На руках у меня засыпай

с этажа на этаж, 2 минуты , горячий кофе на пальцы, набираю тебе по пути "в порядке. очень скучаю." от света горят глаза, до смены еще, нуу... немного. навстречу со скорой коза, "привет" и "пока", на пороге. каталку за поворот, да чтоб ты, в плечо дверями, вопрос — кто кого везет, смешок пополам со слезами. с чужою смертью на "ты", да с жизнью, пожалуй, тоже, хирургу в плечо, "ни пуха!" и молча "не выдай, боже". в ординаторской тишина, стаканы с холодным чаем, в углу ученица спит... а я — по тебе скучаю. рассветная мгла тиха. еще не заря-заряница. над темной дорогой едва заметно туман клубится, пожалуй, сегодня пешком... по памяти. вдоль границы. нет, не упрекаю ни в чем. я знаю, родной, тебе тоже не спится... Domenik Ricardi

      В первые дни в квартире у Рекса я не мог отделаться от странного ощущения. Я бывал здесь тысячи раз, ночевал, оставался, забегал мельком, тусил. Но только теперь, ступив в эти стены на правах временного, но всё же жильца, я стал замечать, как скромно, серо, почти аскетично жил Рекс. Маленькая его квартирка до этих дней никогда не казалась мне необжитой, крошечной и даже убогой. И я по-новому смотрел на рексово обиталище и удивлялся.       У него было мало посуды. Просто до абсурда. Каждый предмет — остро необходимый. Всего по два. Две кружки и две тарелки, вилок-ложек чуть больше. Пара разных эмалированных старых кастрюль с петушком на боках. Полотенец тоже разных размеров по два. Все не новые, стираные множество раз, уже и не мягкие совершенно. В люстре тусклые лампочки — две вместо нужных пяти. Дверцы кухонных шкафчиков еле держались на петлях, скрипели. Обои в разных местах отходили. Облупившаяся штукатурка. Потолок пожелтевший — закуренный. Стоптанный ворс большого ковра. Всё приемлемо, но будто бы не любимо. Не родное. Так часто выглядят квартиры под сдачу где-нибудь на периферии, где можно остаться транзитом на сутки за условные сто рублей просто поспать. Белья тоже два комплекта — неяркий цветочек. Комп хороший, колонки, удобное кресло, широкий диван, который Рекс никогда не собирал. Пепельница в форме ежа — это я подарил как-то, уже и не помню когда. Сказал тогда, что Рекс хмурится как злобный ёж...       Первые недели я совершенно не мог обжиться, привыкнуть. Меня всё удручало, казалось таким беспросветно холодным, запущенным, одиноким. Я знал, что квартира Рексу досталась от деда, и если бы я попал сюда в первый раз, то точно подумал, что вот дед до сих пор тут и жил. Человек, не способный к уюту, к заботе о себе и о своем доме, которому опостылело всё, ничто вещественное ему не интересно. Есть, спать, переодеться — такое вот место. Не тот дом, куда ты спешишь возвратиться, не крепость тепла и покоя. Комната, ванная, кухня есть, и ладно. Каждый вечер и утро Рекс входил сюда, в эту маленькую прихожую, снимал куртку или пальто, надевал шлёпанцы, ел что-то, мылся, сидел в интернете, ложился. И всё это — почти не оставляя следов своего пребыванья. Не считая дом домом. Не используя его как укрытие от тревожно-враждебного мира. Рекс жил на работе, жил в нашей дребезжащей машине, в приёмке и в ординаторской, но не здесь. Это место его не влекло... И это меня просто сломало.       Почему я не видел, не замечал, почему не принёс ему, например, новое одеяло или современный заварочный чайник, кофемашину? Меня это всё не волновало, не заботило, я ходил к Рексу как к себе домой, но ничего не сделал для этого дома. Для Рекса. Я многие годы подпитывался его добротой, чуткостью, его красноречивым молчаньем, поддержкой. Я был занят собой. Ослеплён то счастьем, то горем. А Рекс жил. Вот в этой квартире. День за днём. Ночевал здесь, переодевался, стирал, читал свои книги, которых было так много, что они заполняли все полки и ящики, даже лежали стопками на полу. Он не жил здесь как ДОМА. Он проводил тут часы до работы. Рекс. Бездомный. Сухой. Ничего ему было не надо. Совсем, видимо, ничего. Кроме?..       Первый месяц я даже не распаковывал вещи. Сунул сумку в маленький шкаф. Достал только посуду. У меня тоже своего было не много. Я старался снимать всегда так, чтоб там уже всё нужное имелось в наличии. У Рекса из нужного-необходимого были только стиралка и микроволновка. Оказалось, мне этого тоже хватало.       Я стал жить как Рекс.       Приходил сюда только поспать и переодеться, помыться — и опять на работу. Ел чаще в столовой или заказывал пиццу. Не убирался. Некогда было. Если честно, я думал, что зря сюда въехал. Что эта дедовская квартира без Рекса меня удручала сильнее, чем я мог представить. Эта необустроенность, стылость, тусклые лампы, запах книг и ковра. О, как я его ненавидел! Этот чёртов ковер. Пережиток Союза. Но работа спасала.       Первое время я работал, ездил один. Недолго, но измотался. Потом мне в пару назначили Иру. Хорошая женщина, правильная, с опытом и с косой до пышных бёдер. Мы сработались. Она была старше и опытней, но относилась ко мне с уважением и тепло. А я ценил её стаж, навыки, сноровку, сговорчивость и нескандальность. Напарник в нашей работе — первое дело. Мне повезло. Ирина — хорошая тётка. Мы, наверное, подружились. Пару раз ходил к ней на ужин. Большая семья. Дети. Муж биолог. Тоже классный мужик. Всё у них хорошо, славно, как надо. Было приятно окунуться в чужое простое, обычное счастье. У меня тоже было когда-то... Теперь даже не верилось. Всё отболело. Пропало. Стянулось. Я не мог уже вспомнить, что так любил, так цеплялся за Миху. Мы ведь разные были совсем. Ничего общего. Трахались, веселились, ругались. Хорошо было? Да, хорошо. Но что было, то было. Отзвенело и теперь казалось совершенно чужим и далёким. И внутри было пусто. Но не из-за Михи... Было просто свободно. Печально. Не занято. В сердце таилось иное. Сумбурное, совершенно не чёткое что-то — не выговорить, не обдумать, не уловить — дрожало оно неозвученно-нежно, томилось, непонятно мешало, как маленькая заноза, резко-случайно попавшая под тонкую кожу ногтя. Болит, но не сильно — работать, жить не мешает. Главное — чтоб не воспалилось. Промывать — и выйдет сама. На качество жизни подобное не влияет, как говорят у нас. Рассосётся.       И я жил и работал, брал смены побольше, бесцельно копил деньги — без платы аренды выходило прилично сберечь. Ходил по вечерам в парк, просто чтоб размять ноги перед сном. Купил пазл огромный и стал его собирать. Пять тысяч деталей — репродукция Климта «Поцелуй» — первое, что попалось под руку. На работе было стабильно. Ирина, Григорич, его оранжевый термос, драгоценные пациенты, запах бензина, стёртые ручки носилок...       Но плеча больше не было. Острого. Шерстяного.       Я был один. Совершенно. И не стремился это менять. Не ходил в клубы, к приятелям, не списывался о встречах, свиданьях. Будто застыл под мигающим фонарём. Закостенел. Всё словно прогорклое стало. И порой вечером я садился на рексов подоконник, как и он, забирался с ногами, пил кофе, смотрел в темный двор и чувствовал, как заноза... пульсирует в сердце — плохой знак. Заражение, видимо, всё-таки началось.       Июнь выдался на редкость дождливым, даже для наших широт было, пожалуй, чрезмерно сыро и серо. «Дождь в Макондо шел четыре года, одиннадцать месяцев и два дня...»* — будто про нас в это лето. То моросило, то заряжала гроза, то секло косо-ветрено. Все жаловались на погоду. Вопреки заботам о собственном здравии, я умудрился подхватить насморк — вымок до нитки в один выходной. Утром туман, вечером ветер. Пробки, завышенный ценник такси. Все повсеместно болели, шмыгали носом, брали больничный. Работы хоть отбавляй — сплошные замены. Григорич свалился с простудой. Не лето, а жижа.       Но венцом непогоды для меня стала потёкшая крыша и затопленный напрочь чердак в моём доме. В доме Рекса. Квартира была на пятом, последнем из этажей, и вот однажды я вернулся со смены, а у меня... нет, не плавает всё, слава богу, но всё течет. Потолок взбух, побелка почти отвалилась, обои свернулись мокрыми сникшими флагами, стол весь залит, комп Рекса, колонки, книги, что были у той стены — всё намокло. Это была катастрофа! Моё жильё стало совсем непригодным для жизни. Какой уж там отдых!       Последствия катаклизма внутри я устранил быстро. Ободрал стену, стёр вздутую штукатурку, убрал подальше все вещи из зоны влажного поражения. Через сутки ремонтники выправили всё и на чердаке. Но картина была неприглядной. И без того не хоромы, теперь это место напоминало ночлежку. Нужно было что-то решать.       И я решил.       Я решил позвонить Рексу и спросить разрешения начать ремонт.       Денег у меня скопилось в достатке. На скромные усовершенствования своими руками точно хватило б. Надо сказать, что у Рекса не было соцсетей, ни ВК, ни инсты — ничего. Только старая почта, покрытая виртуальной паутиной совершенного забытья. Мы не созванивались всё это время. Вообще не общались. Вначале я не хотел беспокоить. Всё-таки переезд, другой климат, часовой пояс, новые люди, работа. Потом я понял, что он ведь и сам не звонит! Значит, не хочет. Не считает необходимым. Навязываться не хотелось. И я не звонил тоже. Так получилось в итоге, что спустя три месяца с момента, как Рекс улетел, мы не говорили ни разу.       Почему-то вот эта необходимость ему сейчас позвонить выбила меня из колеи совершенно. Я ходил из угла в угол и думал, и думал, и думал. Что сказать? Как начать разговор? Как это будет? Нелепость. Но я психовал. Нервничал. Выпил для храбрости рексова коньяка — у него целая батарея бутылок стояла, подарки. Он не пил много и в основном отдавал всё, раздаривал, оставлял себе только самые дорогие, хорошие. Я бахнул полтинник, шумно выдохнул, в голове заискрилось, в груди потеплело. Я набрал номер и... «абонент недоступен»! Конечно! Не будет же Рекс в Мэриленде использовать старую симку. Пришлось остывать, звонить его маме, выпрашивать номер, небрежно болтать: «Да, Мария Сергеевна, всё в порядке, спасибо. Всё хорошо. Потерял телефон вот. Ваш номер-то помню, а новый Рекса пока не заучил. Да. Спасибо. Конечно», — бегло выписал я незнакомые цифры прямо себе на ладони.       Вдох-выдох.       Мама Рекса. Мы знакомы лет десять точно. Она даже как-то лежала у нас в стационаре.       Вдох-выдох.       Еще пятюшку, чтоб не растерять боевого настроя. Я нервничал. Посмотрел на часы: у нас было три, значит, у Рекса в его Аннаполисе семь утра. Самое время. Если у них там примерно всё так же, то он должен либо заканчивать смену, либо вот-вот заступить.       Пальцы подрагивали, сердце долбило о рёбра.       Сейчас... Гудок. Сейчас. Ещё два...       — Да, алло, — его голос, с хрипцой, удивлённый, знакомый до дрожи, словно рядом над ухом, но так далеко.       — Привет, Рекс, — через смешок сказал я и задохнулся: сердце шало стучало всё чаще и чаще, и чаще, пальцы похолодели.       — Анисим? — удивлённо, не ожидал, замолчал.       — Привет, — снова сказал я. — Как ты? Говорить можешь? — подошёл к окну, схватился за подоконник.       — Да. Я иду сейчас в клинику, — сказал Рекс. — Всё нормально? — чуть встревоженно.       — Да-да, не беспокойся, — неестественно рассмеялся я. — Просто у нас тут потоп. Затопило твою квартиру, короче. И я тут подумал... — я слушал дыхание Рекса и мысленно представлял, как он идёт, там, где-то в жаре, среди пальм, или что там у них, мимо улыбчиво-голливудских людей, которых так сложно представить живыми, обычными. А он там, среди них. — Ты не против, если я затею ремонт? А то тут совсем плохо всё...       — Нет, не против, — сухо, сдержанно, отстранённо. — Ты можешь делать что хочешь, — добавил Рекс. — Мне всё равно.       — Ну ок, — выдохнул я. — Спасибо.       Повисла тяжёлая пауза. Я скрёб подоконник ногтем.       — Сам-то как? Как работа?       — Да всё хорошо, — небрежно ответил Рекс. — Непривычно, но хорошо.       — Ты гоняешь? — под ноготь засел мелкий кусок отделившийся краски.       — Нет, я в приёмном.       — И как там? Справляешься? Как коллеги?       — Да... — Рекс рассмеялся — глубокий, тихий смешок — меня опять обдало волной странных мурашек. — Помнишь, как в детстве Задорнов шутил: «Ну тупыеее!»**       Я кивнул и рассмеялся.       — Ну вот, в целом в чём-то он прав был, — и снова смешок Рекса, хриплый, рубиновый.       — В Голливуд-то поедешь? — поймав волну лёгких насмешек, спросил я.       — Конечно, — фыркнул Рекс, и я так и представил, как его уголки губ чуть кривятся. — Смотри меня на первом канале в прайм-тайм, я в массовке у Стейтэма буду, — щёлкнул он, видимо, языком.       — О-о-о, Стейтэм красавчик! — присвистнул я. — Не заревнуют? — вдруг выпалил я и покраснел до макушки. Не знаю, что на меня нашло?! Что за глупость?! С чего вообще я это сказал?! Это было так тупо. По-детски. Совершенный идиотизм.       Рекс на том конце замолчал и молчал убийственно долгие секунд двадцать.       — Ани... — как-то странно вдруг прозвучало, будто с горчинкой. — Тебе не стоит так говорить...       — Почему? — зло получилось, шипяще, словно с обидой, но уж как вышло, раз ляпнул, то держи мину.       — Потому что я могу вдруг решить, что тебе действительно интересно... — он осёкся. — Есть ли... — снова пауза, щелчок зажигалки, нервный вдох затяжки, — …есть ли у меня кто-нибудь здесь.       Я сжал кулак, поработал им будто при сдаче крови.       — Есть? — выдохнул я и провалился в чистилище стыдобы и позора.       — Нет, — строго ответил Рекс. — Не было. И не будет.       — Рекс... — сбился я, не зная, что говорить.       — Что? — спокойно ответил он. — Ну что, Анисим?       — Анисим... — хмыкнул я.       — У тебя всё хорошо? — спросил Рекс.       — Всё отлично, — соврал я. — Сам же знаешь. Работа, то-сё. Я даже не заметил, что уже лето, — я опять наигранно рассмеялся. — Хотя у нас не лето, а вселенский потоп...       — Ты больше мне не звони, — вдруг оборвал меня Рекс, и я почувствовал, как тело будто парализовало, словно кто-то ударил поддых со всей силы, и нечем дышать, от боли перед глазами всё зарябило, поплыло.       — Хорошо, Рекс, я понял, — сухо процедил я и выключил телефон. Отложил его в сторону. За окном не переставая шёл дождь. Люди спешно ходили туда-сюда, прикрываясь зонтами. Я смотрел не моргая на чёрные и пёстрые купола, на неровный асфальт, на попрятавшихся голубей под крышей напротив.        «Не звони. Не звони мне. Больше мне не звони!!!»       Злость вперемешку с обидой как пуля — навылет! Жизненно важные органы не задеты. Пульс учащённый. Сатурация в норме. Зашиваем.       Но целым считать себя больше не выйдет, пожалуй.