«Я в письме твоим почерком вновь, знаючи наизусть, прочитаю слова…
Одинокое солнце горит, ждёт луну уже тысячи лет,
Но восходит она в темноте,
Лишь покуда рассеется свет…»
***
За большими стеклянными дверцами дубового шкафа стояли стаканы. Они были красивые, с узорами, точно хрустальные. Переливались на солнце, лучи которого периодически пробивались сквозь дверцы. Таких стаканов было всего семь, вот только сейчас один из них был зажат в длинных пальцах, наполненный яркой янтарной жидкостью. Северин не пил, вообще никогда не пил. Это было его главным правилом последние несколько лет, и все бутылки, наполненные спиртным, такие же красивые, разной формы из года в год накапливались у него под дверцами с замком. Бутылка, стоявшая на столе, на четверть была пуста. Она одиноко блестела посреди пожелтевших от времени конвертов, разбросанных по темной поверхность. За окном уже раздавались первые утренние выстрелы, звон колокола… На фоне всего этого Шнайдер, будучи уже полупьяным, прекрасно слышал голос, хрипло переводящий заключённым каждую фразу, брошенную солдатом. Тогда мужчина усмехался и вновь обращал всё своё внимание на яркий, почти светящийся виски, плескавшийся в стакане. В кабинете было тепло, а спиртное ещё больше поднимало градус, но Северин не чувствовал этого, в груди его царил всепоглощающий холод. После прошедшего вечера голубоглазый проснулся совсем разбитым. Шея и спина болели, но сделать с этим, ожидаемо, ничего было нельзя. В глазах снова всплывали картинки, а в голове вместо привычного белого шума играла музыка, но радости она никакой не приносила, а только наоборот, угнетала ещё больше. Как раз тогда Шнайдер и вспомнил про старую коробчонку, которую он везде таскал с собой. Там хранились письма. Местами надорванные, с пожелтевшей бумагой и каждое аккуратно распечатано… Небольшие марки и корявый чужой почерк делали эти, казалось бы, безделушки, самыми уютными и в тоже время самыми терзающими на свете. Северин по привычки приник к одному из конвертов губами, вдыхая его запах. Он был самым лучшим для штандартенфюрера, потому что пах весной и… Колей. Тонкие пальцы, державшие стакан, опустили его на стол, и потянулись за письмом. Скомканные края листочка Шнайдер бережно пригладил ладонью и принялся вчитываться в написанные корявым почерком слова, которые уже давным давно знал наизусть. «Привет, Сев. В Минске похолодало, хочу снова лето в Кельне. Тут у меня почти никого нет, а там есть ты. Завтра подам документы, а там посмотрим, новостей будет больше. Ты сильно соскучился, старик?» Немец прекрасно помнил, как радовался, получая это письмо, отвечая на него. Как в своем идеальном ответном письме зачеркивал слова, заменяя их более подходящими, как волновался, дожидаясь ответа… Тогда погода была точно такая же. Во всю светило солнце, оно просачивалось через окно, заливая комнату мягким оранжевым светом, создавая причудливые тени на стене и на пианино. И сколько было ещё тех писем. Спроси сейчас кто-нибудь у Северина про их содержание, он бы ответил всё слово в слово, не запинаясь и ни секунды не думая. Теперь эти письма для него были всем. И ему казалось, что прошло не десять, а тысяча лет, что теперь он дряхлый старик, не прекращающий ждать и надеяться. Но надежды были напрасны… Сейчас мужчина выглядел унизительно. Никогда не пьющий, он пил, держа подрагивающими пальцами стакан, но казалось, что сейчас это как раз самое необходимое… Совсем скоро в дверях должна была появиться та самая причина, по которой штандартенфюрер так убивался. Северин так же нежно, с особенной любовью собрал конверты обратно в коробочку, будто бы это было всем что у него осталось, убрал стакан, выплёскивая остатки в раковину, и бутылку. Короткие, но сильные стуки в дверь почти отрезвили и, бросив «войдите», он опустился в кресло возле окна. –Я ждал тебя… И эти слова были чистой правдой, во всех ее смыслах, во всех очертаниях. Он ждал Николая всегда, болезненно чутко и трепетно, будто верный пёс, поскуливающий за закрытой дверью…