сан-Франциско». Да-а, что ты совсем размяк, паря. Ник на всё это… хмыкает. Удивленно и немного недоверчиво. Нет, Нейт не просто несет чушь по пьяни, чтобы поутру ничего не вспомнить. Нет, он все осознает. Все понимает. Лучше бы не понимал, вот честно. Лучше б был в неадеквате, пускал слюни в обивку дивана — какой тогда с него спрос? Зря, зря, он это сказал, Валентайн ведь не нанимался персональной жилеткой, да ещё и возмутится сейчас, скажет «хуясе ты отец года, конечно»… но тут Нейт спотыкается — о выражение в черных с прожелтью глазах. Которые по всем законам науки и логики должны быть просто кучкой светоидодов. Ник смотрит — очень странно. Как будто видит перед собой нечто большее, чем пьяного, ПТСРнутого неудачника с замашками психопата, который недавно еще и такой перформанс выдал, после которого многие в одном поле с ним срать откажутся, не то что разговаривать. — Мне тут вспомнилось одно выражение, — наконец удостаивает ответом, упираясь локтями в колени и кладя подбородок на сцепленные пальцы. — «Господи, дай мне спокойствие духа принять то, что я не в силах изменить, дай мне мужество изменить то, что смогу, и мудрость отличить первое от второго». Кому оно принадлежит, не скажу, но человеку явно мудрому. Нейту хочется сказать: «Ага, как будто это так легко. Как два пальца обоссать». А ещё: «В рот я ебал этого мудрого человека». Но вслух он произносит: — Преподобный отец, у вас там точно скан мозга полицейского на личностной матрице? — потому что образ Ника в сутане, кинковатый и абсурдный, уже воткнулся в мозг раскаленным гвоздем, а у Нейта с собой, вот незадача, нет гвоздодера. — И вообще, чья бы корова мычала. Усмешка у Валентайна выходит какая-то невеселая. — …туше. — Слушай, э-э-э, я к чему все это говорю-то, — наконец запинается Нейт, потому что они снова съезжают куда-то не туда. — Я должен был сразу сказать, вместо того чтобы пороть всякую хуйню… то есть давай ты у себя потрешь лог, где я веду себя как неблагодарная свинья, и мы сделаем вид, что начали разговор чуть позже?.. Короче, спасибо тебе, Ник. За всё. И за сегодня, за утро — тоже спасибо. Ты — очень хороший друг. И напарник, хе-хе, тоже очень хороший, даже если немного железный. Вот. «Заткнись-заткнись-заткнись». Нейт прикрывает глаза, потому что даже на стенку смотреть уже почему-то невыносимо; и вообще хочется сквозь пол провалиться, подальше отсюда, хоть на другую сторону Земли. — Ого, ваше сиятельство снизошло до благодарности простому люду? Валентайн произносит подколку так, что с души падает целый вагон камней — извинения приняты. Фух. А ещё он смеется. Своим низким, невыносимо уютным смехом. Кто тебя таким сделал, а, Ник? Но тут этот невыносимо уютный уебок — ни с того, ни с сего — делает контрольный выстрел: — Расскажи мне о ней. Расскажи о Норе. Если бы тот сейчас встал и прописал в солнечное сплетение, Нейт бы и то меньше прихуел. Результат, впрочем, такой же — от этой простой просьбы чуть дух не вышибает. «Ты меня добить, решил, что ли?» Но вместо того чтобы в бешенстве заорать, чтобы вскочить и пройтись хорошенько битой по стальной хребтине, Нейт будто со стороны слышит свой хриплый, чуть подрагивающий голос: — Она была… замечательная. Необыкновенная. Могла вынести мои шутки дольше часа и считала их смешными. Смешными, представляешь?.. Во время войны Нейт много раз думал, что сдохнет. Страх смерти преследует его каждый божий день, пока не срастается с потрохами где-то глубоко внутри. И в какой-то момент он устает бояться. Уже не страшно стрелять, не страшно сцепиться на ножах с узкоглазым диверсантом. Как отрезает. И на замену страху из черной дыры вылезает… что-то. В какой-то момент Нейт понимает, что убивать у него получается хорошо. (черт, да ему за это одних медалей большую половину навесили) В какой-то момент Нейт понимает, что ему нравится убивать. Доставляет ни с чем не сравнимое удовольствие. (чего всегда исподволь боялся, еще будучи отбитой уличной шпаной) «Loco» — прилип неофициальный позывной в роте Фокс с подачи сученыша Васкеза. Тот уже давно кормит червей, а Нейт все такой же поехавший уёбок. Тогда-то он и встречается со Зверем. Говорит ему — помоги мне выжить, и я не буду держать тебя на поводке. И Зверь берет свою плату: чужой кровью и жизнями, набивает брюхо его человечностью, пока от неё не остаются жалкие крохи. Это дурка? О да, ещё какая. Но в тот момент он не мог иначе. Чтобы окончательно не съехать с катушек, Нейт пишет Норе письма. Много писем, в которых описывает весь происходящий пиздец. И даже ответа не ждет, а просто хочет — должен — выговориться. Уверен, что однажды ей надоест. Да, было обещание дождаться, но месяцы складывались в годы, а великая Америка все никак не могла выгнать наглых китайцев обратно на рисовые поля. Их служба, их ад на земле — продолжался. Но Нора отвечает. На каждое гребаное письмо. Иногда присылает голозаписи, которые Нейт жадно переслушивает. Она рассказывает о своих буднях, об адвокатской стажировке и житье в снимаемой с подругой квартирке. Будто понимает, как важно ему знать, что где-то там есть другая жизнь, без запаха крови и пороха, где нет взрывов и свистящих на ухом очередей. И Нейт идет на все вылазки и операции с мыслью, что обязательно вернется. Вернется — и возьмет эту женщину в жены. Когда он действительно вернулся, Нора была терпеливой. Видит боженька, даже мать Тереза имела меньше терпения, чем его Нора. Война изменила, покромсала тупыми ножницами; Нейт честно предупреждает: ещё не поздно передумать. Но она только улыбается. Отвечает, что если ему не отстрелили чувство юмора, то согласна на всё. Было тяжко. Особенно — поначалу. Нейт дергается от громких звуков. На вечеринке чуть не ломает руку какому-то бедняге, который всего лишь имел неосторожность подойти сзади и похлопать по плечу. Однажды мелодия в супермаркете кажется похожей на звук воздушной сирены, и тело реагирует моментально: он отбрасывает корзинку с продуктами и вжимается в пол под прилавком. А ещё частенько просыпается от кошмаров, в которых грохочут взрывы и орут контуженные ребята. Боль, напалм, озон от лазерных выстрелов — все вместе и сразу, и нихуя хваленые снотворные не помогают. Когда рождается Шон, Нейт будит его криками (выгнать на улицу в будку к собаке, вот что надо было сделать), поэтому им приходится сначала укладывать сына, а после Нора долго баюкает самого Нейта, уложив головой себе на колени. Она напевает «Dream a little dream of me». Поет — до тех пор, пока Нейт не забывается беспокойным сном, и снится ему, как они сидят у платана под шатром из ярких звёзд. Он говорит о Норе. Говорит и говорит, бездумно крутит потертое обручальное кольцо на безымянном пальце. Слова льются нескончаемым потоком — будто плотину прорывает, долго и тщательно возведенную. За которой пряталось вроде бы очевидное, но сейчас внезапное осознание, как же невыносимо, на самом деле, он по ней скучал. В какой-то момент на губах становится солоно, и Нейт понимает, что плачет. Он отпускает её — по-настоящему. Отпускает, потому что так — правильно. Перебирает все частички пазла воспоминаний: счастье, надежда и спокойствие. Каждый радостный и грустный момент, даже их ссоры. Наконец замолкает. Горло саднит и заложило нос. На Пип-бое — уже шесть утра. Вот это, называется, запизделся. Нейт шмыгает, совершенно не по-мужски; вытаскивает из походного рюкзака тряпку — из тех, что почище — и флягу с водой. Мочит ткань, чтобы обтереть лицо. Пару жадных глотков делает. Днём его опухшую рожу будет лицезреть весь Сэнкчуари, но всегда можно отбрехаться похмельем. Хотя алкогольный туман давно выветрился, и Нейт уже трезв как стеклышко; только тупая боль долбится где-то выше переносицы. А внутри — не облегчение и не легкость, нет. Пустота. Та самая, что искал на дне бутылки, сейчас приходит сама, оседает внутри хлопьями пепла. Нет, не совсем не сама — ведь ее дарит Ник. Который за всё это время, кажется, даже ни разу не двинулся, а только терпеливо слушал, не смея перебить; и под его внимательным взглядом чувствуешь, что кому-то, кроме тебя, не все равно. — Спасибо, — сипит Нейт. Накрывает запоздалый стыд — который час он тут сопли размазывает? Пусть Ник и не может устать физически, но от такого даже его пластмассовые уши в трубочку свернутся. Нейт жмурится, мотает башкой в попытке отвлечься, потому что внутри начинается сущий ад — Келлог и Зверь рычат в унисон о том, какой же он слабовольный дурачок и вообще хуйло последнее, ядовитый внутренний голос что-то подпиздывает вдогонку. Ох, точно в дурку надо, да где ж её теперь найдешь… Поэтому не замечает, как скрипнуло кресло; и прохладная жесткая ладонь, положенная на лоб, застает врасплох. Это Валентайн — проводит пальцами целой руки вверх, зарываясь в волосы. В прямом смысле — начинает гладить его по голове. Ну охуеть теперь. И Нейт... не дёргается. Тело, сучий предатель, даже не реагирует, и по какой-то очень загадочной (или очень очевидной) причине он смирно сидит, как послушная собачонка, вместо того чтобы уже выкручивать Валейнтановы хваталки. Кому и когда такое еще позволялось, кроме матери и Норы?.. Пожалуй, что и никому. Но Нейт терпеливо ждет, пока Ник (ласково? снисходительно?) ерошит ему шевелюру. А где-то на задворках сознания радостно повизгивает и машет хвостом внутренний Псина — ты откуда, блядь, вылез? А потом Ник улыбается — так тепло, как Нейт всё ещё совершенно не заслуживает: — Не за что. А теперь — тебе нужно поспать. Не зря же говорят, что утро вечера мудренее? Ну или день мудренее утра, в данном случае. И добавляет, как само собой разумеющееся: — Я буду рядом. «Ага, и ни разу не стрёмно, что ты будешь пялиться, как я сплю», — хочется съязвить, но Нейт… забивает. Просто забивает. Потому что, если подумать, Валентайн этим и так каждую ночь занимается с тех самых пор, как они начали шляться вместе. Поэтому лишь устало кивает — чтобы отрубиться, как по щелчку фокусника, прямо так, на диване. В его снах нет ни Келлога, ни Зверя, ни взрывов, ни крови. Никто не орет и не распадается на атомы, не крадет Шона и не стреляет. В его снах голос Норы тихонько напевает «Twinkle, Twinkle, Little Star», а голос Валентайна читает молитву. Нейт просыпается примерно к обеду — в одиночестве, но укрытый чем-то тяжелым и плотным. Укрытый тренчем Ника. Да ёб вашу мать. Но почему-то ещё долго лежит с пустой, чуть звенящей черепушкой под звуки ожившего Сэнкчуари; бездумно вжимается щекой в жесткую ткань, которая пахнет технической смазкой и немного — землей.