А люди любят

      — Арс, я так сильно люблю тебя, это просто пиздец. Голос Антона с дивана звучит еле слышно, приглушенный подушкой, которую он сжимает в руках, прижавшись к ней лбом. — М? — Арсений, прислушиваясь, перестаёт копошиться в чужом рюкзаке, раскладывая по местам их вещи после концерта. Один на двоих удобнее, нежели таскать с собой две сумки, они всё равно из раза в раз уезжают из одной квартиры и возвращаются туда же. Арсений поворачивается, смотрит заинтересованно, заправляет за ухо выбившуюся прядь. Это движение Антона заставляет почти болезненно зажмурить уставшие глаза — так он любит. И эту привычку, появившуюся с отросшими волнами волос, и Арсения. Он же сказал минуту назад об этом вслух. Антон переводит взгляд, смотрит поверх ткани ярко-жёлтой подушки, словно нашкодивший кот, выразительно вздыхает, убирает от лица плюшевую преграду выражения чувств. — Я сказал, что люблю тебя. — А, — Арсений часто хлопает стрелами-ресницами, как бывает, когда тот в смятении. А ещё когда нервничает или пытается проснуться, или перед оргазмом, и когда глаза в линзах начинает резать, словно песка насыпали, а капли кончились. Антон думает: «как дурак». Он сам, не Арсений, конечно же, — как дурак — наизусть знает про Арсения такие мелочи, что фоном плывут в голове, и он неосознанно его считывает, наверняка рассматривая внимательным нежным взглядом. Стыдное зрелище, он видел со стороны. — И я тебя, Шаст, — Арсений ведёт плечами, косится чуть хмурясь. — Всё нормально? — Просто захотелось сказать. — Ладно, — Арсений кивает, оглядывается, будто не знает, что уместнее будет сделать, в итоге подсаживается рядом на диван. — Ладно, ты просто как-то, знаешь.. не то чтобы мы не говорим это просто так, но тон у тебя был такой… — Арс, Арс, — Антон откладывает подушку, хватается рукой за чужую ладонь, сжимая, — не загоняйся. Ты чё ваще? Просто накрыло меня, аж не смог промолчать. Не врёт, по ощущениям концентрация его чувств за последнее время превысила все допустимые ограничения, развязав и без того длинный язык. — Это температура на тебя так повлияла, — Арсений расслабляется, закидывает ноги ему на колени. — У меня её уже нет. — А кровь от мозга ещё не отлила. — Иди в жопу, всю романтику опиздюлил, — Антон беззлобно фыркает, перехватывая тонкую щиколотку.       Болезненное состояние не уходило уже несколько месяцев; шмыгая носом, и без того большую часть времени заложенным, и сухо кашляя, он всё равно курил и получал ещё больше дергающих ощущений в горле и язвительность Арсения. Стоило бы вылечиться до конца, отдохнуть, но куда ему такая роскошь с их графиком. Чувство вины за отмену концерта и без того неприятно тянет, а за попытку переноса пилота «Шоу из шоу» он почти поругался со Стасом, хотя осознанно всё понимал — он на всех этих съёмках нужен здоровый и бодрый. Но продолжал ездить даже на те, от которых мог отказаться, перемежая с выделенными для лечения выходными и вытаскивая из себя последние силы — такой человек. А впереди ни конца ни края не предвидится — на следующей неделе только без рекламы три съёмки, и он заранее мужается. Не потому, что не может остановиться, а потому, что ответственность ощущается тяжелее головы с любой температурой. Арсений проводит с ним дни, отпаивая чаем после съёмки пилота, где Антон выложился даже больше, чем сам от себя ожидал, и угрожает, что настучит по лбу липкой от малинового варенья ложкой, если Шастун в его однодневное отсутствие нарушит постельный режим. На ввернувшего шутку, что в постели он без Арсения не может быть хорош, Антона бросает строгий взгляд и всё равно уезжает. Нарушает уговор и едет поздравить Серёжу — он так долго ждал этого отдыха и теперь хочет взять от этого всё. Пусть даже если Арсений потом поругается. Даже если приходится видеться с людьми, с которыми не хотелось бы, а они невежливо обращают на него внимание, хотя он старается неприметной тенью передвигаться по залу, натянув поглубже капюшон. Даже если он делает глупость, вместо того чтобы отлежаться. Всё вместе работает на Антона так, что внутри затапливает теплом от поддержки и присутствия Арсения рядом и скачущей температуры, и хочется высказаться, как будто усталость, простуда, обязательства — всё пустое — и только Арсений во всём этом имеет для него смысл. — Я просто подумал, что я вот ща болею, и ты рядом, что у нас запускается наше шоу, прикинь, кто бы мог подумать, и ты рядом, что у нас вообще столько всего поменялось за столько лет, а ты всегда со мной рядом. И буквально, физически, и даже когда нет — я всё равно это чувствую. Антон хочет сказать ещё больше, но жмурится, чувствуя себя глупо от сжимающегося сердца, а слова так и застревают поперек груди. О том, что в мире может меняться всё, — закрываются программы, а с ними и обременительные условности, хоть им всё равно приходится помогать с ипотекой; заканчиваются гастроли, а поездки в другие города — нет; бегущая строка новостей обновляется каждый день; люди уходят и приходят новые; меняется длина волос и дизайны айфонов, появляются новые космические спутники и двигаются тектонические плиты, но это не имеет никакого смысла для персонального внутреннего мира Антона Шастуна, потому что Арсений с ним рядом и это устойчивое выражение. Есть скорость света, а есть скорость жизни, и вторая сейчас ощущается выше первой. Как когда едешь на аттракционе, тебя пристёгивают и показывают стабильную перекладину, чтобы за неё держаться. И когда всех посадили на аттракцион без спроса, каждому стала нужна «самая стабильная перекладина». Было бы нечестно ждать и тем более требовать от Арсения, что он ей станет, удерживая на себе этот тяжкий груз, но это даже не пришлось обсуждать — они оба почувствовали, что им есть, что терять, но не хочется, и отчаянно вцепились, как выдры в воде лапками, так что теперь плывут по течению, помогая друг другу не захлебнуться в потоке и не выбиться из русла, грызут для себя дом. И Антон ему очень благодарен. Арсений рядом лучисто улыбается до ямочек на щеках. — Чёй-то тебя на откровения пробило? Ты нечасто такой прямодушный, — Арсений подсовывает вторую ногу под широкие ладони. — А ты и доволен. — Разумеется, — абсолютно невыносимый в своей невозможности не ёрничать. Чем дальше в лес, тем больше в них открывается новых граней, им становится проще говорить, пусть это и какие-то до неприличия сладкие гадости. Получается осмелеть и до того, что кому-то со стороны очевидно, им нет дела. Антон оглядывает квартиру — вещей стало больше, естественно, из-за арсеньевских, последние из которых переехали из Питера, но теснее не стало — кажется, будто каждая на своем месте, где должна быть, где всегда должна была быть. Антон ведёт по своду ноги подушечками пальцев, от чего Арсений хитро поджимает губы, сгибая ногу в коленке, и ставит её на бедро. Антону нестерпимо хочется его в руках укрыть, сжать, да посильнее, чтобы неповадно уезжать было, чтобы никому, кроме него, даже взгляда голубого и пронзительного не оставалось, чтобы Арсений знал, как он ему нужен, будто тот и без этого не в курсе. Антон утыкается носом в коленку, ведёт из стороны в сторону, целует сухими губами впадину сбоку и острую косточку, попадая по тёмным родинкам. — Щекотно, — Арсений вжимает голову в плечи, дёргая ногой, — я за нас рад. Иногда до конца не осознаю, сколько времени на самом деле прошло и через что нам пришлось пройти, — внезапно вворачивает ответ, видимо, на весь Антонов монолог раньше. — Да, — Антон рассеянно кивает, заторможенно следит за тем, как Арсений выпрямляется на диване, потягиваясь, задирает край футболки, оголяя полоску бледной кожи. — Так что, может, уже пососёмся или дальше утонем в теме наших ужасающих сложностей, которые мы всё же преодолеваем вопреки всему благодаря силе нашей любви? — бросает Арсений, ехидно фыркая. — Вот ты коза, Арс, — Шастун усмехается, крепко сжимает его бедро и тянется к нему, — иди уже сюда. Он неудобно укладывается сбоку, наваливаясь телом на Арсения, скользит губами по запястью, по чувствительным местам, от чего Арсений улыбается уголками губ и перекидывает ему руки на шею. Антон захватывает своими губами его тонкие губы, тягуче облизывает ему нижнюю, прижимаясь сильнее. Он невесомо проводит пальцами Арсению по животу, от чего тот дёргает бёдрами, а Антон задирает его футболку выше, гладит, царапая кожу, опускается поцелуями к шее. Носом Антон зарывается в место, где шея переходит в плечо, прикусывает там кожу, руки блуждают по телу, словно он хочет объять Арсения всего сразу. От того, что он чувствует к нему, Антон не знает, куда деться, и не хочет, если уж совсем откровенно. Арсений хватается за его волосы, несильно оттягивая, и издаёт под ним глухой звук. — Что, мой хороший? — Антон поднимает голову, облизывая раскрасневшиеся губы. — Сделай, — Арсений тяжело выдыхает, — что-нибудь уже. — А я по-твоему без дела валяюсь? — Шаст, мне ширинка уже член отдавила, будь человеком. Антон коротко усмехается, эта вечная нетерпеливость Арсения его забавляет. Он лезет к пуговице на штанах сразу, не решаясь лишний раз Арсения изводить, хлопает его по бедру, чтоб тот приподнялся, спускает брюки с бельём. Пока Антон в поисках смазки вертит головой, Арсений пытается стянуть и с него штаны тоже. — Да ёк-макарёк, — Арсений выругивается, когда путается в завязках на поясе, — сними ты, — он обессиленно бросает руки по бокам. — И она вон там, — кивает на нижнюю полку журнального стола рядом с диваном. Шастун приподнимается на коленях, тянется за флаконом, и, возвращаясь, раздевается снизу полностью. Антон укладывается обратно, прижимаясь своим членом к Арсеньеву, берёт в кольцо пальцев сразу оба, от чего тот выгибается, выставляя шею. Шастун такой возможностью не может не воспользоваться, поэтому широко лижет по кадыку и дальше по короткой щетине. — Лей, — Арсений тихо лепечет, часто моргая. — Что ж ты такой разговорчивый всегда, Арсений, — вопреки недовольному тону, Антон щелкает крышкой и делает, что сказал Арсений. Холодная жидкость стекает Арсению на живот, Антон отбрасывает флакон на пол — Арсений будет возмущаться, что не закрыл, но это будет потом — и длинными пальцами размазывает всё по членам. Он сжимает оба ствола, тянется к Арсению за поцелуем, и тот сразу проникает языком, мычит ему в рот, начиная двигать бёдрами. Антон давит предплечьем ему на тазовую косточку, не убирая руки с членов, прижимая обратно к дивану. — Не торопись, — «и не своевольничай» — хочет добавить Шастун и его командирский внутренний голос, но настрой сегодня у них другой. Он мягко оглаживает только Арсению головку, большим пальцем собирает прекам, и, не отнимая от внимательного взгляда напротив глаз, облизывает подушечку — Арсений от этого щурится потемневшими глазами и дышит тяжелее. Антон притирается снизу своим членом к его, руками берет Арсения за лицо и неторопливо целует. Ему самому хочется притормозить — по жизни и вообще, они торопятся и так везде и всюду, а здесь этого делать совсем нет желания. Никто не отнимет у них этого времени, и оттого хочется растянуть момент на подольше. Арсений поддаётся, закидывая руки назад, сбавляя скорость поцелуя. Антон томительно обводит пальцами родинки на щеке, шее, снова забирается под футболку, чуть сжимая соски, и дальше невесомо касается торса и живота. Он выцеловывает Арсению всё лицо, даже трепещущие под губами веки, свободной рукой переплетается с ним пальцами. Член под пальцами подрагивает, но он на нём не задерживается, а ведёт по внутренней стороне бедра и повторяет маршрут в обратную сторону. Арсений под ним практически вибрирует. — Анто-он, — тянет Арсений, когда Шастун отрывается от его ключиц. — М? — Хватит проверять меня на прочность, я сейчас кончусь. — Для этого мы здесь. Шастун снова обхватывает оба члена рукой, не давая Арсению возможности ответить, и сам начинает коротко двигать бёдрами, от чего тот всхлипывает и, впиваясь короткими ногтями Антону в ладонь над головой, кончает, запрокинув голову сильнее назад. Когда Антон чувствует, как к искусственной смазке добавилась ещё и арсеньевская и видит, как у того алеют щёки, а взмокшие волосы длинными волнами раскинулись по дивану, он кончает следом — в голове проскакивает беглая мысль, что его возбуждает искусство в виде олицетворения Арсением. Антон заваливается на Арсения половиной тела, расслабляясь, под рукой и частью живота липко, а тело страшно тянет покурить. — Ты меня как будто примагничиваешь, я тупо встать не могу. — Если курить, то и не вставай, здоровее будешь, — Арсений, судя по звуку, зевает. — Хотя знаешь, сперму хорошо бы убрать, так что если для этого тебе надо перекурить, то пожалуйста. — Вот ты язва, конечно, Арс. — Ты сам меня выбрал. Но это, конечно, правда только частично. Шастун, выбери Арсения хоть сто раз за жизнь, что он и делает изо дня в день, с самого начала ничего бы не смог, не выиграй он жизнь, где Арсений выбирает его в ответ.       Снег за застекленным балконом мелкими колючими звездочками прилипает к окну. Зима у Антона всегда ассоциировалась с детством. Когда ты шуршишь пухлыми болоневыми штанами, греешь носки на батарее, чтобы приятнее было надевать, пьешь горячее молоко с мёдом и плёнкой от масла, после ледяной горки тебе растирают ноги спиртом, в снегопад ты ловишь хлопья языком и строишь домик из подушек с гирляндой внутри, которую стащил из переклеенной не раз коробки с новогодними игрушками, где чувствуешь себя в безопасности. А ещё с подростковыми годами, когда мерзлым утром приходится идти в темноту за окном, экзамены по ощущениям ещё так нескоро, а ими уже пугают, косяки птиц темной галкой взлетают над крышами, утяжеляя и без того тоскливое небо, сигареты за школой превращаются в привычку и примеряют на тебя первую «крутость», где-то там первая неосознанная и не сформулированная даже самому себе влюбленность в мальчика, а внутри — чувство свободы, ведь впереди вся жизнь, безмятежная, пока в наушниках играет Гуф. Все эти чувства Антон чувствует и с Арсением — ему безопасно и свободно, невзирая на чьи-то попытки преумножить опасливость — пока они сидят вдвоём на шенилловом диване, ничего не существует. Антон очень хочет оставаться успешным, быть на своём месте и делать, что любит. Но больше прочего он любит Арсения и хочет быть храбрым ради них. А там, где неизбежное, страха быть не может.