Полынный чай

Стоя посреди комнаты Северин тяжело дышал. Казалось, что глубоко в лёгких стоит вода и сейчас, вот прямо сейчас он захлебнется. Подбородок мелко дрожал, а опущенные глаза блестели. «Самому лень, да?» Слова, брошенные когда-то самым дорогим человеком били в голове набатом и только они заглушали белый шум, поселившийся в голове Шнайдера десять лет назад. Мужчина не знал, сколько уже стоит здесь, посреди этой комнаты, не знал зачем и стОит ли ему вообще двигаться. Было настолько тошно, что даже элементарный здравый смысл, кричавший «ты не виноват!», потерялся в белом шуме и иногда проскальзывающих в голове словах Коли. Было больно осознавать, что Вознесенский почти прав, прав в том, что теперь Северин немощен, как пианист, что когда-то шикарная музыка, вылетающая из-под пальцев, касавшихся клавиш, больше никогда не прозвучит. Ещё больнее было то, что немец безнадежно любил Николая, любил, но сам старался это отрицать. Только вот сейчас было не до отрицаний. За окном прозвучал последний на сегодня выстрел. Отрезвляющий. Шнайдер дернулся и отмер. Дыхание на миг замерло, и мужчина пошатываясь прошел к столу с исписанными документами. Неровный, корявый почерк предстал перед глазами. Северин пробежался по строчкам подушечками пальцев, отмечая, что сделано всё правильно, и тихо выдохнул, прикрывая листы. Голубоглазый знал этот почерк хорошо, за десять лет он почти не поменялся, только стал чуть более угловатым, пропала эта детская, неуклюжая пухлость букв. Шнайдер убрал документы в шкаф. Он уже и сам жалел о том, что накричал на Колю. Теперь каждому его действию он искал оправдание, да и неудивительно. Белорус имел полное право ненавидеть Северина, и тот это понимал, только вот принять всё ещё не мог. Шнайдер тяжело опустился на стул, оказавшийся единственной опорой человеку, трясущемуся, точно лист. Перед глазами снова потемнело и он безнадежно прикрыл их. Мысли потихоньку заволокла мутная пелена, похожая на туман, холодящая разум. Появилась четкая уверенность в том, что пора поспать, и Северин действительно провалился в сон.

***

По скрипящему полу в коридоре Вознесенский шел быстро. Этот скрип был самым громким звуком теперь, когда все спали, не считая, разве что, шумного дыхания несущегося к себе Колю. В его глазах читался явный гнев, судорожно дергались желваки под кожей. От мелькавшего ещё недавно в разуме сна не осталось и следа, теперь в мыслях был только крик. Николай самодовольно ухмыльнулся, наконец заходя в свою комнату, он смог разозлить штандартенфюрера, а значит, был прав, задел нечто важное, тонкое в душе поганого фрица. Теперь всё его существо ликовало, давало о себе знать и день, казавшийся когда-то безнадежно испорченным, теперь засиял новыми красками, даже несмотря на то, что подходил к концу. Вознесенский узнал, на что можно, нет, даже нужно давить, и плевать было на последствия. Николай прекрасно понимал, что подёргав за правильные ниточки, у него получится ели не сломить, то точно надломить всё существо Шнайдера, заставить того мучиться. Белорус знал, что когда-то давным-давно Северин был мягким человеком, и даже если он таковым притворялся, то его желание играть, любовь к пианино и фактическая одержимость этим инструментом были очень даже правдивыми, и поэтому сейчас, даже несмотря на существо штандартенфюрера сейчас, Вознесенский был уверен, что любовь к игре осталась. Оставался единственный вопрос. Почему сам Шнайдер не играет, почему не опроверг слов Коли сегодня? На это у кареглазого также был примерный, очень шаткий и неуверенный ответ, но всё же… Сегодня мельком Вознесенский заметил на шее штандартенфюрера тонкие нити шрамов, чем-то похожие на ответвления корней дерева. Такие же отвратительные, как казалось Николаю. Они расходились почти по всей шее мужчина, переходя на линию челюсти и спускаясь под застегнутую на все пуговицы рубашку. Возможно, это и стало причиной законченной карьеры Северина, иного объяснения реакции немца он не видел. И в таком случае Коле было даже немного жалко этого человека, он играл слишком хорошо, слишком прекрасны были мелодии вылетающие из-под его пальцев. Хотя какое жалко? Даже несмотря на свое прошлое, Северин сейчас оставался всего лишь простым куском дерьма, даже хуже, теперь он всегда оставался немецким штандартенфюрер, командующим концлагерем.

***

На следующий день с очередным звоном колокола было немного страшно идти в кабинет снова, но уверенность в своем деле и своих мыслях давала надёжную опору. Тихо выдохнул, он постучал костяшками пальцев по двери и, дождавшись немецкого «войдите», нажал на ручку.