Май, 1985 год, поместье Ноттов
Портреты кричали ей вслед:
«предательница крови». Тело ломило от нескольких часов пыток, колени подгибались с каждым шагом, а ноги, касаясь ледяного пола, дрожали. Она бежала вперёд по многочисленным коридорам, не оглядывалась и не останавливалась, чтобы выдохнуть, только неслась, желая скорее найти выход. Страх вернуться в злополучную комнату был сильнее любой боли, а смерть казалась не такой ужасной в сравнении с парой десятков Круциатусов.
Если бы Эвелин погибла, то пришла бы к концу. Больше не нужно было бы терпеть, умолять, страдать и надеяться, что происходящее однажды закончится. Всё это стёрлось бы с лица земли, забрав её с собой, и лучшей награды сейчас она себе не представляла.
Свобода в смерти — не такое будущее Эвелин себе пророчила, но это единственное, что ей в итоге досталось. Будучи лучшей и самой талантливой студенткой Слизерина, она верила, что после школы врата идеальной жизни раскроются перед ней. Но впереди была лишь тьма. Обусловленная вынужденным браком, постоянными упрёками, изнасилованиями и семьёй, построенной на угрозах.
Конец страшной сказки на ночь — вот что представляла из себя её жизнь теперь. Ни любви, ни счастья, ни благородной старости или достойного продолжения рода. Боль, ненависть, гнев, предательство, пытки и истязание — настоящее, в котором пришлось жить.
От досады хотелось кричать и рушить, но всё, что она могла, — это бежать. Настолько быстро, чтобы
он никогда не догнал. Чудовище, по случайности ставшее её супругом.
И если раньше Эвелин считала одним из самых жестоких волшебников Тёмного Лорда, испытывающего удовольствие в лицезрении смерти, то Теодор Нотт стал для неё воплощением магловского дьявола. Существо уже мёртвое, измученное и не знающее ни сострадания, ни любви, а понимающее лишь язык насилия и многовековое устройство общества.
Очередной поворот, и она оказалась в тупике. Каменные стены и одно большое окно, занавешенное тёмно-синими шторами. Ни нового коридора, ни двери, лестницы или любого другого продолжения, ведущего к выходу. Единственное, что ей оставалось, — это стеклянная рама с понятным и изученным замком.
Подойдя к ставням, Эвелин повернула ручку и дёрнула её, открывая перед собой путь в будущее. Очень короткое, болезненное, но единственное, способное спасти. Жадно вдохнув свежий воздух, она схватилась за горло, чувствуя колющую прохладу. На территорию поместья уже опустился вечер, солнце не светило, небо заволокло тучами.
Она смотрела в темноту, надеясь, что не останется спасённой.
— Мама? — голос заставил оглянуться.
Облачённый в атласную пижаму, с плюшевым медведем наперевес маленький Теодор стоял и смотрел на неё. Настолько любяще и радостно, что она возненавидела себя, потому что ничего не испытывала.
Безразличие к собственному ребёнку — одна из «наград», доставшихся ей благодаря мужу. Надежда, что младший Теодор Нотт сможет стать смыслом жизни, что в нём она найдёт отдушину и из-за него захочет жить дальше, с годами разбилась вдребезги.
Похож на отца, зачат во время изнасилования, родился с трудом, принеся ей немало боли. Всё это выросло преградой к любви.
Сделав несколько шагов вперёд, Эвелин присела перед ним, едва касаясь детских щёк пальцами. В эту секунду она ощутила, как горячие слёзы потекли по лицу от сожаления.
Ребёнок не виноват. Он просто родился не в то время и не в той семье, чтобы расти в искренней любви и материнской заботе. Маленький кудрявый мальчик с глубокими синими глазами точно не заслужил такой судьбы, но она ему досталась.
Эвелин поняла это быстро и терпела слишком долго. Она пыталась найти в нём радость, счастье, отдушину, но видела лишь боль и отражение собственных страданий. А поступки, которые ребёнок принимал за выражение такой нужной ему любви, были не больше, чем необходимостью, заложенной обществом.
С годами он бы это понял, а она не хотела стать разочарованием…
— Ты вернёшься ко мне? — спросил Тео, смотря в её глаза и улыбаясь.
Его маленькая ладонь потянулась к ней, вытирая слёзы. В этот момент медведь едва не вывалился из его рук, но Тео быстро подхватил его, вновь возвращая взгляд к матери.
— Нет, малыш, я больше не вернусь, — покачала головой она, забирая у него игрушку.
Прошептав заклинание, она вытащила из медведя небольшой пузырёк, который мгновенно коснулся её щёк, вбирая слёзы. Закрыв его, она вложила склянку обратно в игрушку, отдавая сыну и смотря на него.
— Это из-за меня? — осторожно спросил он, хлопая густыми ресницами.
— Конечно, нет, — ответила она и крепко обняла его, прижимая к себе и целуя в макушку. — Ты не виноват, Тео, никогда не был и не будешь.
Оторвавшись от него, она заглянула в его глаза вновь, видя там отражение супруга, отчего боль сильнее пробила сердце. Поджав губы, она продолжила:
— Тебе просто не повезло, как и мне, — тихо сказала Эвелин и кивнула на медведя. — Когда-нибудь ты узнаёшь всё.
Он внимательно смотрел на неё, всё ещё не понимая происходящего, но следом послышался возглас отца в одном из коридоров. Эвелин подорвалась с места, подходя к окну, ровно на мгновение она оглянулась, прошептав последнее:
— Прощай, дорогой…
Шаг, и она полетела вниз. В ушах свистел ветер, а на задворках сознания слышался крик сына, он звал её. Но ей было безразлично…
Ноябрь 1999 год, терраса Малфой-мэнора
Гермиона поёжилась от очередного потока холодного ветра и натянула плед выше, закрывая плечи. Заметив это, Энди щёлкнул пальцами, накладывая на неё согревающие чары. После он пододвинул чашку с горячим чаем ближе, продолжая делиться впечатлениями от недавно прочитанной книги.
— Никак не возьму в толк, почему маглам нравится превращать адекватно-мыслящих персонажей в злодеев, — недоумевал он, разводя руками. — Убивать, конечно, нехорошо, но давайте объективно. Этой старушке и так недолго оставалось, а Раскольникову жить да жить.
В ответ Гермиона усмехнулась, всё ещё чувствуя непривычное удивление от рассуждений Энди о Достоевском. Впрочем, это оставалось одной из самых очаровательных отдушин в Малфой-мэноре, за исключением разве что бесконечного обмена взглядами с Малфоем. Они отдавали недосказанностью, пылающим сердцем и зудом по всему телу.
Желание, превращающееся в невыносимую потребность, достичь которой хотелось сильнее, чем понять саму себя.
Последнее становилось сложнее после смерти Сириуса. Уже несколько дней Гермионе не давало покоя несработавшее заклинание. Она искренне считала, что желала этой смерти, мести и отмщения больше, чем жить. Но при этом проклятие, подпитываемое тем самым чувством, которое её и переполняло, не вышло. Будто бы всё, что её окружало и поглощало, оказалось надуманной ложью — и на самом деле Гермионе не нужна была ничья погибель…
Возможно, она бы в это и поверила, но происходящее после смерти Сириуса окончательно разубедило её в нежелании отомстить. Несмотря на совесть, кричащую о неправильности поступка, Гермиона испытывала невероятное облегчение от случившегося.
Словно, убив Сириуса, она закрыла гештальт собственных страхов и нереализуемых задумок. Дышать стало легче, мир обрёл яркие краски, а потребность сделать это ещё раз, покарать тех, кто причинил ей боль, маятником кружилась на горизонте, маня идти дальше.
Поэтому произошедшее сводилось к неспособности творить Непростительные, направлять боль сквозь палочку в сердце обидчика и проходить путь отмщения. Всё последнее время Гермиона желала понять, как правильно концентрироваться, чтобы познать суть мести в лучшем её воплощении. Но тщетно, попытки проклясть даже несчастный цветок, выбившийся из общей композиции сада, были проблемой, что до людей…
Решение ситуации пришло быстро, но осмелиться на него сил не хватало.
Насколько осуждающим мог стать взгляд Малфоя, если она придёт к нему с подобной просьбой? Гермиона плохо помнила вечер после смерти Сириуса, но ощущение близости Малфоя оставалось в памяти надолго. Вместе с этим уверенность, что он поймёт её и поможет, подкреплялась его желаниями. Он хотел, чтобы она справилась, чтобы ей стало лучше, сам подталкивал её к этому. Но вопреки этому, по непонятной для самой себя причине Гермиона не могла попросить его о помощи.
При условии практически полного доверия к Малфою Гермиона продолжала возводить невидимую стену, боясь разочаровать его. Раньше её это не волновало, мнение Малфоя ей оставалось не важным. Но с каждым вожделенным взглядом, жжением кожи и потребностью в нём прошлое сходило на нет. Гермиона нуждалась в Малфое больше, чем в самой себе, и страх, что его не обрадует её просьба, был выше.
Она боялась, что её неверное решение перечеркнёт всё, что он мог к ней испытывать. Возможно, в этом и была главная её ошибка, потому что бездействие приводило её к большим опасениям. Гермиона шла по кругу: от тревожности, что он разочаруется из-за её поступка, до страха, что её бездействие наскучит ему и он отвернётся.
Шаг — расстрел; остановка на месте — медленная смерть. Казалось, что выхода нет.
Возможно, стоило найти альтернативу…
— А потом Мефистофелю надоело исполнять желания, и он прирезал Фауста, — скучающе произнёс Энди.
Гермиона свела брови к переносице и удивлённо посмотрела на Энди, который хмыкнул, закатив глаза.
— Неужели? Вы меня слушаете, госпожа?
Он ухмыльнулся, радуясь, что подловил её, а после сделал глоток из своей чашки с чаем.
— Прости, я задумалась, — махнула рукой она, отпивая уже холодный напиток.
Поморщившись, Гермиона вновь отвела взгляд, пытаясь совладать с непреодолимым чувством безвыходности. Это ощущение не отпускало, вместе с тем лишь усугубляя и без того тяжёлое положение.
Смотря на неё, Энди соскочил с кресла и медленно подошёл к Гермионе, убирая чашки и чайник на поднос.
— Знаете, госпожа, — буднично произнёс он, — иногда решения могут быть совсем рядом.
Посмотрев на Энди, Гермиона заметила его хитрый взгляд. Явно знающий больше, чем говорит, он учтиво перекладывал чашки, иногда посматривая в сторону единственного окна, ведущего в подземелье.
— И чтобы вырваться из собственного заточения, достаточно увидеть чужое, — добавил он, прежде чем улыбнуться и удалиться на кухню.
Гермиона оглянулась, внимательно смотря на окно, и спустя несколько секунд заметила в нём небольшую вспышку. Осознание окатило её с головой, а ноги сами понесли в поместье, прямо к двери в злополучное подземелье, вход в которое никогда не был особо спрятан.
Зачастую Гермионе просто не хотелось туда спускаться, камеры и путы пробуждали не лучшие воспоминания. Поэтому, предпочитая не будить их, она обходила это место стороной, но, судя по всему, не все придерживались подобного выбора.
Малфоя в доме сегодня не было, лишь она и пара домовиков, но тогда кто мог быть там, внизу? Ответа Гермиона не знала, но желала получить. Вопреки всем убеждениям, опасениям и звучащим в разуме речам, она ускорила шаг, двигаясь к небольшой двери с высеченным фамильным гербом.
Не мог же Энди послать её на верную смерть? Даже если мыслить из шкурных соображений, то едва ли с Рене он сможет обсудить творчество Шекспира или того же Достоевского. Гермиона гораздо приятнее ему, будучи живой, здоровой и, как стало понятно сейчас, не обременённой недугами.
Оказавшись перед входом в подземелье, она толкнула дверь, быстро заходя внутрь и спускаясь вниз.
Витиеватая лестница гуляла под ногами: некоторые ступени были короткими, порой длинными, зачастую широкими, иногда узкими. Перил не существовало, освещения тоже, маленький огонёк Люмоса был одинокой точкой, освещающей путь разве что на пару сантиметров, а следом — поглощающая темнота.
Абсолютно всё было сделано для удержания и сокращения любых перспектив побега. Чтобы даже если кто-то и сможет вырваться из камеры — его задержала лестница, бежать по которой невозможно.
Продуманная тюрьма для неугодных.
Оказавшись внизу, Гермиона оглянулась, заметив несколько свечей, витавших в воздухе, и небольшой коридор.
— Прекрати, ничтожное отродье! — истошный крик прозвучал из близлежащей камеры.
Гермиона замерла, крепче сжав палочку и прислушавшись к происходящему. Ком подступил к горлу, а жар одолел тело, страх медленно пробирался по коже вверх к голове, подавая сигналы к бегству.
— Ни за что! Круцио! — голос знакомый, мужской, молодой.
И после вновь крик, уже о помощи, без примеси проклятия. Подбрасывая самой себе имена говорящего, Гермиона пришла к единственному выводу. Лишь двое мужчин обладали доступом в поместье, иногда даже без разрешения Малфоя, могли быть приняты домовиками и умели пользоваться тёмными проклятиями.
Вопрос один: Забини или Нотт стоял по ту стороны решётки?
Подойдя ближе, Гермиона вобрала в лёгкие побольше воздуха и наконец шагнула в одну из камер. Картина, развернувшаяся перед ней, едва ли отвечала нормам морали, семейным традициям или здравому смыслу, но разубедить собственные глаза у неё не получалось.
Нотт-старший, облачённый цепями, был прикован к полу, а его сын стоял над ним, насылая один за одним Круциатус и испытывая от этого небывалое удовольствие. Здесь не было того весёлого Тео, которых отпускал шутки, любил выпить и постоянно подначивал друзей. Словно одержимое чудовище без эмоций, он с каменным лицом наблюдал за страданиями отца и продолжал мучить его.
Но что заинтересовало Гермиону больше причинно-следственной связи в происходящем, так это то, с какой лёгкостью Тео насылал на отца Непростительные. Будто бы это обычное заклинание левитации, а не причина попасть в Азкабан. Впрочем, сейчас Гермиона была уверена, что Тео мог бы посоперничать даже с дементором в готовности к изничтожению жертв.
— Грязнокровка, — сквозь зубы произнёс старший Нотт, смотря прямо в её глаза.
Тео повернул голову и на мгновение, кажется, потерял дар речи, он просто глядел вперёд и не мог сообразить, что делать дальше. Объяснения здесь бы сгодились, но явно не те, о которых он думал.
— Круцио, — произнёс Тео, посылая в отца очередной поток боли.
Быстрыми шагами подойдя к Гермионе, он схватил её за запястье и вывел прочь из камеры, закрывая ту на один из замков и накладывая защитное заклинание.
Оглянувшись, он кивнул ей в сторону небольшого коридора, куда она скорее и направилась.
— Ты пытаешь отца в подземельях Малфоя? — не веря в происходящее, спросила она.
— Не переживай, он в курсе, — натянув привычную ухмылку, ответил Тео. — А вот знает ли он, где
ты ходишь, пока его нет, вопрос отличный.
— Не переводи тему, — строго произнесла Гермиона, осадив его. — Почему твой отец здесь? Зачем ты его пытаешь и что вообще думают об этом ваши братья по несчастью…
Последнее она спросила, бросая неоднозначный взгляд на метку. Тео мгновенно опустил рукав рубашки, прикрывая её. После он скрестил руки на груди и с ног до головы осмотрел Гермиону.
— Не твоё дело, Грейнджер, — грубо ответил он и кивнул в сторону выхода. — Занимайся своими смертями.
Развернувшись, он поспешил вновь к камере. Гермиона начала оглядываться, не желая отпускать его. Потому что Тео сейчас становился отличным решением, самым верным, которое она могла представить.
— Научи меня, — крикнула она ему вслед.
Мгновение. Он замер. Несколько секунд Тео стоял практически неподвижно, смотря перед собой, его спина была напряжена, а пальцы крепко сжимали палочку. Гермиона не знала, что именно происходило сейчас в его голове, но очень надеялась, что её просьбу он оценит с тем же энтузиазмом, что и предложение выпить.
Развернувшись, он смерил её заинтересованным взглядом, будто бы пытался уловить некую игру и обман. Она верила, что выглядит сейчас как самый искренний человек во всём чёртовом мире.
— Я слышал, как твой эльф говорил Малфою, что смерть Сириуса прошла не очень…
— Мне не удалось ни одно проклятие, и я вонзила нож в его шею, — спокойно ответила Гермиона, смотря на него. — И я не понимаю, почему мне недостаёт сил, чтобы наслать столько боли, сколько я способна испытать.
Тео усмехнулся, не зло, скорее с некой иронией, словно это удивительно, что именно она сейчас хочет научиться проклинать некогда друзей. Сделав несколько шагов к ней, Тео вновь взял её за запястье и взглянул на палочку, пальцами проводя по витиеватым узорам.
— Сколько раз пыталась? — спросил он, неотрывно смотря на древко.
— Две, может быть, три сотни раз. На растениях, — пожала плечами она. — Но всё тщетно, пара слабых искр — это всё, что я могла.
Он хмыкнул, а после кивнул в сторону камеры. Как только они оказались там, он мгновенно снял чары и плечом подпёр проём. Тео внимательно смотрел на отца, который только успел восстановить дыхание.
— На живых людях тренироваться проще, Грейнджер, — улыбаясь, ответил Тео. — К твоему счастью, у меня завалялся один подопытный.
Лицо старшего Нотта исказил ужас, с которым он смотрел на Гермиону и собственного сына. Казалось, такого она не видела даже во взгляде самого Тёмного Лорда. Она ещё не знала, за что Тео пытал отца, но предполагала, что очень скоро познает все тайны семейства Ноттов и поможет в осуществлении персонального отмщения…
***
— Ты не должна ненавидеть или презирать жертву, — спокойно произнёс Тео, вставая за её спиной. — Необходимо наказывать его за содеянное болью.
Коснувшись её запястья, Тео легко потянул его вверх, обхватывая пальцами её руку, державшую древко. На мгновение Гермиона почувствовала ком в горле, а после равномерное дыхание Тео у своего уха. Словно он не собирался проклинать, а преподавал безобидные заклинания.
— Когда я говорю Непростительное, я представляю, что оказываюсь в прошлом, в моменте, когда он заслуживал этого больше всего, — твердил Тео немного тише, неотрывно смотря на прижавшегося к стене отца.
Вид старшего Нотта, Пожирателя смерти и убийцы грязнокровок со стажем вызывал жалость и сострадание. Ни капли желания пытать, и это становилось одной из главных её ошибок. Жалеть казнённых перед наказанием…
— Дело в идеологии. Он не обязан осуществить зло, по мнению мира, его поступок должен являться роковым и достойным наказания конкретно для тебя, Грейнджер, — спокойно продолжал Тео.
Но вместе с голосом, спокойно идущим, подобно лодке на тихой реке, Гермиона чувствовала силу, с которой он сжимал её руку. Будто бы это проклятие, злость и воспоминания, клубящиеся в нём, выходили наружу через насилие.
— И лишь когда ты это видишь, ощущаешь, то произносишь, — шепнул он, и в этот момент его палец скользнул на её палочку. — Круцио.
Проклятие из её собственного древка ударило по старшему Нотту настолько сильно, что тот мгновенно упал на землю, кашляя кровью. Улыбнувшись, Тео сделал шаг назад и обошёл Гермиону, вставая перед ней и вновь касаясь её рук. Но вместо того, чтобы обхватить их, он положил её пальцы на свою голову.
— Когда я родился, моей матери было девятнадцать, а отцу пятьдесят два, — произнёс он. — И если думаешь, что это был счастливый брак по взаимной любви, то ты ошибаешься.
Гермиона кожей ощутила кудри Тео. Он кивнул ей, прикрывая глаза и будто впуская в собственное сознание. Оставалось лишь войти и увидеть то, что он собирался ей показать. Гермиона понимала, что ничего доброго и хорошего от этого ждать не придётся. Поэтому вобрала в лёгкие побольше воздуха и поджала губы, прежде чем ворваться в разум Нотта.
Воспоминания, заструившиеся перед ней, явно принадлежали не самому Тео, они были женские и горькие. Насилие, словно краска, окутывало каждую мысль, каждый кадр, подобно фильмам ужасов, которые транслировали по старому телевизору у неё дома. И самое страшное, что всё это не выдумка сценаристов или опережающие время спецэффекты, перед ней стелилась реальность.
— Нет, умоляю, пожалуйста, не надо, — говорила молодая девушка, в одной сорочке стоящая посреди дорогой спальни.
Нотт-старший в ответ на её слова лишь ухмылялся. Словно зверь, он медленными шагами подбирался к своей жене, нагоняя ужас и страх. Казалось, что он наслаждался подобными эмоциями в её глазах и испытывал истинное удовольствие от слёз, катившихся по её щекам. Она же лишь качала головой, умоляла, просила, пыталась сбежать, но на него это действовало будто красная мантия для быка, лишь раззадоривало.
— Эвелин, ты же знаешь, мне нужен наследник и очень скоро, — добавил Нотт-старший, делая очередной выпад вперёд.
— Я не хочу, вы же обещали повременить, — твердила она, захлёбываясь в собственных слезах. — Мне страшно, отойдите.
Нотт-старший лишь фыркнул и сделал два больших шага к ней. Мгновенно Эвелин бросилась в сторону, пытаясь взять палочку, но сильные руки тут же схватили её за талию и швырнули на кровать животом вниз.
— Отпустите меня, пустите, — кричала она, вероятно надеясь на помощь, но никто её не слышал, кроме супруга, придавившего собственным телом.
Схватив её за запястья, он заломил их назад, прижимая к пояснице, отчего послышались звучный хруст костей и громкая мольба о помощи. Она пыталась вырваться, бороться, оттолкнуть его, но за каждым действием следовал удар, поворот руки, приносящий боль, и слова о том, что никто её не слышит и никогда не поможет.
— Громче, милая Эвелин, я хочу слышать, каково тебе, — говорил Нотт-старший.
Его ладонь опустилась на её бедро, коленом он прижал её ноги к кровати, продолжая удерживать руки, и дёрнул к низу бельё. В эту секунду Гермиона, наблюдающая за происходящим, отвернулась, не желая смотреть, но продолжая слышать. Женские крики, истошные, надрывающие горло, молящие о помощи, о спасении и его смех, стоны наслаждения и требования, чтобы она была громче.
Ему нравились её страдания.
Мгновение, и картина сменилась следующей, открывая перед Гермионой камеру и ту же Эвелин, прикованную к стене. Нотт-старший вливал в её горло зелье, которым она давилась и всё пыталась выплюнуть. Но он слишком сильно удерживал её голову, заставляя глотать каждую каплю.
— А теперь мы продолжим нашу увлекательную беседу, — с улыбкой произнёс Нотт-старший. — Ты любишь меня, Эвелин?
Он спрашивал это, смотря в её заплаканные глаза, удерживая за волосы, которые местами оставались на его пальцах. Её губы дрожали, словно она пыталась совладать с действием зелье, и это подвело Гермиону к понимаю — Сыворотка правды.
— Ненавижу, я ненавижу тебя, — говорила она, не сумев побороть себя.
— Круцио! — произнёс Нотт-старший, направляя на неё палочку.
Она вновь кричала от боли, раз за разом. И так повторялось по кругу: он спрашивал, получал ответ, который его не устраивал, и за это же истязал. Старший-Нотт сам лишил её возможности солгать, заставлял говорить правду и пытал, потому что ему она не нравилась.
Ситуация безвыходная, не имеющая альтернативы или спасения, лишь удручающий финал, который рано или поздно настанет.
Кадр вновь сменился, перемещая их в небольшую башню с распахнутым настежь окном и маленьким мальчиком, стоящим напротив Эвелин и держащим в руках плюшевого медведя. Лишь сейчас Гермиона понимала, что последнее воспоминания не принадлежало Эвелин. Оно было Тео, маленького мальчика, мать которого в это же мгновение от него отошла.
— Прощай, дорогой, — произнесла она, шагая за окно.
Тео подбежал к краю, едва ли не выпрыгивая за ней, когда за руку его схватил отец, утягивая назад и выглядывая на улицу. Маленький Тео заплакал, начал звать маму и просил вернуть её, на что отец лишь ухмыльнулся и тотчас вызвал домовика…
Вынырнув из головы Тео, Гермиона ощутила горячие слёзы, омывающие собственные щёки, и с сожалением взглянула на уже повзрослевшего сокурсника. Он же сразу, как она его отпустила, схватился за собственную палочку и наслал очередное проклятие на отца. Тело Нотта-старшего едва функционировало и уже было не способно даже кричать…
— Я хочу, чтобы от боли его сердце остановилось, — добавил Нотт. — Он умрёт так же, как она, своей смертью, потому что не выдержит мучений.
Развернувшись к Гермионе, Тео вновь обошёл её вокруг, вставая за спиной и кладя свою руку поверх её.
— Попробуешь? — спросил он, направляя палочку на отца.
Несколько секунд она смотрела на Нотта-старшего, раз за разом воспроизводя в голове картины минувшего и представляя, как сама оказывается там, спасая Эвелин. Древко само потянулось вверх, а с губ сорвалось:
— Круцио.
Поток силы и энергии прошёлся по её телу, прямо из ноющего сердца до конца палочки, практически выстреливая проклятием в сердце едва дышавшего Нотта.
Последний вскрик, и он рухнул на пол без сознания, а спустя пару секунд его тело не двигалось даже при дыхании, возможно, потому что трупы не имеют свойства втягивать воздух…
***
Сменивший Драко Тео казался счастливым, будто бы одна из главных целей его жизни была исполнена в одночасье. Как оказалось потом, так и было, Теодор Нотт-старший умер, его сердце остановилось, не выдержав нескольких месяцев пыток. Драко считал эту смерть правильной, словно ужасный злодей наконец-то ощутил на себе раны, нанесённые своим жертвам. Наверное, так выглядело возмездие, не приукрашенное, красивое или вознесённое, а честное, справедливое и громкое.
Однако, когда Драко спросил у Тео, каково это, бросать смертельный Круциатус в человека, сломавшего жизнь его матери и ему, тот ответил, что не знает. Последний удар нанёс вовсе не он, а Гермиона Грейнджер, ставшая неожиданным свидетелем насилия в подземелье Малфой-мэнора. Удивило ли это Драко? Безусловно, он не ожидал, что именно в Нотта-старшего полетит первое успешное проклятие Грейнджер.
Но Драко был рад, слишком сильно, чтобы не найти её сразу же, как оказался дома. Он хотел заглянуть в её глаза, не уставшие от боли, измученные совестью и изувеченные прошлым. Драко надеялся увидеть там свет, тот, который любил, возносил и желал больше, чем собственного благополучия.
Она сидела в саду среди опавших осенних листьев и слушала свист ветра, блаженно прикрыв веки. Казалось, что мир остановился. Уже не имели значения Тёмный Лорд, возмездие Тео, какой сейчас год, обстоятельства или что их ждёт в будущем. Они с Грейнджер находились друг напротив друга, она улыбалась, жадно вдыхая свежий воздух, а он наблюдал за ней, чувствуя себя счастливым.
— Малфой, ты самый странный маньяк, — произнесла она, открывая глаза и смотря на него.
Драко хмыкнул и подошёл ближе, не опускаясь рядом на лавку, а просто становясь поблизости.
— Учился у лучшей, — прищурившись, ответил он.
Грейнджер громко рассмеялась и поднялась на ноги, внимательно смотря на него. Поджав губы, она схватила его за запястье, утягивая в глубь сада.
— Хочу тебе кое-что показать, — загадочно произнесла она, ведя его за собой.
— Хочешь удивить меня предметом в моем же саду? — продолжал смеяться Драко, но всё же шёл за ней.
Грейнджер закатила глаза и не ответила, лишь ускорила шаг, подводя его к одной из мраморных статуй. Когда они замерли, он наконец понял, что настолько заинтересовало её.
Перед ними был изображён волшебник, палочкой вытягивающий из разума воспоминания. Пробная версия легилименции, более легальная, но вместе с тем практически бесполезная, если не любить проживать одну историю несколько раз.
— Сегодня я была в голове Тео, — произнесла Грейнджер, поджав губы. — Он сам меня пустил туда. И знаешь, я почти прожила с ним и его матерью произошедшее.
Развернувшись, она отпустила его руку и, вобрав в лёгкие больше воздуха, продолжила:
— Когда я была в твоём разуме, то не чувствовала ничего.
— Потому что тебя там не ждали, — хмыкнул Малфой, прищурившись.
— Да, — выдохнула она, на мгновение опустив голову. — Беспорядочное брожение по чужой памяти подобно насилию. И если раньше мне было безразлично, что ты при этом чувствуешь, то сейчас…
Она замолчала, подбирая слова, на которые решилась. Ожидание было словно пытка, он внимательно смотрел в её глаза, испытывая невероятную жажду продолжения. По её инициативе, с её слов и согласия, потому что она хотела этого, а не он заставил. Вот к чему он стремился и, кажется, наконец обретал.
— Прости меня, — добавила Грейнджер. — Мне жаль, что я так поступила, и надеюсь, что однажды у меня получится искупить вину перед тобой.
Он тепло улыбнулся, видя в её глазах сожаление и бесконечно прекрасное чувство, подпитывающее её смелость и потребность в прощении. Не мог… Малфой просто не смог бы её оттолкнуть, даже если бы очень сильно этого захотел.
— Прощаю, Грейнджер, — выдохнул Драко, наблюдая, как улыбка расцветает на её лице.
— Ещё никогда прощение Драко Малфоя не давалось так легко, — удивилась она. — Я особенная?
Вопрос с явным намёком на взаимность, но он её не даст, не первым. Драко хотел, чтобы это был её шаг, полноценный, не обусловленный необходимостью или страхами. Только собственными желаниями и чувствами, вырывающимися наружу из трепещущего сердца.
— А ты ещё не поняла? — спросил Драко. — Грейнджер, огромное количество людей обманом проникали в мой разум, но лишь ты среди них ещё дышишь.
Она свела брови к переносице, а после шагнула к нему ближе, почти вплотную, он чувствовал её грудь и тёплое дыхание на подбородке.
— Так убей меня, — произнесла она, смотря в его лицо, словно ища там подтверждение.
Но он лишь усмехнулся, качая головой. Грейнджер рвано выдохнула, опустила взгляд на его губы, а после вновь заглянула в глаза. Сейчас она находилась на тонкой грани между решительностью и опасением, он думал, что же Грейнджер выберет сегодня, но ответ пришёл совсем скоро.
Подавшись вперёд, она накрыла его губы своими, нежно проводя языком между ними и толкаясь внутрь, жадно вдыхая дурманящий аромат парфюма. На несколько мгновений она отстранилась, будто ища подвох. Но в следующую секунду её ладони скользнули по его плечам вверх и сомкнулись на затылке, и она прижалась ближе, целуя. Неумело, но решительно и желанно, словно крича о том, насколько он ей сейчас необходим и как каждое прикосновение становится важным.
Он отвечал ей, забирая инициативу, прижимая к себе за талию и нежно поглаживая большим пальцем уголок губ, слыша запах пионов осенью. Отдача, с которой она погружалась в их совместный момент, грела его изувеченную душу, чтобы он делился этим с ней, залечивая раны.
Это был слишком долгий путь к столкновению, чтобы не насладиться им вдоволь, не прочувствовать друг друга. От редких вдохов, бьющих по слуху, до биения сердца сквозь ткань и кожу. Полноценное, необходимое, важное и обретённое, не важно насколько, главное — сейчас.
