Призрак Гермионы

      Сентябрь, 1992 год, Хогвартс       Воспитанники высшего магического света отличались от других не только чувством собственного превосходства, видневшимся за версту высокомерием и гербом Слизерина на пелёнках. Каждый ребёнок знал по меньшей мере три способа, как свести беседу к величию чистокровного наследия; зачастую был сдержан в своих эмоциях и учтив в высказываниях перед теми, кто авторитетнее него; а также знал, что порой можно нести абсолютную околесицу, важно — делать это уверенно.       Эти дети были похожи на фарфоровых кукол из Косого переулка. На лице всегда маска. Не имеет значения, радости или безразличия, главное — не имеющая ничего общего с внутренними ощущениями. Их им запрещали показывать, внушая, будто это — норма, за пределы которой выходили лишь глупцы. Например, Уизли никогда не сдерживались, поэтому денег у них было столько же, сколько и манер.       От этого и издевательство над ними приносило удовольствие. Драко удавалось не только констатировать факты и оттачивать чувство юмора, вдобавок он мог наблюдать за краснеющими лицами будущих бродяг.       У Уизли не хватало ума, чтобы притвориться. Они не понимали сути существования, и об этом говорили не только оценки младших, но и образ жизни. Но даже не это было страшно, ужас заключался в том, что скудоумие заразно.       Взять малыша Поттера — промыть ему мозги им удалось достаточно быстро, хоть в начале он и подавал лёгкие надежды. Драко ещё размышлял: «Поттер одумается, не может же он быть глупцом». Но разочаровался. Всё-таки Избранный не равно умный.       То ли дело Грейнджер. Единственная из этой компании, кто обладал несколькими граммами интеллекта. Всегда учтивая, правильная и умеющая контактировать с окружающими, поэтому другого Драко от неё и не ждал.       Не мог умный человек утратить контроль над самим собой.       Таким образом и издевательства над ней не приносили особой радости. С таким же успехом Драко мог назвать Крэбба и Гойла толстыми — они всё равно не ответят, а просто продолжат жевать.       Так что уже на втором курсе Драко пришёл к мысли, что смеяться нужно только над Поттером и Уизли. А Грейнджер так, вынужденный ущерб, на который и время тратить жалко.       — Малфой, ты идёшь? — спросил Флинт, подходя к Драко.       — Иду.       Драко довольно ухмыльнулся и скорее последовал за командой, движущейся к полю для квиддича.       Сегодня эмоции его переполняли: гордость за самого себя грела душу, уважение в глазах отца придавало уверенности, доверие команды прибавляло несколько очков к самолюбию, а лица Поттера и Уизли, когда они увидят его на матче, пробуждали предвкушение.       Они ещё не понимали, сколько поражений их ждёт благодаря ему.       — Сейчас будет весело, — рассмеялся Пьюси, кивнув Малфою вперёд.       — Что вам здесь нужно, Флинт? — разочарованно спросил Вуд, разводя руками.       — Тренироваться пришли, — ответил тот.       Команды замерли друг напротив друга, и в этот момент Драко ощутил себя ещё сильнее, чем несколько минут назад. Ему не хватило признания факультета, однокурсников и капитана. Он хотел воочию увидеть лицо Поттера, когда тот осознает, с кем им бороться.       И разве не интереснее это сделать здесь? Забрав при этом поле прямо у них из-под носа.       — Но я забронировал стадион для Гриффиндора, — поджав губы, произнёс Вуд.       — Тише, Вуд, — осадил его Флинт, протягивая свиток. — У меня разрешение.       Гриффиндорцы побледнели, что отлично гармонировало с ярко-красными мантиями. За спиной Драко услышал голоса Грейнджер и Уизли, уже спешивших на помощь. Этот день становился лишь прекраснее.       Выдернув пергамент, Вуд быстро начал читать содержимое, с каждым словом напрягаясь всё сильнее. Через несколько секунд он поднял голову, внимательно смотря на Флинта.       — У вас новый ловец? Кто?       Маркус сделал шаг в сторону, позволяя Драко пройти вперёд. Команда Гриффиндора стояла в оцепенении, а Поттера будто бы и правда молния ударила — такого шока на его лице Драко не видел давно.       — Малфой? — не веря своим глазам, спросил Поттер.       — Да, верно, — ухмыльнувшись, произнёс тот. — И это не последний сюрприз.       Показательно — так, чтобы даже заучка Грейнджер увидела, — Драко крепче сжал в руке метлу. Превосходство отдавало приятным вкусом отмщения, Драко вновь доказал, что он лучший…       — Новейшие Нимбусы-2001! Где вы достали их? — поразился Уизли, на что получил смешок Флинта.       — Отец Драко подарил.       Изумление не сходило с лица Уизли, он не проронил ни одного возмущения. Это даже разочаровывало — Драко ждал гораздо больше почвы для оскорблений. Поэтому решил добавить:       — Видишь ли, Уизли, в отличие от некоторых, мой отец может купить лучшее.       — Зато никто в Гриффиндоре не покупал себе место. Всех игроков взяли за талант, — подала голос Грейнджер, гневно сведя тёмные брови к переносице.       От удивления Драко даже усмехнулся. Действительно, кто бы ещё решил помочь обескураженному Уизли ответить на колкость? Но и для неё найдётся обида, которую она проглотит. Просто потому, что умеет. Это же Грейнджер, она, как и он, скрывает свои эмоции.       Шагнув ближе, Драко заглянул в её тёмные, грязные глаза, отвечая:       — Твоего мнения никто не спрашивал, поганая грязнокровка, — по слогам произнёс Драко, неотрывно смотря на неё.       И в этот момент сердце пробило несколько предательских ударов. Настолько громко, что заглушило всё в радиусе пары миль. Кровь закипела в венах, а в груди закололо — Драко заметил, как в её глазах блеснули слёзы. Совсем немного, прежде чем Уизли спорол неудачное заклинание и она убежала.       Но Драко запомнил боль и обиду в её взгляде — настолько чёткие, понятные и живые, что он не сразу услышал, когда его позвали.       Не сказать, что та тренировка ему запомнилась, но что не уходило из памяти, так это Грейнджер. Уже после квиддича, идя обратно в подземелье, Драко вновь увидел её: одинокую, сидящую во дворе за деревом.       Она поджала ноги под себя, уткнулась носом в колени и горько плакала. Ни Уизли, ни Поттера, ни других её друзей не было рядом. Грейнджер одна заливалась слезами обиды, и это пробуждало в Драко неизвестное чувство. Единственная шедшая на ум ассоциация — жизнь.       Драко знал: всё вокруг ложь и хорошо сыгранный спектакль, где истинной боли или веселья тебе никто не покажет. Но он не предполагал, что бывает взаправду. От его слов настолько искренне горевали впервые. И это была Грейнджер. Драко не мог списать проявленные ею эмоции на глупость, отчего увиденное становилось ещё более будоражащим.       С этого всё и началось. С её живых эмоций, ощущения от которых ему понравились настолько, что превратились в потребность. Теперь ни Уизли, ни Поттер, а именно Грейнджер стала главным объектом его насмешек.       Потому что в ней была жизнь.       Июнь, 1994 год, Хогвартс       Существовали зелья, вызывающие привыкание. Как правило, их употребляли люди из разных социальных слоёв: и богатые, потому что искали новых ощущений, и бедные, чтобы забыть о собственной ущербности. Драко Малфой не считал, что у него есть всё, но при этом он ни в чём не нуждался. Он не относился ни к первым, ни ко вторым, но всё равно умудрился найти зависимость.       Эмоции Гермионы Грейнджер были реальными, настоящими, неподдельными и настолько искренними, что порой он завидовал. Сам Драко не обладал возможностью оголять душу, поэтому забирал всё, что показывала Грейнджер. Её часто задевали окружающие, от однокурсников до профессоров, и поначалу этого ему хватало. Будучи лишь свидетелем, он получал всё, что хотел. Но со временем голод стал сильнее.       И Драко сам принял роль агрессора. Он бродил за ней по пятам, провоцируя на слёзы, обиду, заставляя её обходить его стороной, спасаться в бесконечных коридорах и между книжных стеллажей. И всё это, чтобы найти, — Драко ловец, он охотился за снитчем. И если на поле ловил его не каждый раз, то свой персональный — всегда.       В этом был свой азарт — играть на настроении и ждать, пока она сорвётся. Драко часто об этом думал. Понимал: у каждого человека свой предел, а он желал увидеть её. Что она сделает? Нашлёт проклятие? Накричит? А может быть, попросит её не трогать? Постарается подкупить? Что в ней окажется сильнее?       Его мучили эти вопросы. С того злополучного дня на втором курсе он не расставался с этими мыслями. Должно же быть в жизни Драко хоть что-то не ради имени и славы, а для него самого? Он выбрал Грейнджер и её эмоции.       И Клювокрыл — точнее, его отрубленная голова — стал бы одним из способов их получения. Словно ключ, потому что Драко запомнил страх и восхищение в её взгляде, когда она смотрела на гиппогрифа.       — Повешу её в гостиной Гриффиндора, — усмехнулся Драко. — Это будет смешно.       С этими словами он убрал бинокль и поднялся на ноги, оглядываясь. Перед глазами тут же появилась Грейнджер, стремительно движущаяся в его сторону. Лицо озлобленное, решительное, будто бы это ей собирались отрубить голову.       Сердце вновь забилось чаще, губы растянулись в улыбке, а жар загорелся в груди ярким пламенем. Она была всё ближе…       — Идёте смотреть шоу? — развёл руками Драко, подходя к ней.       Грейнджер в эту же секунду направила на него палочку.       — Ты мелкий, отвратительный, грязный таракан! — закричала она.       Драко попятился, пока не ударился спиной о камень. Конец древка коснулся его горла, когда он зажмурился, вытягивая шею вверх. В ушах свистел ветер, но при этом он слышал её яростное дыхание, а открыв глаза, увидел и взгляд, наполненный злостью и решимостью. Никакой обиды, слёз или горя, только гнев, яркий и насыщенный.       На мгновение ощущение, будто это Грейнджер делала необходимые ему эмоции особенными, пролетело в голове. Но Драко, поглощённый ею, даже не заметил этого. Он продолжил впитывать крохи тьмы, зарождающиеся в её чистом сердце. Драко наслаждался пределом, к которому смог её подвести.       — Гермиона, нет! Он того не стоит! — произнёс Уизли.       Но она продолжала стоять и смотреть в глаза Драко, словно сомневалась в своих действиях. Доброта ко всем граничила с жаждой мести, и Драко хотел, чтобы она выбрала второе.       Но вот Грейнджер опустила палочку, и разочарование коснулось сознания Драко прежде, чем он почувствовал боль. Сильный удар в нос заставил его голову приложиться о камень сзади и зашипеть, перед ним показались искры.       Выругавшись, он посмотрел на неё и увидел лёгкую ухмылку. Грейнджер радовалась собственному поступку, и это подводило к новой эмоции, которую он хотел получить.       Это становилось опасно.       25 декабря, 1994 год, Хогвартс       Со временем Драко осознавал зависимость от Гермионы Грейнджер. Сначала его прельщали её обиды и слёзы, после он стал видеть значимое в её злости и уверенности. А теперь испытывал удовольствие от её улыбки и злость, когда она находилась в чужих объятиях.       Святочный бал должен был стать местом, где он предложит Пэнси быть его девушкой, как желали отец и мать. Но в итоге оказался вечером, когда он убедился: эмоции Грейнджер это больше, чем детская злоба.       Когда он увидел её на лестнице — с улыбкой на лице и в платье, подчёркивающем каждый изгиб тела, — Драко не захотел отпустить колкость или вызвать у неё слёзы. В нём загорелось желание сменить партнёршу и извиниться за всю причинённую боль.       Грейнджер была волшебна, едва ли не парила над землёй и радовалась настолько искренне, что вытеснила из него обидные слова.       Это были почти те же эмоции, за которыми Драко гнался все школьные годы, но немного другие, более тёплые, богатые и важные. Они вселяли в него счастье. Казалось, Драко впервые узнал о нервных окончаниях, которые покалывало от её взглядов. Всё его тело, сознание, мысли превратились в один чувствительный орган, испытывающий слабость к ней и её радости.       Это был конец.       — Знаете, какую вещь я только что понял? — произнёс Тео, делая глоток пунша.       Ощутив вкус, Тео тут же скривился, с отвращением смотря в собственный стакан.       — Что тебе не поставят превосходно, если пригласишь Макгонагалл на танец? — усмехнулся Блейз, толкая Драко плечом. — Он ведь серьёзно репетировал в коридоре.       Драко рассмеялся, а после вновь нашёл взглядом танцующую Грейнджер. От мысли, что счастлива она была в объятиях Крама, он злился, сжимая кулаки. Но продолжал отмалчиваться, наслаждаясь её радостью, пока не заметили друзья.       — Грейнджер-то, оказывается, девушка, — присвистнув, произнёс Нотт. — Платье, волосы, да и танцует так, будто учебники, которые с собой таскает, про это.       — Вот что творят чудные мужчины Дурмстранга, — важно добавил Блейз и рассмеялся. — Дай хоть сегодня всем почувствовать себя особенными. После каникул Грейнджер вновь превратится в ходячую книжку со слабостью к своим дружкам.       Они ещё продолжали говорить, но Драко их уже не слушал. Он наблюдал за Грейнджер, пока она с улыбкой и слезами счастья смотрела на уходящего Крама. На мгновение Драко задумался, когда сам окажется на месте Виктора?       Мотнув головой, он прогнал от себя эти идеи и поспешил скорее найти Пэнси. Но выбросить Грейнджер из мыслей так и не смог. Её образ и улыбка всё стояли у него перед глазами, не желая покидать разум, будто планировали провести там вечность. И его эта перспектива не пугала. Жить с чувством, бурлящим в его жилах сейчас, было приятно, даже слишком.       Поздно вечером, когда он уже шёл в сторону подземелий, Драко заметил Грейнджер, сидящую на той же лестнице. Мысль, что там она целуется с другим, злостью подкатила к горлу, подталкивая прервать пару, но вместо этого он увидел её слёзы. Грейнджер, как на втором курсе, сидела на лестнице, прижав колени к груди, и плакала, посыпая Уизли ругательствами.       Впрочем, тот заслужил. Раньше Драко считал, будто злился на Уизли и Поттера, потому что ненавидел их. Сейчас понимал, что нет. Его раздражало, что, будучи к ней близко, находясь в таких доверительных отношениях и имея возможность радовать её, эти двое всё равно умудрялись её расстраивать.       Грейнджер была хорошим другом. Она, будто мать, носилась с ними. Заставляла учиться, помогала с заданиями, в урон собственному времени сидела с ними в библиотеке, всегда оправдывала перед учителями.       Грейнджер делала для Поттера и Уизли всё, а взамен получала лишь право ходить с ними и иногда получать подарки. Будь Драко её другом, вёл бы себя иначе, сделал бы всё, чтобы она никогда не плакала.       Но Драко не был её другом и становиться им не хотел…       Июнь, 1996 год, Хогвартс       К пятому курсу Драко совершенно точно знал, что нет улыбки приятней, чем у Гермионы Грейнджер, и нет пытки хуже, чем невозможность ей об этом сказать. Эта девушка была особенной, и с каждым днём Драко всё больше жалел, что потерял свой шанс на взаимность.       Он мог лишь продолжать выводить её на отрицательные эмоции и из углов наблюдать за положительными. Видеть радость, счастье, увлечённость, то, как блестят её глаза, развеваются на ветру волосы. Слышать высокомерный тон, который лишь у неё получался по-особенному.       И если раньше он испытывал к ней чувства, схожие с симпатией и даже с влюблённостью, то именно сейчас осознавал своё уважение.       Когда Тёмный Лорд перешагнул порог Малфой-мэнора, перед ним все опустились на колени: мать, учившая отстаивать свои убеждения, даже если ты не можешь делать это открыто; отец, гордыня которого не позволяла ему даже открывать дверь в собственном доме; домовики, служащие только семье Малфой. Все, как один, склонили головы во славу восставшему полукровке, возомнившему себя Лордом.       То, с какой податливостью маги сдавались под напором Тома Реддла, подводило Драко к мысли о куклах. Не важно, маска радости, счастья или разочарования застыла на лице волшебника, он всё равно опускался на колени перед великим и ужасным, которому предстояло служить.       В тот день всё перестало иметь значение. Кровь? Школа? Заслуги? Квиддич? Грани реальности стёрлись, оставляя за собой серый туман, что пришлось назвать жизнью. Все смирились с произошедшим, вступили в союз, что давно покинули, и согласились с условиями, что ненавидели.       А Грейнджер… Она и здесь была другой — словно издевательство над всей натурой Драко и тем примером, который он видел дома. Она боролась. Против них были все: однокурсники, некоторые преподаватели, общественность, газеты, Министерство магии, да даже сам министр. Но ей было плевать. Грейнджер всё равно, если весь мир встанет на другую сторону, — она продолжит отстаивать свою.       Это вызывало уважение, Грейнджер боролась за всё, во что верила. Казалось, она была готова пожертвовать жизнью за собственные убеждения. Раньше Драко назвал бы это глупостью, которую всегда считал отличительной чертой Гриффиндора. Но сейчас, оказавшись в положении, где все склонились под натиском страха, понимал, что вот оно — хвалёное мужество, которого хватило только у неё.       Поттер сомневался сам в себе. Уизли хоть и соглашался, но временами всё равно делился с другими, что не особо верит другу. И только Грейнджер безоговорочно отстаивала слова Поттера. Словно это она была на том самом кладбище, она влетела на поле вместе с телом Седрика Диггори, она находилась под колдоаппаратами Министерства магии и всей магической Британии.       — Заклятие Круциатус развяжет вам язык, — произнесла Амбридж, смотря в пол.       — Это незаконно! — подорвалась Грейнджер, вырываясь вперёд из цепких рук дружинника.       Драко стиснул зубы. Даже сейчас, будучи в шаге от Непростительного, она продолжала говорить о законах, о правилах, о том, что может спасти её друга…       — То, о чём Корнелиус не узнает, ему не повредит, — добавила Амбридж.       Она опустила раму с колдографией министра лицом вниз и обернулась к Поттеру. Грейнджер всё сильнее отталкивала от себя слизеринцев, пытаясь всё-таки вырваться. Она настолько была верна Поттеру, который едва ли спешил ей так помочь…       — Скажи ей, Гарри! — закричала Грейнджер, привлекая к себе внимание.       За годы наблюдений Драко мог распознать ложь на её лице за долю секунды, и сейчас она врала. Ради Поттера.       Амбридж обернулась, смотря на Грейнджер.       — Что он должен сказать? — уточнила она.       Пауза, всего на пару секунд, чтобы придумать повод, почему Амбридж откажется от сомнительной затеи. Грейнджер была гениальна, лишена чувства самосохранения и слишком предана не ценившим её людям.       Когда-нибудь это её погубит.       — Если ты не скажешь, где оно, я скажу, — добавила Грейнджер, тяжело дыша.       — О чём идёт речь? — тревожилась Амбридж.       Вобрав в лёгкие больше воздуха, Грейнджер добавила:       — О секретном оружии Дамблдора, — выпалила она, смотря в пустоту.       Драко знал, что ничего у них нет. Да, они скрывали нечто, но это далеко не теория заговора, которую придумал министр и все его сподвижники. Но Амбридж поверила, после того вечера в школу она больше не вернулась, а Драко в очередной раз убедился: Грейнджер способна на всё, но ради других.       Его влюбляло её желание всем помочь, ум, изобретательность, но всё чаще печалил факт, на кого она это растрачивала.       Июнь, 1997 год, Хогвартс       К сожалению, не все события в жизни подвластны желанию. Иногда вещи просто случались, не спрашивая. Они работали по своему графику, происходя и рисуя не лучшие моменты настоящего.       Драко не хотел становиться Пожирателем, планировать смерть директора и уж тем более — убивать. Но всё это повисло на его плечах тяжёлым грузом. Он долго не отпускал Драко, и единственное, что радовало в беспросветной тьме, — это Грейнджер.       Она свет, который просто жил. Среди боли, обиды и разочарования в собственных друзьях, что раз за разом предпочитали ей других, но жил.       Грейнджер в одиночестве плакала на лестницах, в коридорах, во дворах, у деревьев. Ей было больно оставаться запасным вариантом, вновь быть лишней и той, кого никто не выберет, но она держалась.       А Драко всё чаще хотелось ворваться и сказать, что он выберет её. Чтобы она узнала и больше не страдала по другим людям. Но Драко понимал: перед грядущей войной это скорее самоубийство, чем шанс спастись. Грейнджер боец, она будет бороться за свои взгляды, за друзей, которым она не нужна, за мир, что плевал на неё.       Они со Снейпом в этом удручающе похожи.       И в тот день, сидя на Астрономической башне, Драко пообещал себе, что всё исправит. Она будет рядом с человеком, который всегда выберет её, убережёт от бед и даже от неё самой. Драко сможет найти спасение во власти Лорда, даже если Орден Феникса падёт. Ради Грейнджер — единственного светлого, что осталось в его тёмной жизни.       Сентябрь, 1999 год, Малфой-мэнор       «Утром, когда двери были заперты, все хотели войти к нему. Теперь же, когда одну дверь он открыл сам, а остальные были, несомненно, отперты в течение дня, никто не входил, а ключи между тем торчали снаружи».       Закрыв книгу, Гермиона положила её на стол и встала с кресла, медленно двигаясь по комнате. Она надеялась увидеть нечто новое. Но обстановка изо дня в день оставалась прежней. Менялись одежда, еда, что приносила Рене, и слова Малфоя, в которых Гермиона находила всё больше смысла.       Сколько она здесь пробыла? День? Неделю? Две? Три? Гермиона не помнила. Всё слилось в бесконечную череду событий. Цикл с выверенным расписанием:       Рене приносила завтрак. Гермиона одна. Рене приносила обед. Гермиона одна. Рене приносила ужин. Гермиона одна. Приходил Малфой, пытаясь выведать информацию и толкая её в правду, а после уходил ни с чем. Она засыпала.       В таком разнообразии событий можно было и потеряться, как в четырёх стенах, где она проводила каждый день.       Не радовали даже найденные в сумке книги. Лишь оказавшись в заточении, она поняла, сколько историй о предательстве с собой носила. Не будь эта литература единственной доступной, Гермиона бы с радостью сожгла её.       Поэтому всё, что оставалось Гермионе, — размышлять и вспоминать. Это было больно, потому что все мысли сводились к неприятным фактам, где она годами не замечала очевидного. Возможно, это и был план Малфоя? Оставить её в комнате наедине с самой собой, чтобы в один день она сдалась и всё рассказала — лишь бы закончить бесконечную пытку собственным сознанием.       Впрочем, Гермиона была от этого не так и далека. Со временем стало невыносимо ненавидеть, злиться и кричать. Она словно вырвала из своей души все чувства и эмоции, на которые была способна. Потому что цикличное их повторение приводило к безразличию и самоуничтожению.       Гермиона сходила с ума от самой себя.       Шёпот заклинания коснулся слуха, и она усмехнулась, падая на кровать. Малфой открыл дверь и вошёл в комнату, окидывая взглядом помещение. Он всегда так делал, будто приценивался, не сломала ли она какой-нибудь предмет интерьера.       — Как дела на воле, всех грязнокровок поймали? — спросила Гермиона.       — Почти, — спокойно ответил Малфой, усаживаясь в кресло. — Одну назойливую найти не смогли. Но не переживай, я сказал, что ты в Гималаях. Заводишь новые знакомства.       — То есть мой труп после ты планируешь отправить в горы? — поинтересовалась Гермиона, привставая на локтях.       Малфой снисходительно осмотрел её, оставляя вопрос без ответа, на что Гермиона поднялась на ноги и прошла к креслу напротив, усаживаясь.       — У меня тут было время подумать, — произнесла она, обводя рукой комнату. — И знаешь, чего я не понимаю?       — Как выбирать окружение? Да.       Гермиона злостно прищурилась, поджимая губы, но не стала отвечать на колкость, лишь продолжила:       — Что ещё ты от меня хочешь? Кроме информации, — спросила она, складывая ногу на ногу.       Постоянное одиночество, дни, повторяющиеся друг за другом, боль от предательства и неизвестность наносили урон её сознанию. Гермиона хотела это закончить, но понимала: Малфою нужна не просто информация. Была ещё причина, по которой он её удерживал.       — Не переоценивай себя, — ухмыльнулся он. — Что ещё мне может быть от тебя нужно?       — Так влей мне в горло Сыворотку правды и дело с концом, Малфой! — неожиданно даже для самой себя прокричала Гермиона. — Наложи Империус, запытай Круциатусом. Сделай хоть что-нибудь, кроме попыток наладить со мной дипломатический контакт.       Её сердце бешено колотилось, а в разуме мелькала надежда, что он наконец-то всё закончит, но Малфой лишь смотрел на неё. Внимательно, будто Гермиона изысканной красоты статуя, с интересом, словно она увлекательная книга, и некой жалостью. К последнему она могла привыкнуть, потому что сама к себе испытывала то же самое.       — Ты пила Сыворотку правды каждый день на протяжении нескольких месяцев, — спокойно ответил Малфой, смотря в её глаза. — У тебя иммунитет.       Он говорил так просто, будто бы читал со страницы книги, отчего ощущение загнанного в ловушку зверя становилось всё более отчётливым.       — Аластор Грюм запрещал тебе дышать, заставляя противостоять Империусу, — добавил он. — Ты можешь сопротивляться ему.       Воспоминания о занятиях с Грюмом болью отозвались в каждой клеточке тела. Обычно мозг стирал плохое из сознания, но не в этом случае. Здесь разум словно издевался, возвращая к прошлому «ради общего блага», ведь Гермиона всегда «была слабее других», ей требовалось «приложить больше усилий», она была обязана «делать достаточно».       Малфой встал с кресла, подходя ближе. Замерев у её ног, он пригнулся, внимательно смотря в лицо.       — И вот чего никак не пойму я: почему ты продолжаешь защищать людей, которые тебя пытали, множество раз предавали и в конечном итоге продали? — спросил он, вновь вводя её в состояние колючей боли.       «Потому что, если я не буду верить в Орден Феникса и его победу, у меня не останется никакого смысла в жизни. Это всё, что у меня есть».       Но это осталось в её голове. Смотря на Малфоя и проклиная его всеми возможными словами, она ответила:       — Снейп всё-таки был предателем? — прошептала Гермиона. — Никто другой не мог тебе рассказать.       — И это всё, что ты услышала из моего вопроса, — покачал головой Малфой, прежде чем отойти.       Он был разочарован.       — Когда ты уже наконец-то поймёшь, Грейнджер? — отрывисто произнёс Малфой. — Даже если информация мне нужна, чтобы уничтожить Орден, ты должна желать этого не меньше.       Она попыталась возразить, но его оскал заставил лишь сжаться в кресле.       — Или надеешься, что Поттер ворвётся в эту дверь прямо сейчас и спасёт тебя? — переходя на шёпот, спросил Малфой.       Гермиона не ответила, только продолжила смотреть на него затравленным взглядом и осознавать, что он опять прав. Малфой словно становился для неё миром. Он заполнял всё вокруг, знал каждый шаг, все детали, мог повернуть время вспять и напомнить обо всём. Но самое страшное: Малфой был готов обернуть это против неё, если потребуется.       Ирония, что ни одна пытка или предательство не приносили ей боли столько, сколько их признание и постоянное напоминание.       Малфой не стал дожидаться ответа, лишь направил на дверь палочку, произнося Отпирающее.       — Аппарация не работает, камины тоже. Попытаешься выйти за входную дверь — окажешься вновь запертой здесь, Грейнджер, — спокойно сказал он. — Пройдись по дому, смени обстановку. Твой мозг, видимо, атрофируется в четырёх стенах…       С этими словами Малфой ушёл.       Гермионе нужно было радоваться, что наконец-то она может выйти из комнаты, но не получалось. Она понимала: он выпускает её не потому, что не боится побега, а потому, что выхода нет.       Малфой повсюду, словно змея, пробравшаяся в дом. Уже нет спасения — только принятие действительности.       А она может быть и не такой плохой, если отпустить прошлое.