На руках у меня засыпай

город липнет к подошвам, пробираясь со мной домой, льнет к усталым рукам бездомным облезлым котом, осыпается крошевом улиц и фонарей за сутулой спиной. плачет в окна встревоженный ветром и стылым осенним дождем. день привычно проходит по кругу — работа, дорога, дом. сколько выпито кофе — сбиваюсь со счета дурацкого вновь. все не важно, как в старом и мутном бесцветном кино. на повторе заезженны кадры, сменяя лишь день на ночь. а с тобой на другом краю света сегодня и завтра чужой, тот, кому ты позволишь сорвать с твоих губ сладкий искренний стон. тот, под кем выгибаешься нежной и гибкой послушной лозой. тот, кого всей больной обгоревшей душой ненавижу, ведь я — не он! Domenik Ricardi

      И вот наконец-то наступил октябрь. Я извёлся к тому времени уже вкрай. Но, как и всё в жизни, он наступил. Октябрь! С первого же числа я ходил взвинченный, электрический, лихорадочно-возбуждённый. Я горел остатками, этими крохами ожидания. Я миллион раз представлял, как это будет. Представлял, фантазировал. Как?! Как?! Как он вернётся. Когда? Вдруг я буду на смене и приду домой, а Рекс уже там? Или он приедет ночью, когда я буду спать, а сплю я как Добрыня Никитич — фиг добудишься! Или я буду выходить, и мы столкнёмся на лестничной клетке, и мне надо будет спешить. Или на улице: я вылетаю из подъезда, а Рекс — из такси. Я рисовал и рисовал в голове эти кадры, и все они были разные, нелепые, но отчаянно романтичные. До смешного. Я репетировал фразы и даже долгий взгляд — тот самый, который должен был без слов сказать Рексу всё! Я воображаемо улыбался его удивлению, засыпая, я восторженно-нежно-смущённо целовал его в щёку. Я хотел первый раз поцеловать Рекса именно в щёку. А потом — в уголки глаз и губ. Я вспомнил, что видел это в старом фильме. Вот такие первые поцелуи, такое тихое признание. Как лёгкий выдох, как щекотка от ресниц на самой нежной бледной коже, усыпанной светло-горчичными пятнышками далёкой весны. И мне хотелось повторить это. Сделать эту киносказку явью для нас. Целовать Рекса! От одной мысли у меня тянуло в животе, холодело и щекотало, как у полного придурка. Не помню, чтоб я испытывал подобное хоть когда-то. Целовать! Целовать Рекса! Я никого ещё не хотел так поцеловать, как его. Мне казалось, я сразу прямо там и рассыплюсь сухими октябрьскими листочками. Я мечтал, мечтал и ждал, ждал, ждал, глупо улыбался, наводил бесконечный уже, похоже, обсессивный порядок-лоск дома, купил цветы — несколько стойких букетов хризантем, жгуче-осенних. Я затарился продуктами и всем, что любил Рекс, даже сигарет его купил несколько блоков. Я хотел, чтобы ничто нам не помешало, никакие мелочи. Я предусмотрел, казалось, абсолютно всё... Кроме того, что он так и не приезжал.       На шестой день этой полубредово-окрылённой эйфории я пошёл к нашему гла́ву. Сил терпеть это неведенье не было никаких.       Два раза штурмовал кабинет золотого-занятого Семён Семёныча, но он всё где-то бегал. Деловой! На третий раз, уже почти под занавес его ненормированного рабочего дня я таки изловил его в коридоре приёмного. Хмурый, замученный, вечно суровый, он шёл быстрым шагом, а я семенил сбоку.       — Семён Семёныч, а что там Рекс? Как, когда возвращается? — сходу и намертво вцепился я в начальство.       — Рекс? — кинул искоса на меня взгляд Семён Семёныч так, будто впервые слышит, о ком я. — А! Рекс... — мохнатые седые брови чуть дёрнулись пониманием. — Я-то откуда знаю! — фыркнул он. — Это у куратора надо спрашивать. Я не слежу.       У меня разом всё сникло. Ну что за люди?! У них лучшие кадры бог знает где шляются, а им и дела нет. А сам вечно распаляется: «Врачей нет... Специалистов нет... Бюджета нет...»       Я даже ни спасибо не сказал, ни до свиданья, просто поотстал.       Искать куратора в нашей больнице — гиблое дело. Тем более, их вроде несколько, и который там Рексов, я не знал. Делать было нечего, вернувшись домой, поборовшись с неловкостью и замешательством, я позвонил Марии Сергеевне, маме Рекса. Недолгое вступление, смущённая увертюра оправданий, откровенное враньё, украшенное напускной недотёпистостью, и...       — Так Рекс до декабря в штатах остался. Он помогает там кому-то с каким-то экспериментом. Я не очень-то поняла, Анисим. Но ему продлили пребывание, согласовав, ещё на три месяца. Обещал к Новому году вернуться...       Дальше я только мямлил, кивал, наигранно смеялся, зачем-то поздравил с наступающим... Идиот.       Положил трубку, а сердце так и шарашит, ноги похолодели, всё упало, скрутилось в жгуты — до тошноты, до рвоты своими фантазиями. Намечтал! С досады хотелось что-нибудь разбить! Желательно свою голову об идеально выровненные стены кухни. Об пол полетела в сердцах рексова пепельница — та самая, в форме ежа, надраенная мною до поросячьего блеска.       Осколки. Крупные. Мелкие. Совсем тонкие, незаметные. Картечь моих надежд. Пока собирал, одна из острых керамических стружек впилась в подушечку пальца — ерунда... но казалось, будто прошила насквозь, проделала быстрый венозный путь и засела микроскопической болью в сердце. В детстве мать меня так стращала иголками: вот сядешь случайно, она пронзит через все тело и уколет в самую сердцевину. И умрешь!       Всё так, мам. Всё так.       Осень в нашем городе — это особенная Х. Вообще у нас Х. почти всегда, но осенью... хмарь, хлябь, хмурь и хтонь. Да и холод ветровой. И я очень хорошо вписывался по ощущениям в это повсеместную постоянную Х. Обесточенный, вялый, смурной, вечно недовольный, курсировал я между домом и работой, не замечая погоду, время суток, выходные, людей. Опустошённый врач — беда. Механизм. Винтик в системе здравоохранения. Охранял я мало чего, разве что ревностно своё убитое настроение. Ничего не хотелось. Ни-че-го.       Чемоданчик, таблеточки, рецептики, отказ от госпитализации, жалобы.       — На что жалуемся?       Ох, спросил бы кто меня! Я б ответил. Как Маяковский бы резанул от плеча широким ломтём: «Мама, ваш сын прекрасно болен. Мама! У него пожар в сердце! Приду в четыре, сказала Мария...» Ага, всё так. Не пришла моя Мария, да и не говорила мне ничего.       Горечь, засевшая у меня под кадыком, жгла меня день за днём, ночь за ночью. Горечь и обида. Мальчишеская, тупая. Я не имел никакого права и повода, но... Я дико ревновал! Весь на говно изошёл. Причем ревновал не понятно к кому и почему. Но я был уверен, почти до полной убеждённости, что Рекс не вернулся не потому, что чем-то там сильно карьерно занят, а потому, что нашёл себе кобеля! И как же я его ненавидел, этого абстрактного ёбыря-америкоса. Я представлял Рекса в чужих лапищах, счастливого, бросившего курить, жрущего бесконечную лапшу из картонной коробки. Я видел его стонущим под целой толпой каких-то придуманных моим воспалённым воображением качков в белых трусах. Непременно белых! Чтоб загар выгодно оттеняли. Их лоснящиеся сплетённые тела. И Рекс среди всей этой вакханалии — хрупкий, тонкий, гибкий, не злой и дикий, как со мной, а мягкий, растёкшийся по чужой перекачанной груди, выписывающий по ней своими длинными пальцами круги ласки. Или я представлял с ним умного ординаря в опрятном халатике и тихие вечера после тяжёлой смены, когда уставший Рекс где-то в закутке, а может, и у всех на виду жмётся к выбранному им человеку. Простому, умному, улыбающемуся своими восхитительно белыми зубами, которые слегка прикусывали сухие тонкие рексовы губы. А потом они вместе шли домой... жрать лапшу в коробочках, смотреть «Би-Би-Си», или что там у них?!       Я даже видел Рекса на параде гордости в обнимку с кипарисовым сладким латиносом. Каким-нибудь Мануэлем, мать его ети! Рекс в шортах и с радужным флагом на веснушчатых плечах, а грёбаный Мануэль, весь в татуировках и рванье джинсов, засасывает моего Рекса алчным, возмутительно пухлым ртом, смеётся, горячо шепчет ему англо-испанские пошлости: «Мой русский лебедь...»       Я извергал из себя эти миражи, как фонтаны нефти. Чёрной, густой, вязкой. Я весь был в ней. В них! В этих красивых самцах с «мыса свободы».       Зачем ему возвращаться? К чему? К кому? Что помнить? Одну пьяную ночь? То серое ненавистно-трусливое утро? Мои стенания по Мих-Миху? Наш ржавый тарантас и вечные пробки на Лиговке? Да постоянную Х.? Я изводил себя, уничтожал, резал без анестезии по живому. Бары, клубы, танцы, неоновая россыпь... «Откройте, полиция! Вы слишком громко ебётесь!!!»       Я напридумывал такого, что порой было самому дико, как это всё лезет в башку?! А что я мог противопоставить всем этим фантастическим оргиям в моей голове и сексуально-потным мачо? Слова? Слова Рекса? «Не было, — сказал он. — И не будет». Смешно. Он — взрослый мужчина. Ничем не связан. Он красив и умён. Он наверняка диковинка для них всех! Такой утончённый, и правда лебедь. Талантливый врач, добрый, отзывчивый, честный... Рекс был идеальным. И только такой опёздыш, как я, мог этого не понимать.        «Не было и не будет», — сказал мне Рекс... год назад. Год! Целый год прошёл с тех пор, как мы говорили. Хорошо ещё, если Рекс помнит моё имя. Живёт там какой-то... в его квартире. Мне было стрёмно. От всего. И за то, что живу у него, и за то, что думаю всё это, и за то, что люблю. Люблю его! Люблю! Люблю! А он там... с Мануэлем. Рассказывает ему наверняка, что был, дескать, такой Анька. Был, да сплыл. Отказал. Только нервы трепал, да пожрать-поспать приходил. А Мануэль этот сочувственно так пожалеет, погладит сивые кудри, прижмёт нежно. «Да похер на него», — скажет.       Вот именно. Правильно, Мануэль. Похер на меня. Рексу похер! Давно уже. Иначе... Иначе бы... Иначе бы всё было по-другому. Никто я ему. Да и был ли хоть кем-то? Придурок не оценивший, друг-катастрофа и нытик, братан с института, коллега-телега. А теперь «похер».       И под кадыком всё давило, давило, горечь всё заполняла подвздошку. Психосоматика. Было даже трудно глотать. Я буквально физически задыхался от ревности. Задыхался без Рекса. Асфиксия. Воздух не поступает в мозг. Овощ, Аниська, ты, просто овощ.       — Чёт ты, Аниська, совсем квёлый, будто тебя в парашу макнули, — хмыкнул Григорич, облокачиваясь на руль.       Мы стояли во дворе, недалеко от Снегирёвки, только что выгрузили роженицу и ждали следующий вызов. Обычно рациозатишье — это минут пятнадцать-двадцать от силы, так что, пользуясь моментом, наша Ира метнулась в ближайший Кинг купить нам всем «вкусной и здоровой» пищи, а мы с Григоричем остались в машине, Григорич курить, а я — приходить в себя после криков роженицы. Не любил я такие вызовы. Не в первый раз, конечно, но всегда паникую — не моя спецуха совсем. Хорошо, что Ира с нами — вот уж кто со знанием дела.       — Чё хмурый-то такой? Бухал, что ли? — продолжил свой анализ Григорич.       — Да нормально всё, — буркнул я, безразлично пялясь на снуюущих по тротуару людей.       — Эх, Симка, Симка... — глубокомысленно вздохнул Григорич. — Жениться тебе надо, орясина. Давно пора.       — Не надо, — шикнул я, слушая вполуха.       — Вот тебе сколько уже лет? — повернул в мою сторону голову Григорич и желтозубо осклабился.       — Тридцать один, — без интереса ответил я.       — Во-о-от, — поднял палец Григорич. — И я о том же. Тридцатник уже! А все шароёбишься один.       Я промолчал. За окном моросил дождь, подступал вечер, скоро пробки начнутся. Я хотел спать и, может, совсем чуть-чуть — снега.       — У меня в тридцать уже двое было. Полный комплект. У нас с Лидой скоро юбилей будет. Сорок лет! Это тебе не баран чихнул, — рассказывал Григорич то, что я и так давно знаю и слышал раз сто от него. — Семья — это главное, Симка. Дети...       — Не будет у меня детей, — огрызнулся я раздражённо. Вот только от Григорича мне не хватало выслушивать. Наслушался в своё время — спасибо. До сих пор дрожь берёт.       — Так без жены, ясно дело, не будет, — усмехнулся Григорич. — Женщина нужна. Хорошая. Домовитая. Чтоб уют, порядок...       — Григорич... — сипло взмолился я. — Хорош, а!       — А чё ты?! — рассмеялся Григорич. — Вон хмурый какой. Случилось, что ль, чего? Так ты, давай, колись. Не держи в себе. Это вредно, — он снова рассмеялся и толкнул меня несильно в плечо. — Не дала, что ль?       Я закатил глаза и хмыкнул.       — Ага, не дала. Не дала и свалила.       — А чё не боролся-то? А? Не добивался? — с упреком шутливо наезжал Григорич. — Бабы это любят, Аниська. Лю-ю-юбят. Чтоб за ними побегали, поступок совершили! А ты что? Лапки вверх?       — Григорич, я тебя по-человечески прошу, — повернулся я от окна. — Не надо мне жену. И детей не надо. Я серьёзно, отстань, а?       Григорич нахмурился, опять прилёг на руль и скривился.       — Ты, блядь, голубой, что ли, тоже, Аниська? — вскинул он бровь и уставился на меня седыми глазами.       И мне бы взбрыкнуть, запротестовать, как полагается, но... Я промолчал и снова отвернулся к окну.       — Ну ёб твою, а... И ты тоже! Вот свезло мне, — цыкнул Григорич.       — А чего тоже-то? — сурово и не оборачиваясь спросил я, чтоб сказать хоть что-то. Оправдываться не собирался, да и вообще тему развивать, но и на конфликте работать было бы стрёмно.       — Так ты ж знаешь, поди. Кощей-то наш отчаливший... — хмыкнул Григорич, а у меня тут же сердце чаще забилось, — голубее неба в майский день.       — С чего ты взял? — нахмурился я. Я был уверен, что Рекс не стал бы откровенничать с Григом. Да и с кем бы то ни было. Он мне-то ни разу напрямую не говорил ничего такого.       — А чего тут брать, — будто чуть смутился Григорич. — Я его в первые же месяцы срисовал. Я, может, и старый козёл по-вашему, но мозгов не растерял.       Я вскинул бровь и уставился на Григорича в недоумении. Рекс из всех, кого я знал, ничем не мог бы выдать своей натуры. Вот ну ни малейшего намёка в нём.       — От дурак ты, Симка, — хохотнул Григорич. — Росту много, ума не очень. Одни кучеряшки, — он посмотрел хитро и будто даже чуть ласково, что в создавшейся внезапно ситуации обнадёживало. — Кощей знаешь как на тебя смотрел всегда, когда ты не видел? Я так только по молодости на Лидку свою смотрел!       Я ошалело отпрянул к дверце и снова почувствовал, как заходится сердце в груди, и руки то холодеют, то горят.       — Неужто не знал? — вскинулся Григорич. – Хотя, Кощей — мужик скрытный, правильный. Я-то думал, ты — натур продукт. Вот он и томится. И свалил, думал, тоже поэтому. Чтоб не мозолил ты...       Я вспыхнул и опустил глаза. Вот оно как. Даже Григ замечал, даже он тоску твою чувствовал. А я...       — Эх, развелось вас, голубей, — вздохнул Григорич и уставился в лобовуху перед собой. — Нормальному мужику и выпить не с кем, — хмыкнул он.       — С Рексом ты пил, — ядовито заметил я.       — Пил, — кивнул Григорич. — И, даст бог, ещё выпью. Кощей — мужик что надо. Чёткий. С понятиями. У него в башке всё правильно устроено и в сердце тоже, уж поверь. Я повидал то... — он достал сигарету и прикурил, распахивая дверцу на улицу. — Ты вот знал, что Кощей, когда у моей Лиды онкологию поставили, все больницы с ней оббегал, все анализы, везде с ней был, ездил, объяснял, пороги оббивал...       — У твоей жены онкология? — смущённо вскинул я взгляд.       — Обошлось, — отмахнулся Григорич. — Вовремя обнаружили, — выдохнул он дым. — Но Кощею я по гроб обязан. И не только за это. А ещё там много чего было. Он мужик настоящий. Без базара. Как там Розен поет: «Пить так пить, лечить так лечить...»*       — Любить так любить, — на автомате добавил я.       — Во-во. Именно. А ты чего? — сурово зыркнул Григорич.       — Чего? — нахмурился я.       — А ничего, — выдохнул Григорич. — Эгоист ты, Симка. Только о себе всегда думаешь. Вон у нашей Иришки почки застужены, а она ебашит. Хоть бы раз обратил внимание да пораньше человека отпустил. У меня на той неделе днюха была, — выпалил он. — Ни ответа, ни привета. Даже Кощей из своей Омэрики поздравил, а ты и не вспомнил.       Меня будто кипятком обдало. И от стыда, и от того, что Рекс вон Григоричу-то звонит, значит...       — И как он там? — не выдержал я. Да, эгоист, да, опять о себе думаю, но сердце кольнуло так, чуть на пол не вывалилось. Хоть что-то бы узнать, ну хоть капельку, а потом пусть хоть в рожу даст или о переводе просит, чтоб с гомосеком не ездить.       — А чё ты у меня-то спрашиваешь? Вы ж друганы, — удивился Григорич.       — Не общаемся мы, — сухо буркнул я. — Не звонит он.       Григорич просверлил меня взглядом.       — А-а-а... Ясно. Ну и правильно, — выдал он. — Кощей — кремень мужик. Свалил, значит, и привет. Нечего жижу разводить. Молодец.       Горло сдавило, захотелось треснуть кулаком по приборке, заорать на Грига... Но я только кивнул и угукнул. Григорич внимательно смотрел, я чувствовал его взгляд даже не глядя.       — Ждёшь, что ль, его? — задумчиво выдал он. Я промолчал. — Ну прям опера «Кармен», — хмыкнул Григорич. — Развели голубятню. Тьфу! — он повернул голову к окну.       — Значит, пить со мной не сядешь? — зло процедил я.       — Да пошёл ты, — дёрнул плечом Григорич. — Нормально всё у него, — вдруг негромко сказал он. — Работает много. Он мне раза четыре звонил за всё это время. Жарко, говорит, и дорого всё. Домой хочет.       Я резко обернулся и с благодарностью посмотрел на хмурый профиль Григорича.       — Спасибо, — тихо сказал я и опустил глаза.       — Да пошёл ты, — незло отозвался Григ. — Вон Иришка идёт, — кивнул он за окно.       — Григорич... — замялся я. — Ты это...       Он покосился в мою сторону.       — Да не скажу я ничего, что я, конченый, по-твоему? — скривился Григорич, поняв меня почти без слов.       Остаток смены прошёл для меня напряженно. Я думал о том, что надо что-то всё-таки подарить Григоричу на день рождения. Думал о том, что надо отпустить Иру пораньше, а может, и на следующую смену одному выйти. Думал о Рексе. О том, что он много работает и хочет домой... И я думал о том, что Григ прав — эгоист я. Только о себе всегда думал и думаю. Ничего не замечаю. Как он смотрел на меня? Как?! Как нужно было ласкать взглядом, чтоб даже Григорич заподозрил и всёк. С нежностью? Со страстью? С тоской? Когда он смотрел на меня? Когда я выходил из машины? Или заполнял бумаги? Когда спал на носилках сзади?       Я думал о Рексе. О том, как он вечно пел под радио, как постоянно мёрз, как выпускал дымные кольца из губ и закидывал ногу на ногу. Я думал о Рексе и о том, что он хочет домой.       Ира пораньше уходить отказалась. Григорич почти всю смену молчал. Мы закончили в полночь. Ира пошла оформляться вперёд, я разминал ноги у крыльца. Григорич вышел из машины, хлопнул дверцей и закурил рядом.       — Спрашивал он о тебе, — почти не слышно сказал он в мою сторону. — Каждый раз спрашивал, — я даже вздрогнул и подошёл ближе, не веря. — Как здоровье интересовался, как работаешь, сошёлся ли с Ирой и всякое такое, — Григорич дымил, а я молча замер возле него, почти не дыша. — Говорил приглядеть за тобой, помочь, если что. С деньгами там или ещё чем. Мол, возместит, если что, когда приедет, — Григорич бросил на меня взгляд исподлобья. —Скучает он, видать, — хмуро добавил он. — По голосу слышно было, что неловко расспрашивать...       — А ты что? — несмело спросил я.       — Сказал, что в порядке ты. Что тебя бревном не перешибёшь. И что всё у тебя хорошо и отлично, — пожал плечами Григорич и щелчком отбросил окурок. – Соврал, получается, — уже уходя, через плечо добавил он.       Я стоял на крыльце под мигающим фонарём и чувствовал, как в груди разливается ласковое тепло. Дверцы съезжались и разъезжались. Рядом курили санитары. Недалеко слышалась сирена. Я поднял лицо вверх к свету фонаря и увидел, что пошёл снег. Мелкий, редкий... но снег. Значит, скоро зима. Новый год. Рекс вернётся... пусть даже и не ко мне. Пусть просто вернётся и будет рядом. Чтобы я тоже мог украдкой смотреть на него... как Григорич на свою Лиду.       Снег — это хорошо. Мне стало хорошо.