***
За неделю в лагере Коля ни разу не проспал три свистка, сразу за которыми следовал тяжёлый удар колокола. Саму колокольню мужчина видел только мельком, когда толпу пленных вели на работы, но она с тех пор сильно интересовала его. И каждый раз, когда он снова видел небольшой её кусок, всегда засматривался. Сейчас звучание этой же колокольни разбудило его. Николай с тяжестью разлепил сонные, гноящиеся глаза с покрасневшими уголками. Сквозь сильную боль в голову приходили воспоминания о вчерашнем дне, о темном кабинете, новой должности и высокомерно отвратительном лице Северина. А ещё о том, что кареглазый вообще-то лежит сейчас на полу, пусть и не таком холодном, как в бараке, в сырой одежде, не готовый сейчас куда-либо идти. Однако в комнату вместе с этой мыслью влетел очередной солдат, на вид Вознесенский не слишком различал их, казалось, что немцы для него стали все на одно лицо, точно тряпичные куклы, хотя и те были более различимы. Солдат грубо подхватил мужчину под руки, сильно сжимая, и потащил вон из комнат в уже знакомом направлении. И только сейчас Коля вспомнил, что вообще-то с первыми звонами колокола он должен был явиться к штандартенфюреру в кабинет, чего самостоятельно сделать был не в состоянии. Старые тряпичные, на пару размеров меньше ботинки прилипали к запекшимся на ногах крови, а сыроватая после дождя рубаха, вся испачканная грязью, противно липла к телу. Глаза почти не видели, а только слипались, убитый за неделю желудок ныл настолько сильно, что хотелось сожрать всё, что угодно, даже несъедобное, хоть собственную одежду, хоть грязь на стенах, хоть ползающих по полу вшей. Мужчина еле стоял на ногах, опираясь только на солдата. Вскоре прямо перед носом показалась дверь, точно такая же, как и та, что была в комнате, из которой его только что увели. Солдат постучался, оповестив о своем присутствии, а потом сам открыл дверь, понимая, что его ждут, а после впихнул внутрь Николай, отчего тот не удержался и рухнул прямо на пол с грохотом, чуть ли не утыкаясь носом в чужие отлакированные ботинки. С задержкой поняв, где он находиться, Вознесенский с трудом поднялся, опираясь на руки, и с тихим кряхтение выпрямился, тут же натыкаясь на взгляд совершенно безразличных глаз. Они не были теми родными очами, которые когда-то воодушевленно смотрели на пианино в старой комнатке. Сейчас музыка, видимо, была заброшена. Ни к чему ведь штандартенфюреру заниматься такой чепухой. –Bitte lassen Sie mich mit diesem Ivan in Ruhe, ich werde ihm das Wesentliche der Arbeit erklären (будьте добры, оставьте меня с этим иваном наедине, объясню ему суть работы), –бархатистый голос разлетелся по комнате и взор стеклянно-голубых, холодных глаз опустился на Колю. Северин подбил носком ботинка ногу пленного, отчего тот скривился, однако на ногах устоял. Гордость упасть не позволяла. –Und bring das Frühstück hierher, lass ihn leiden (и принесите сюда завтрак, пусть помучается), –голос был насмешливым, а губы с этими словами искривились в отвратительную гримасу. Такого Северина Николай ещё ни разу не видел, и от этого в сердце противной горечью что-то сжималось, оставляя на корне языка горький привкус. Чувства эти заставляли жмуриться и кривиться. Как только Коля мог ошибиться в этом когда-то потрясающем человеке? Или это была лишь оболочка, маска, чтобы запутать глупого белоруса, показать, что Германия вовсе не ад? Вознесенский отчаянно не хотел верить в это. –Wird erledigt, Herr Schneider (будет сделано, господин Шнайдер). Солдат, также ехидно улыбаясь, удалился, на последок пнув мужчину ногой. В комнате повисла гнетущая тишина. Она пожирала сознание двоих, не смеющих выдавить сейчас ни слова. И каждого из них сейчас окутывали разные эмоции. Одного желание убивать, мстить, чувство разочарования в когда-то хорошем друге, а второго печаль, желание заговорить, извиниться, вернуть всё, как было раньше. Северин и забыл уже давно, как чувствовал себя тогда в тридцать первом, а теперь прямо перед его глазами мелькала еле знакомая из-за недельных издевательств, а ещё из-за прошедших лет фигура… Шнайдер прекрасно знал, что Николай больше никогда не примет его, и почти смирился с этим, понимая, что они сейчас на войне, а на войне нет друзей и врагов, нет возлюбленных, а ещё нет места извинениям и просьбам. Он это знал и этого было лишь больнее. Штандартенфюрер прошел к достаточно большому шкафу и достал оттуда старую, очень потрепанную форму, которую носил точно не один человек, а несколько. Следом за ней из-за скрипучих дверц достали такие же поношенный ботинки, которые тяжело было назвать подходящей обувью хоть для кого-нибудь. Однако в сравнении с тем, что сейчас было на ногах Николая, обувь эта была очень симпатичной и казалась удобной. Коля изподлобья глядел на эти действия, уже понимая, что сейчас эту дрянь в руках отдадут ему. Так и случилось. Северин отложил вещи на край дубового стола и присел за него, молча глядя на Вознесенского. Взгляд этот был нечитаемым, однако Коля был уверен, что в нем таиться зверское желание убить, однако перед смертью вдоволь с жертвой наиграться. Шнайдер уложил подбородок на сложенные вместе руки, так и продолжая молчать, глядя на еле стоящего в середине холодной комнаты Николая. В дверь вскоре постучали и зашёл тот же солдат, только уже с подносом, на котором стояла тарелка наваристого ароматного супа и свежий ломтик едва испеченного хлеба, ещё теплого и дымящегося. Коля чуть не подавился собственной слюной, еле удерживаясь на изодранных, подгибающихся ногах. Хотелось прямо сейчас накинуться на эту еду, и плевать, что его тут же застрелят, главное, что в истерзанный голодом желудок попадет нормальная, теплая еда. Это наверняка осчастливило бы белоруса. Однако Вознесенский держался, понимая, что он человек в первую очередь, а перед ним сейчас как раз тот человек, при котором никак нельзя терять самообладание. Коля немного пошатнулся и злостно глянул на ухмыляющийся немцев. В голове набатом билось «терпи», «жди», и он терпел и ждал. Солдат быстро ушел, понимая, что приказа остаться не было. Тяжёлая дверь закрылась и по комнате разнесся тихий выдох. –Сядь, Коля, –на практически чистом русском сказал Северин, указывая на стул напротив себя, именно там, где стояла тарелка с едой. Николай внимательно с недоверием глянул на немца. Он первый раз слышал, чтобы Шнайдер так чисто говорил на русском, конечно, он знал язык, однако вот так говорить толком не мог. Теперь, слыша его речь, Вознесенский и представить не мог, сколько подобных ему учеников было у Северина. Николай с тихим сдавленным шипением всё же уселся, сглатывая слюну. –Ты можешь поесть, –почти благодушно и по-доброму, но всё также холодно проговорил немец. Коля от этих слов аж взъелся. Издевается над ним, мучает, а теперь покормить хочет. Ради чего всё это, чтобы посмотреть, как радостно извивается Коля, заглатывая в себя еду, а потом давится и травится? Ну уж нет. –Отравить меня вздумал, Фриц? –Вознесенский почти рычал, зло глядя на Северина.Он опустил тяжёлый костлявый кулак на стол, отчего железная ложка подскочила и ударилась о темное дерево. И на этот звон Коля с радостью обратил внимание.–Не думаешь, что этой ложкой прямо сейчас тебе перережут горло, а? На лице Николая появилась ехидная улыбка, отчего потрескавшиеся губы вновь порвались и из маленьких ранок просочилась кровь, глаза, давно потухшие за время в концлагере горели странным огнем. Казалось, Вознесенский был сейчас готов на все что угодно. Северин же напротив был спокоен, а взгляд холоден. Лишь на секунду в нем промелькнула непонятная эмоция. Голубоглазый потянулся к миске и ложке, с усмешкой глядя на то, как Коля от этого чуть ли не давится. Мужчина прекрасно знал, как кормят заключённых, однако поделать с этим ничего не мог. Шнайдер зачерпнул немного супа и сунул ложку в рот, проглатывая содержимое, а после вновь придвинул тарелку к заключённому. –Мне не выгодно тебя травить, –лишь сказал он насмешливо. Никак нельзя было показать, что Коля нужен ему не только для выгоды. Почему? Северин и сам не понимал. Николай недоверчиво приложился к ложке, заглатывая содержимое почти не жуя, жадно и быстро. Таким Вознесенский казался Шнайдеру запуганным злым зверьком, желающим накинуться на всё, что попадется ему на глаза. Такого его колючего хотелось спасти. –Твоей задачей будет переводить слова немецких солдат для заключённых, а по вечерам будешь приходить ко мне в кабинет и расшифровывать с русского на немецкий,–всё же решив начать говорить о действительно важных вещах, вещал мужчина.–Комнату тебе твою показали, со звоном колокола на работу. Приемы пищи вместе с солдатами, всё понятно? Николай хмыкнул, с отвращением поглядывая на штандартенфюрера, и кивнул. –Будет сделано, герр штандартенфюрер,–протягивая "р" произнес он, с трудом поднимаясь из-за стола.–Каб вас вошы з'елі (Чтобы вас вши съели) Штандартенфюрер скептически усмехнулся, но ничего не ответил, а лишь позвал солдата. –Bring ihn zum Arzt (отведите его к врачу)***
Северина всего ломало изнутри. Он не мог смотреть на когда-то родное лицо, теперь искаженное злостью и недоверием. Он прекрасно знал, отчего на Колином лице застыло это отвратительное выражение, и знал, что как раньше не будет уже никогда. И теперь от близкого взаимодействия с бывшим учеником, Шнайдер чах, мучился, был готов чуть ли не повесится. Всё его существо просило хозяина объяснить всё Коле, просило помириться, броситься ему в ноги и... довериться... Но такого варианта у всегда холодного немецкого штандартенфюрера не было, он лишь мог немного облегчить прибывание белоруса здесь. Но ругаться при всем этом невежестве Николая он не мог, потому что знал, что чем-то заслужил. Никогда мужчина не думал, что они встретятся вновь, а тем более не думал, что в таком месте. Отвратительное место для свиданий. А ещё Коля напоминал ему о музыке и о тех временах, и это убивало его ещё больше.