Полынный чай

Темный дубовый стол, стоящий недалеко от окна, казался сейчас самым уютным объектом в кабинете. Пусть на нем и валялись различные бумаги в больших количествах, и не сказать, что было очень чисто, в это место он приносил хоть что-то хорошее. Из кабинета вели две двери, одна из которых была выходом, а вторая входом. Входом в небольшую спальню с мягкой кроватью и большим дубовым шкафом, занимающим точно треть маленького пространства. Возле зашторенного окна сидел мужчина, он вглядывался в запотевшее стекло, закинув ногу на ногу. Там на улице слышались выстрелы, солдаты застреливали очередных неугодных, хороня последние надежды на хорошую жизнь или хотя бы просто существования каждого заключённого. Северин видел всё это не единожды и не дважды, он каждый день наблюдал за этим, и как бы противна ни была его судьба штандартенфюрера, выбора не было. Много раз он обращал внимание на кровавые мозоли и гнойные раны на конечностях каждого, на рыдания семей, потерявших своих родственников, на исхудавшие тела, лишенные постоянной пищи. А ещё на трупы, которые чуть ли не каждые пару часов вывозил из лагеря один из таких же почти трупов, мрущих здесь как мухи. Это было пристанище смерти, одно из многих на этой земле. Люди здесь не задерживались, а в верхушке правительства людей не было… Когда ты сам являешься одним из тех, кто стоит над людьми, над настоящими людьми, становится тошно. В такие моменты Северин предпочитал бы умереть, но в голову лезли непрошенные воспоминания десятилетней давности. Он скучал по тем временам… В 1931 году ему было всего лишь двадцать три года. Но именно период с мая 1931 по август 1932 запомнился ему больше всего… В тот день действительно цвели липы. Они украшали город, разнося запах по всему Кельну. В такие моменты ещё юному Шнайдеру хотелось творить, без перерыва играть на стареньком пианино в его комнате, раздражая работящих родителей. Только вот тогда он уже искал работу и отвлекаться на всякие пустяки нельзя было, пусть эти пустяки и были самыми лучшими и искренними в его жизни. Северину мальчишка, только ставший совершеннолетним, понравился довольно быстро. Он был весь такой несуразный, неловкий, полный идей и планов, но до безумия милый и смешной. Мальчишка часто злился на учителя, а сам Шнайдер от этого лишь веселился. Про себя он называл Колю «лягушонком», но ему об этом никогда не рассказывал, дабы не травмировать сильное чувство собственного достоинства. Голубоглазый был уверен, что работа эта будет до безумия сложной, однако всё оказалось гораздо легче. Николай был старательным, и они вскоре подружились. У Северина никогда не было настоящих друзей, по крайней мере так он считал, все, с кем он общался вскоре пропадали, считая его одержимость музыкой глупой (в отличие от Вознесенского), а отсутствие интереса к девушкам отвратительным. Шнайдер хорошо помнил, как сильно ругались его родители, узнав, что он «ненормальный», но тогда ещё юноша не злился на них, понимая, что родные росли в гомофобном обществе, страна ведь изменилась совсем недавно… Вот только о том, что теперь можно открыто выражаться и ходить в клубы, да и целоваться с мальчиками, пришлось забыть. Через год после отъезда Коли к власти пришли национал-социалисты, и о том, что он не такой, пришлось забыть… Однако разве можно забыть себя настоящего? Северин честно пытался, но попытки эти привели лишь к осознанию того, что Николай был больше, чем просто другом, и эти мысли грызли его изнутри… Мужчина с упоением вчитывался в каждое письмо Коли, разглядывал немного корявый почерк и ошибки в немецких словах, с улыбкой отвечал. Эти, в скором времени ставшие редкими, письма грели душу, ласкали сердце. А вскоре и они прекратились. Последнее было от 20 июля 1938, но было оно совсем коротким и… сухим? Оно сильно ударило по чувствам Шнайдера, которые всё ещё бились израненной птицой в груди, поэтому мужчина здраво решил не писать больше, полагая, что если он всё ещё нужен, то новое письмо обязательно придет… Чувства со временем пропали, а может, просто потупились, но это уже было не так важно. А совсем скоро началась война, где в первом же бою Северину прострелили руку. Больше на пианино он играть не мог… Теперь дело всей его жизни было потеряно, он глупо надеялся, что в следующих боях он умрет и снова мучиться не придется. Но стало только хуже, через пол года он стоял возле ворот концлагеря, понимая, что теперь ему нужно коротать свои дни здесь. Теперь же злобные карие очи стояли в его памяти, будоража и сводя с ума. В голове всплыли старые воспоминания и образы. Этот исхудалый солдат лишь издали напоминал его Колю, да и сам немец изменился. Переводчик… Злые слова били в голове набатом. Теперь Вознесенский ненавидел его, в этом не было сомнений. И это холодило душу хуже, чем любая свинцовая пуля, смертельно ранящая. Мужчина сидел возле запотевшего окна и слушал выстрелы. Раз, два… Шнайдер вдруг понял, что теперь ему стоит жить, чтобы показать Николаю, что он всё такой же, чтобы спасти его. В углу пылилось старое пианино, почти никуда не годное теперь. Со дня своего приезда сюда мужчина ни разу не притронулся к нему, даже накрыл чехлом, с болью глядя на родной инструмент. Северин поднялся со стула и вышел за дверь. –Bringen Sie mir einen Dolmetscher (приведите ко мне переводчика), –шипя, произнес мужчина, вглядываясь в лицо солдата за дверью.–Schnell (быстро).