дом

      череватый кичился новой кожицей, показывал всем вокруг, улыбался исподлобья своей околозвериной улыбкой. — дима-а-а, сейчас практическое насилие, ты откроешь для себя мир потрясающей жестокости, обещаю, — подмигнул матвееву мыслью влад, в то время как оля любовалась его хаотической кожей, — а ты лупоглазь поменьше, — оля сморщилась будто от укуса. — это тот самый анатолий, — выудил дима мысль из хаотично кишащей тварями черепушки. — ты прав, матвеев.       они перемещались в оформившуюся мистерию необъяснимым образом: будто что-то тащило за все телесные энергии, а сути вовсе на шею накинули сдавливающий ошейник. от мистерии пахло оборудованным подвалом, латексным и черным, будто ты — игра в ящик, а в тебе испытывают оргазм божества. непонятные сущности обтянутых искусственной кожей зверей будто застряли в резине пространства, но при этом их телесные жидкости перемещались по мистерии очень живо. пахло насилием.       диме захотелось присесть на корточки и заткнуть уши, потому что ушную раковину будто бы ломали изнутри хлюпающими затягивающими звуками. — так ли душно тебе утонуть в этой топи? — женский голос рикошетил в пространстве диминой слышимости, и в это мгновенье, будто размазанное по кафелю опарышем, в сознание начала вползать змеиная, цокающая зубами, поперекмирная улыбка череватого: клыки вываливались от их обилия прямо из змеющейся пасти, слюна текла во все стороны, будто ожидая жертвоприношения, улыбка выползла прямо перед димиными глазами и начала спокойно с периодическим шипением вещать: — матвеев, ты оказался в мистериях практического насилия, я тебе это милостиво пояснил, так как хочу понять на что ты способен на практике. здесь мы — намного выше демиурга яхве, почти на уровне вельзевула, так что можешь забыть мой облик, который ты в тайне от себя желаешь. но опустим. в этих мистериях главное — соперничество бывалых джив, мерзотненькое ванговское слово, но оно как нельзя подходит. ты должен включить память предыдущих воплощений и их фантазию, ведь твоя задача: придумать пытку изощреннее моей, но это полбеды, ты должен заставить меня подчиниться ей. выбор локации за тобой, но я не суровова, чтобы долго продумывать детали окружения, меня больше интересуют сами приемы. вот даже сейчас — астральным телом ты боишься меня, телом змея, к сожалению, нет, но телом змея сложно бояться всуе. тем не менее, тиамат любит, чтобы мы соблюдали этику шахматистов, и делали ходы по очереди, а в начале бросали кость, — перед димой показалась костлявая рука, которая протянула ему двух шестигранник, на котором были выгравированы его с владом имена и прозвища, — один раунд, больше ты не выдержишь, отказаться нельзя, готов?       дима кивнул головой и сглотнул, но джива сохраняла спокойствие, в диме проявилось будто бы нечто песье, и он замер, готовый наброситься и разорвать. рука подбросила кубик и нарастила плоть по локоть, завораживающее и отвлекающее зрелище заставило диму наблюдать не за исходом, а за тем, как кость обрастает разного вида покровами, а в конце будто череватовской хаотической кожей. — сюда смотри, — рука уткнулась диме в затылок и опрокинула его голову в осознание того, что череватый ходит первым, на грани отчетливо было выбито имя — удерживаемый демоном — и дима понял, что это про влада.       улыбка громко расхохоталась, а зубы с треском вылетали, пока не вылетели всей стаей, а беззубый рот начал хлипко засасывать диму в себя. и вот он уже лежал в прилипающем песке на режущем смеющемся ветру, а какой-то бедуин без глаз аккуратно и умело разрезал ему пятки, делая кармашек из кожи, и засыпая туда розоватую соль. — слушай, матвеев, — голос влада звучал абсолютно, — я вычитал эту пытку из арсенала тех самых мунгиков, они называют ее — верблюжья шапочка.       безглазый бедуин взял лезвие, и дима уже приготовился к нанесению увечий, так как тело, выданное ему череватым, в несколько сотен раз острее чувствовало боль, но совершенно диме не подчинялось, а бедуин, тем временем, сбрил у димы практически все его черные волосы. кочевник достал странный кусок плоти — верблюжий шири — как мыслью продиктовал ему череватый — и натянул его на лысую голову диме. безглазый спокойно и мерно привязал диму, казалось, за воздух, к едкой земле наваждения, и исчез так, будто его не существовало даже в проекции выдуманного отрезка мира. незримый череватый ускорил время — и шири начал с бешеной скоростью въедаться в выданную диме плоть, стягивая ее, заказное тело корчилось и орало, умоляя о пощаде, но для диминого разума это был лишь спецэфект, он не чувствовал единения с этим телом. — дурная болванка, влад, — будто бы сказала память диминых воплощений, — очень, очень примитивная.       влад бесился. бесился и давил на иллюзорное время как в акте изнасилования, чтоб димины волосы врастали в шири, но абсолюту матвеева не было больно. — сами себя боги в губы целуют, — произнес димин разум, — теперь я, такова же очередность. — да, — выплюнул влад, не желая отпускать диму из наваждения, но матвеев от него будто бы отряхнулся, как собака от пены дней.       и тут стало происходить что-то непонятное, что-то загранное. физическая оболочка наваждения будто бы лопнула, как раздавленная ногой личинка, и дима перемещался из одного воплощения великого змея в другое, был пришествием и вонзжением вечного океана в хрупкую ткань космоса, а вот он уже бил хрустальные слезы, всаживая стекло череватому в кровоток, то на его шее появлялись миллионы голов влада, а сам он в диком трипе танца, не осознавая пространство, время и множественных ипостасей разных демиургов, синел и выпускал длинный мокрый язык по шее влада, будто делая ему петлю, заставляя держать изначальный образ рогатого мальчишки, но даже рога череватого становились мягкими детскими роговыми образованиями, а дима все душил искомое воплощение влада языком, проникая в его предыдущие мелькающие жизни, танцуя по ним как по мягким угольям, он кастрировал ангелов теми ножницами, которыми череватый постриг его во время своего хода, он, становясь змеем нахашем, проникал во все дыры, причиненные буерами и в провалы памяти влада, тот барахтался, как рыбка на крючке, в самое горло принявшая раскаленное острие железа, а глаза у димы были безумные — собачьи, неподвижные, усыпительные. дима был левиафаном и цербером, суровова улыбалась так близко, а влад что-то шипел настолько глубоко, руки димы превращались в волнорезы и головорезов, убивая на корню целые семьи, сеяли змеиное семя — и все так безжалостно за какие-то доли секунды, и вдруг когтистая фарфоровая рука прератила поток диминых видений или же созданных им вселенных, придушив его: — оставь влада собакам, — это была рука сурововой, понял дима закулисным сознанием.       череватый хрипел и отплевывался кровавой слизью, а дима улыбался, отстраненно и по-детски. — боги всегда танцуют сами с собой, влад, — произнес дима. — архидемоны, — выплюнул череватый вместе с порцией бордовой слизи, — быстро же ты кали в себя впустил, блядь.