Dort am Klavier Lauschte ich ihr Und wenn ihr Spiel begann Hielt sie den Atem an
***
Там, сидя за старым пыльным пианино, Северин щупал белоснежные клавиши, вслушиваясь в тихое печальное нескладное звучание инструмента. Его уже давным давно забыли. И он это не только инструмент, но ещё и сам Шнайдер. Как только мужчина садился за пианино, в сердце вдруг всё замирало и, казалось, вот сейчас он начнет играть. Но рука, усеянная шрамами разной величины, переходящими на шею, тогда начинала противно ныть, и Северин захлопывал пыльную крышку, накрывал чехлом, поднимая в воздухе запах чего-то неуловимого и печального…***
Спустя несколько дней в медицинском крыле Коле впервые за последние полгода приснился сон… Он был ярким и красочным. Кажется, события десятилетней давности? За окном ставший любимым Кельн завалило снегом. Маленькие звёзды падали с неба и опускались на холодный асфальт. В комнате было безумно уютно и чисто. В воздухе витал запах древесины. Николай точно не мог определить, что сейчас за день, но точно знал: это комната его учителя. Только вот комната эта была необычайно длинная и темная, Вознесенский всё шел вглубь, туда, где стояло старое пианино, и никак не мог дойти. Но звук, однако, обнадёживал, с каждым шагом он становился всё громче, обволакивал Колю давно забытым чувством, настолько теперь чуждым, что мужчина даже не мог определить, что это. Наконец, напротив светящегося белым, яркого окна, сидел за инструментом Северин. Пальцы плавно касались клавиш, разливая в тут же сжавшемся пространстве музыку. И Николай замер. Слишком давно он не слушал этого звучания, слишком давно не видел. В комнате было прохладно, но Шнайдер был одет легко, не так, как обычно одевался зимой. И Коля с тяжестью понимал, что этому должна быть причина, должна же быть причина, почему учитель открыл настежь окно, в которое теперь залетали одинокие снежинки, нагло морозит инструмент, да ещё и сам в одной рубашке сидит. Коля не понимал. Он подошёл к Северину и положил руку тому на плечо. Но музыка не остановилась. Тонкие, изящные пальцы продолжали касаться клавиш. И Коля стоял рядом, продолжая смотреть, как мужчина играет, как на лице его застыло нежное, теплое выражение, совсем не такое, какой была погода. И казалось, что только им Северин греет комнату, и казалось, что играет он только для Николая. Однако мелодия вдруг резко оборвалась с тихим стуком пальцев о клавиши. В комнате разлетелся последний грустный звон-завывание, лишь отголосок той мелодии, что звучала только что. Николай вопросительно глянул на Шнайдера и тут же наткнулся на холодные, точно лёд, глаза. Чужие. В этот же момент ему показалось, что теперь не страшно и умереть. –Ты думаешь ты один такой? –прогремел равнодушный голос. И Коля был уверен, что это говорит не Северин. –Ты лишь пешка, –тонкие розоватые губы растянулись в усмешке и послышался звук, отдаленно напоминающий смех.–Не нужен ты никому. Его учитель бы этого не сказал. В голове, кажется, всё разом отключилось. Николай пошатнулся, но тут же выровнялся и так же холодно посмотрел на мужчину перед ним. Чужого, сидящего в фашистской форме предателя с родными чертами лица. И Вознесенский, уже не тот восемнадцатилетний мальчишка, а солдат Красной армии, снайпер, замахнулся, впечатывая в холодную чужую щеку кулак. Снова и снова, размазывая темную густую кровь по белоснежной коже, по рвущимся в крике губам. Он бил так до изнеможения, пока сам не осел на пол, глядя в окно, вытирая о собственную полосатую пижаму кровь… –Коленька…–прохрипел тихий голос откуда-то снизу.–Тебе не понравилась музыка? Холодная, окровавленная рука тянулась к небритой щеке солдата и Николай ошалело замер, боясь посмотреть. Пальцы, слабые и тонкие, такие знакомые, коснулись шеи, ухватываясь, как за последнее, что держит в этом мире, и в этот момент Вознесенский словил взгляд голубых глаз. Теплых и мягких, тревожащихся и таких родных… –Коля… Белая рубашка окрашивалась в красные уродливые пятна, и Коля в ужасе смотрел, как на окровавленном лице появляется грустная улыбка, а из глаз стекают слезы. Картина вдруг резко оборвалась и Николай открыл глаза, рывком поднимаясь на кровати. Он глотал жадно воздух, не понимая ещё совсем, где именно оказался. Вокруг были белые стены, ни старого пианино, ни крови, ни снега, ни Северина… не было? Только сейчас Коля понял, что это был сон. Он был полностью здоров.***
Работа переводчика была отвратительной. Самой ужасной, что можно было придумать, и Коля знал точно, что если бы мог, вернулся бы к остальным, чтобы и дальше стерать в кровь ноги и руки, работать, не есть. Он бы променял эту работу на ту. Потому что сейчас он ощущал себя палачом. Николаю казалось, что каждое слово, переведенное им с немецкого, убивает в нем человека, делает чокнутого солдата Фашистской Германии. Он будто бы успокаивал узников и давал им надежду своей речью, надежду, которой не могло и быть. Вознесенский сам убедился в этом. И вечером, ковыляя к чужому, но уже довольно знакомому кабинету, Николай понимал, что чувствует лишь облегчение. За скрипнувшей дверью его встретил дубовый стол. На нем аккуратной стопкой лежали какие-то бумаги, а возле вился сам штандартенфюрер. Коля на секунду замер, глядя на это лицо. В голову впился ночной кошмар, и появилось стойкое ощущение, что на полу сейчас появятся лужи крови, а вместо жестокого немца тот самый Шнайдер из юношества. Но этого не произошло. Северин лишь холодно взглянул на чужое лицо и цыкнул что-то недовольное. –Сядь, Коля. И от этого «Коля», кареглазый вздрогнул. Только сейчас он вдруг начал понимать, что его должность переводчика вообще не нужна, что и сам штандартенфюрер прекрасно знает русский. –Сядь, говорю, –и, дождавшись, когда Николай сядет, Шнайдер продолжил.–Нужные бумаги на столе, переводи. Я уйду, вернусь через полтора часа, проверю. Ничего острого в кабинете нет, не надейся. Мужчина усмехнулся, поглядывая на чрезмерно серьезное лицо бывшего ученика, а после скрылся за дверью кабинета. Через секунду в замочной скважине несколько раз провернулся ключ. Конечно, иначе и быть не могло. Николай лишь тихо хмыкнул. Чтобы ему не снилось, реальность такова. Нет больше никакого Северина Шнайдера, есть только суровый, безразличный штандартенфюрер. Насмешливый и злобный, точно такой же, как и все остальные. А сон этот лишь глупость, бред воспалённого мозга, фантазии сошедшего с ума в концлагере. И Коля всё это прекрасно понимал, но не думать не мог. Каждая строчка перевода давалась ему с трудом, потому что мысли были не здесь. Теперь даже эта работа казалась хуже той убийственной. Вознесенского тянуло к старому, укрытому пыльным чехлом пианино. Оно было так близко, но дотронуться было до безумия страшного. Часы, висевшие на стене, показывали, что с начала работы прошел час, но, несмотря на тяжесть, Коля уже перевел всё и несколько раз перепроверил. Минуты тянулись долго и мучительно. Николай поднялся со стула и тихо, точно мышь, прошел к укрытому черной тканью инструменту. Мужчина точно знал, что стены генеральских кабинетов толстые и мало кто может услышать игру, рядом сейчас никого не будет. Вознесенский приподнял ткань, стряхнув пыль, провел мозолистое ладонью по корпусу и тихо выдохнул. Последний раз он играл за несколько месяцев до начала войны. Мужчина приоткрыл крышку и тронул клавиши. Инструмент был, конечно, расстроен, но и это звучание вселяло какую-то хрупкую непонятную надежду. Всегда бдительный солдат размяк под звоном струн. Николай касался пальцами клавиш, пуская мелодию по комнате, заполняя ей всё пространство вокруг, и он никак не мог заметить, как в двери провернулся ключ, а возле самой стены поселилась тень. Северин прислонился к уже запертой двери и закрыл тяжёлые глаза, лицо его исказилось гримасой боли, а прикушенная губа кровоточила. Но он не останавливал, слушал дальше плач разбитого, растроенного инструмента. Когда мелодия прекратилась, он с тяжестью отлип от стены и наткнулся на взгляд карих, всё ещё злых, насмешливых глаз. И эти глаза никак не сочитались с музыкой, которая только что заполонила собой всю комнату. –Что вы зависли, Herr Standartenführer, неужто музыки давно не слышали. Самому лень играть, да? –с тихим смешком проговорил Коля.–Я всё сделал. И слова эти глубоко задели Шнайдера. Он сглотнул тугой ком и рывком захлопнул крышку вмиг грустно звенькнувшего инструмента, разгоняя пыль. Голубые глаза пылали тоскливым, разочарованным огнем. –Verschwinde von hier(Пошел вон отсюда). И дождавшись, когда дверь за Колей закроется, опустился с тяжестью на стул. Невидящим взглядом он уткнулся в пианино. В комнате слабыми отголосками были слышны призраки недавней игры. В тяжелой голове набатом крутились насмешливые слова «самому лень играть, да?».Да если бы он только мог! Если бы не мешала эта паршивая рука, он обязательно сел бы наконец за пианино. Но этому сбыться было не суждено.