дом

      череватый подтирал окровавленный рот и ядовито смотрел на диму, загонявшего овец своей почти что совершенной формы в оковы мальчишеского тела. — жрать пошли, — выплюнул череватый и ускорил шаг.       дима собрал мириады своих воплощений, о которых даже не догадывался, и потихоньку начал выходить из материй практического насилия в сторону странной мистерии, где адепты забивали силу пищей. хрусткая и прочная мистерия встречала однокомнатными ограничителями сознания, в которых стояли костлявый анорексичный стул и изумрудно-кожистый стол, сделанный будто из бажовской хозяйки медной горы. на белесой тарелке диминого бытия лежали вырванные с корнем молочные зубки и крылья зубастой феи, ограненные сахаром. — это намек, идиот, — проявился в димином сознании череватый, — даже это не в состоянии сообразить, — а после исчез в сознании, вкусившись всем телом своим в окровавленный жирный стейк.       дима выпрямил изможденную спину и трехрогой вилкой потыкал в драные зубы и засахаренные крылья. крылья тут же прилипли к его вилке, и матвеев медленно поднес прибор ко рту, помещая крылья за щеку и разгрызая их на осколки. вкус пронзал горло, отзываясь водоворотами красных роз у димы в глотке. хотелось плеваться, но горло стало бездной, кончающейся на конце языка в сплетении бутона, властный смех сурововой долетал до димы побочным эхо, и матвеев, не в силах больше выносить эти метаморфозы, выбежал из комнатки, а потом и из мистерии. череватый нагнал его за двадцать вечностей от порога, в его обмазанных говяжьим жиром руках ютились те самые таблетки, и, резко повернув димину голову на себя, череватый затолкал их в глубь горла, держа кашель в наморднике. — так тебе и надо, мразь. как бы я хотел, чтоб ты не выдержал танцы на стеклах.       дима с пустотой в глазах и с притихшим желудком, улегшимся кошкой меж остальных органов, подтянулся не к мистерии сурововой, но к какому-то безнадежно высокому залу, вход в который напоминал женский половой орган — вагину — расположенную горизонтально, словно ротовая полость. вагина заглатывала одного за другим адептов, размыкая половые губы и окаймляя их странной лживой мягкостью, влажным цветом, голодными деснами, череватого же она окружила плотным кольцом ангельских крыльев. — любимчик, — пронеслось в сознании матвеева.       подошла и его очередь, дима будто на эскалаторе, с которого невозможно слезть, погрузился во влажную и теплую глубину вагинальных ворот, но на одном из этапов он отчетливо чувствовал — зубы — высасывающие у него не только личный запас энергии, но и энергию более глубокую, родовую, мама виделась диме пустеющим сосудом, а морщинистое лицо предка-гермафродита постепенно становилось пологим черепом.       и наконец дима оказался во влажнеющем и прохладном мыльном зале, окружающие адепты сидели в асанах, а гибкая и мощнорогая суровова разминала их судьбы. — каждый из вас танцует на собственных осколках, но ваши осколки несовершенны в своей травматичности. вот представьте, вам удалось расколоть демиурга, державшегося на своем троне две тысячи лет, это ли не достойная острота осколков? — я бы замахнулся на пятитысячелетнего, — хвастливо заявил влад. — у нас не соревнование, владик, это т а н е ц, пойми. тут не важен возраст и крепость демиурга, важна лишь твоя грация на его осколках, — суровова заправила волос за рог.       внезапно телесноглавная схватила стул и расставила черные латексные ноги. между ног у нее расцвела огромная красная кожистая роза, за лепестками которой прятались острые зубы. — это моя защита. чтобы низшие демиурги не смогли сделать мне больно. я могу сожрать то, что делает их божественными, — верховная ухмыльнулась, — это разновидность проклятия — vagina dentata или же вагина с зубами. вы услышали слово проклятие, но на самом деле оборотная его сторона — дар, так как мне никогда не стать униженной. мой танец сегодня об этом, а в партнеры я возьму диму. нет, не трехглазого. матвеева.       дима слегка опешил, но его потянуло к сурововой, и вот они уже, позиция за позицией, в маковую кровь ранят ступни, танцуя, смеясь бесовито, позволяя друг другу пробовать материи парного танца и парного молока с лезвиями движений. дима, изжеванный и излучающий совместный свет искусства и яд пожирательства, и суровова, безупречная и одним взглядом лишающая всех существующих ангелов старших детей. и только владу не по себе от этого танца, так не по себе, что он рога собственные выломать готов — на широту диминого дара не действуют таблетки.