МАГНУС
Швейцарский гвардеец, что дежурит на воротах, внимательно рассматривает удостоверение личности: золотые буквы ИВД, тиара и ключи святого Петра. Золото на черном фоне, просто и лаконично, элегантно. Ты думаешь, что в этом есть некий символизм: позолоченный блеск Ватикана, все то великолепие, что видят туристы, посещая древнюю твердыню, и черное нутро, скрытое от посторонних глаз, нутро, что охраняют такие как ты. Гвардеец изучает твои документы, после чего отдает тебе удостоверение, привычно отсалютовав алебардой, и ты оказываешься за бронзовыми вратами, куда простым смертным вход воспрещен. Направо, минуя лестницу Скала-Реджиа, отметиться в бюро аккредитации, и вверх, по мраморным ступеням, во двор святого Домасо. Еще один швейцарский гвардеец, охраняющий вход в личные покои монсеньора Эдуарда, проверяет твои документы бегло, соблюдая чистую формальность, после чего вытягивается во фрунт. На короткую секунду, в течение которой он рассматривает тебя, ты успеваешь уловить это — легкий испуг, что притаился на дне его внимательных глаз. И тебя бы это неприятно задело, если бы ты не знал — даже выдрессированная охрана Его Преосвященства кардинала побаивается вас, офицеров прелатуры священного престола. Институт — карающая длань Господа, и ты, преподобный Мартинссон — один из перстов. Не самый сильный. К сожалению — для ИВД. К счастью — для тебя. Монсеньор Эдуард — ты легко читаешь раздражение на его некогда привлекательном лице, которое, увы, не пощадило время. Тонкая, словно пергамент, кожа, рано покрылась морщинами, седина выбелила виски святого отца, но его тело все еще в отличной форме, он все еще строен, ловок и силен — ты буквально чувствуешь эту мощь, стоя рядом с кардиналом на расстоянии вытянутой руки. Которую он протягивает, а ты принимаешь, преклоняя колено и целуя перстень — символ кардинальской власти. - Я получил ваше прошение, отец Магнус, - раздражение слышится в глубоком, сильном голосе, и ты понимаешь, что именно послужило причиной недовольства его обладателя. - Я надеюсь, оно будет удовлетворено, Ваше Преосвященство, - тихо отвечаешь ты. Тихо, но твердо. Чтобы у кардинала не было сомнений: принятое тобой решение — не просто каприз. Ты решил оставить службу в Ватикане не под влиянием момента. Ты все взвесил и все обдумал. Ты… Тебе стыдно на самом деле. Вся эта ситуация — она кажется тебе неприятной максимально, и если бы ты был простым наемным работником на обычном предприятии, обыкновенным клерком, белым воротничком, то мог бы просить увольнения по собственному желанию без малейших угрызений совести. Но тот факт, что ты просишь лишить себя этой чести — служить Господу — делает тебя человеком ничтожным. Однажды поклявшийся защищать Святую Веру, сейчас ты нарушаешь все свои клятвы разом. Но ты уверен — как никогда ранее ни в чем уверен не был — оставаться на службе ты не можешь. Ты себя самого теряешь… уже потерял почти что. Ты самого себя предаешь, когда пытаешься цепляться за те ошметки веры, что еще хранит сердце. Ты самому себе лицемером кажешься, продолжая защищать то, чего нет. - Послушай, Магнус… - он обращается к тебе вот так запросто — монсеньор Эдуард. - Нужна очень веская причина для того, чтобы покинуть Институт. Если ты устал… Если последнее дело лишило тебя сил, я позволю тебе взять отпуск. Проведи время с семьей. Отдохни, восстанови силы. А после возвращайся. Ты нужен нам здесь, в ИВД. Ты нужен Господу, Магнус. Он не прибавляет к твоему имени привычное «отец», которое кажется тебе сейчас совершенно неуместным, учитывая вашу разницу в возрасте. Он говорит мягко, чуть устало, и тебе становится его жаль. Ты думаешь о том, как, должно быть, это все тяжело, безмерно тяжело — стоять во главе карающей системы, что действует от имени Его Святейшества Папы. Как это, должно быть, утомительно — изо дня в день нести ответственность за то, что творят безжалостные офицеры прелатуры — такие как ты священники, которые нарушают все заповеди Господни, чтобы в итоге защитить Его святой облик. Не дать ему рассыпаться, пойти трещинами и в конце концов разрушиться в руины. И если это не лицемерие — то что тогда? Ты стараешься объяснить это отцу Эдуарду. Ты искренне уважаешь господина кардинала, потому-то говоришь с ним откровенно. Ты лгать и лицемерить сейчас не пытаешься. И он понимает — ты видишь это понимание в его теплых — орехового оттенка — глазах, что смотрят на тебя сейчас с некоторой толикой сочувствия. И ты знаешь — он отпустит. Тебя — заблудшее чадо Господне — отпустит. - Ты обсуждал это с отцом? - спрашивает он, а ты дергаешься, словно кардинал не вопрос простой задал, а ошпарил кипятком. И ты думаешь о том, кто еще в курсе факта твоего родства с Крисом Хемсвортом. Ты думаешь о том, что принял верное решение — ты не желаешь, чтобы тебя вечно сравнивали с отцом. Они всегда будут сравнивать, а ты всегда будешь это сравнение проигрывать, потому что Крис в этих стенах — легенда, а ты… Ты просто Магни. Но от этого почему-то становится легко. Ты просто Магни — и тебе здесь не место. Ты выберешься отсюда, и тогда, быть может, ты перестанешь просыпаться по ночам с криками, ты перестанешь разглядывать свое отражение в зеркале с ненавистью, пытаясь увидеть в собственных глазах спящего внутри монстра. - Ты говорил преподобному Хемсворту, что собираешься оставить службу? - повторяет свой вопрос отец Эдуард, и ты качаешь головой в отрицании. - Преподобный Хемсворт не имеет никакого отношения к принятому мной решению, - произносишь ты спокойно. Кардинал молчит, никак не комментируя твой ответ. Молчит слишком долго, и ты думаешь о том, что он в искренность твоих слов не верит, но другого ответа у тебя нет. Ты и впрямь не обсуждал с Крисом это решение — уйти из ИВД. Ты говорил об этом с Томом Хемсвортом. В тот день, когда хоронили отчима.***
Чуть более месяца прошло с момента гибели Виктора Ланге, когда его тело, наконец-то, было предано земле. Столько длилось расследование. Столько твоя мать восстанавливалась после операции, чтобы быть в состоянии следовать за гробом… И ты благодарен дяде Тору. Ты благодарен ему за то, что он до последнего не давал разрешения на захоронение, до последнего держал тело Виктора в судебном морге. Чтобы Магда Мартинссон могла попрощаться с мужем. Чтобы все, кто был ранен, расследуя обстоятельства его гибели — и офицер Кейси, и Том Хемсворт, - смогли проститься с человеком, под началом которого когда-то служили. Ты знал, что желающих отдать в последний раз честь Виктору Ланге будет достаточное количество, но ты не думал, что их будет настолько много — тех, кто пришли в этот день на похороны. Ты чувствуешь себя потерянным в этой толпе. Незначительным. Неважным. Хотя и стоишь по правую руку от матери. Стоишь прямо рядом с гробом, покрытым шелковым флагом Британии. Стоишь и смотришь, как замерли по стойке смирно музыканты оркестра, которые начнут играть гимн, когда тело отчима опустят в могилу. Стоишь и смотришь, как изготовили ружья полицейские, которые дадут залп в честь Виктора Ланге, когда Тор даст отмашку. Стоишь и смотришь, ищешь в толпе Криса, зная, что не найдешь. Тор выходит на трибуну, комкает в пальцах заранее написанную бумажку. Комкает, а после вообще сминает листок с речью в кулаке и отправляет в карман. Глядит в вашу с Магдой сторону. Рядом с вами Том, и ты знаешь, что Тор ищет у мужа поддержки. Дядюшка как будто становится беспомощным, если рядом с ним нет его драгоценного Тома. И это так трогательно, черт возьми! Ты завидуешь этим двоим. Ты тоже хочешь быть для кого-то поддержкой. Стать для кого-то опорой. Когда-нибудь. Том возвращает мужу взгляд. Кивает головой, словно показывая — я здесь. Я рядом. Я никуда не денусь. От тебя — никуда не денусь. Пока смерть не разлучит… И ведь Костлявая пыталась. Не раз — пыталась. Последняя попытка чуть было успехом не увенчалась. Если бы не твой отец… Если бы не Крис и его грешный ангел-хранитель дон Вьехо… Тор, наконец-то, решается. Обводит хмурым взглядом море людей, что замерло, застыло под влиянием момента. На самом деле это он имеет подобное влияние — Торстейн Хемсворт. Это он заставляет людское море замереть. И он говорит. Он произносит слова такие простые и такие понятные. Такие теплые, что ты чувствуешь, как начинает противно пощипывать в носу — как бывает, когда через пару секунд на глаза навернутся слезы. Тор говорит. О том, как он пришел в отдел к Виктору зеленым совсем еще пацаном. Как он гордился, как радовался, зная, что ему предстоит учиться у самого Ланге. Как он старался не подвести. Как он хотел соответствовать. Как многое он перенял и взял на вооружение. Как он желал быть достойным своего учителя. Тор говорит. И тебе удивительно, что, оказывается, этот грубый, несдержанный на язык, резкий мужлан может составлять предложения, не используя идиоматических выражений. Тор говорит, и ты замечаешь, как внимательно его слушают. Как кивают головами в одобрении. Как некоторые из присутствующих на похоронах женщин подносят к увлажнившимся глазам носовые платки или бумажные салфетки. Некоторые — но не Магда Мартинссон. Она стоит рядом, и ты чувствуешь в своей ладони ее ледяные пальцы. Ты уверен — такой же лед ощущает сейчас и Том Хемсворт, который держит её за левую руку. Мама стоит рядом, и её светлые волосы скрыты под черной шляпой, чтобы ни одного неуместно яркого пятна не оказалось в её глубоком траурном образе. Магда стоит рядом, и глаза её сухи, а губы плотно сжаты. Она не смотрит на Тора. Не слушает, что он говорит. Ее взгляд — ледяной, безжалостный — мечется по толпе, в поисках того, кого здесь нет. Ты уверен — она ищет взглядом твоего отца. Она знает, что не найдет. Торстейн заканчивает речь, и на трибуну поднимается министр внутренних дел, и тот факт, что господин министр пропустил вперед себя твоего дядюшку, говорит о многом. О том безмерном уважении, которым пользуется Тор в правоохранительной системе Британии. Пользуется, возможно, даже не догадываясь об этом. До сего момента — не догадываясь. И ты знаешь, как паршиво чувствует себя Торстейн, как он, должно быть, ненавидит себя за то, что ему пришлось совершить подлог, замять дело о пожаре на кладбище Кенсал Грин. Он это доверие предал, не позволив отправить на скамью подсудимых твоего отца и его любимого человека. Тор совесть свою предал на самом деле. Ради брата. Ради тебя в конце концов. Министр спускается с трибуны после того, как прочел по бумажке свою речь. И его место занимает следующий оратор. А следом — еще один. Они говорят, и говорят, и говорят, и ты думаешь о том, когда уже все они наговорятся. Когда иссякнет этот поток слов. Ты думаешь о том, почему Том Хемсворт не хочет подняться на трибуну и сказать несколько слов. Всего лишь несколько слов — ведь он работал под началом твоего отчима, пусть давно и недолго, но Виктор видел своим приемником именно Тома, а не Торстейна. Но Том предпочитает отмолчаться - «хватит и без меня желающих высказаться, Магни». И ты понимаешь Тома. Ты знаешь, что он не любит излишнего к себе внимания. Предпочитает оставаться в тени, хотя бывает ярким настолько, что всякая тень рассеивается с ним рядом. Но такой уж он есть — дядя Том. Такой он есть — и таким ты его любишь. Поток речей иссякает. Торстейн командует: «Смирно!» И ты видишь, как застывают, вытягиваются в струнку одетые в парадную форму полицейские. Ты видишь море белоснежных фуражек и горящие золотом аксельбанты. Тебя ослепляет блеск кокард и позументов. Ты замечаешь в толпе напряженное лицо офицера Кейси. Ты рад, что он восстановился после ранения окончательно. Ты разглядываешь Бейтса, что стоит сейчас чуть позади Кейси. Ты уже знаешь, что он попросил разрешения на перевод в другой отдел. Ты знаешь, как сильно это расстроило Тора — хотя он рвал и метал, матерясь и называя Бейтса «сраным предателем». Гремит оружейный залп, а следом оркестр начинает играть, и под звуки гимна гроб с отчимом опускают в землю. И ты снова смотришь на мать. Ты пытаешься рассмотреть на её лице влажный след от хотя бы одной пролитой слезинки. Но ты не находишь. Её глаза по-прежнему сухи, а губы все так же крепко сжаты. И она первой бросает в могилу горсть земли, а после идет к автомобилю в одиночестве. Идет, не оборачиваясь. Рядом с ней никого нет, в то время как слишком многие сейчас смотрит ей в спину. И тебе хочется закрыть маму от этих взглядов. Сочувствующих. Этим самым сочувствием её унижая. Она сильная — твоя мать. Она в сочувствии не нуждается даже сейчас. И ты идешь следом за ней, оборачиваешься, когда сзади раздаются спешные шаги. Том Хемсворт догоняет тебя, идет вровень какое-то время. Просто молчит. Просто рядом. И ты ему благодарен. За это молчаливое присутствие. Вы разговариваете позже. Когда последний гость покидает зал, арендованный для поминок. Когда ты усаживаешь мать в автомобиль, который доставит её в аэропорт. Магда сообщает вам всем, что намерена какое-то время провести в Тёнсберге. В доме Хемсвортов, который ей, в общем-то, не принадлежит даже, но у неё сейчас нет дома. Дом сгорел, погребая под обломками её мужа. Погребая под обломками все то хорошее, что Виктор смог дать твоей матери. Он дал ей спокойствие. Дал ей защиту. Дал ей уверенность и столько любви, что она купалась в ней, расцветая с каждым днем. Собирая себя по кусочкам после того, как твой отец разбил её вдребезги. И вот теперь она одна. Никого не осталось. И она хочет улететь в Тёнсберг. Она хочет вернуться туда. В дом на побережье. К морю, что забрало у неё Криса. К морю, что подарило ей Виктора. Она снова хочет собрать себя из руин. И Тор не имеет никаких возражений против того, чтобы твоя мать пожила какое-то время в его родовом имении. Он даже рад — там, на берегу холодного моря, так тихо и так спокойно, так уютно и тепло, что… Что это место может ей помочь — твоей матери. Тор в этом не сомневается. Не сомневается в этом и Том, и он говорит, что сможет навещать Магду хоть каждые выходные, если ей захочется провести время в его компании. И она улыбается в ответ. Тепло улыбается — впервые за долгое время — именно Тому. И ты думаешь, что в нем такого — в Томе Хемсворте — что рядом с ним оттаивают даже такие снежные королевы, как твоя мать? Что в нем такого, что заставляет людей улыбаться неосознанно? Что разглядел в нем твой отец? Ты задаешь ему этот вопрос. Спрашиваешь, каково это — чувствовать себя богом для кого-то? Том отвечает не сразу. Он не пытается отмолчаться, увильнуть от вопроса. Он не пытается натянуть на лицо одно из тех выражений — нечитаемых — коих в запасе у него с избытком. Он как будто бы ушел в себя ненадолго. Как будто пытается что-то пережить внутри себя. Переосмыслить. - Это… - наконец-то размыкает Том губы. - Это страшно на самом деле. Я не провоцировал Криса — видит Бог… Тот самый Бог, которому он служил. Я не провоцировал его, не пытался привлечь внимание. Я его Богом быть не хотел. Соперником тому, кому Крис призван был служить — не хотел. Но он почему-то выбрал на эту… кхм… «должность»… меня. И это было страшно. - У тебя с ним что-то было? - спрашиваешь ты, и тут же прикусываешь язык: не твое это дело. Не стоит тебе лезть в чужую жизнь. Но Том, кажется, нисколько вопросом твоим не оскорблен. И отвечает спокойно: - Не было. В том смысле, в котором ты интересуешься… - Но… - подсказываешь ты, догадываясь, что это самое «но» прозвучит. - Но твой отец… Он был личностью настолько уникальной, насколько и пугающей. И это притягивало к нему людей. Мы не были близки с Крисом. Никогда не были. Но всегда было что-то… Я всегда что-то чувствовал. Он знал, что я это чувствую… - А Тор? Как же Тор? - недоуменно хлопаешь глазами, и Том улыбается. Ласково, тепло улыбается. - Тор всегда был Абсолютом. Тора никто не мог отодвинуть от меня. Никакая сила — даже та, что была у твоего отца — не могла нас друг от друга оторвать. Тор… Мы с ним друг на друга запрограммированы. Мы с ним всегда друг у друга будем. А твой отец… Том задумывается снова, и ты боишься слово сказать, тем самым спугнув эту его откровенность. Так странно — разоткровенничавшийся перед тобой Том Хемсворт. Так странно. И так, черт возьми, тепло. - Знаешь, когда меня прибили к кресту… - и ты вздрагиваешь. Ты не желаешь слушать об этом. Слишком больно. Слишком пугающе. - Когда я остался в той часовне с Коллинзом и Лефевром, я знал — он придет. Крис придет и снимет меня с креста. Я это чувствовал. Я непонятно говорю, да? И он улыбнулся, только на этот раз улыбка вышла грустной. Тебе же все понятно. Ты говоришь Тому о том, как это, должно быть, уникально — чувствовать вот такую вот связь. Странную. Пугающую. Разделенной на двоих страстью не скрепленную. Связь, которая, быть может, прочнее, чем любая другая. Сложно все это… Сложно, не стоило бы во все это влезать. Не тебе так уж точно. - Я решил уйти из ИВД, - говоришь ты вдруг совершенно не в тему. Просто вываливаешь это Тому на голову. Это решение приходит вот так сразу. И, озвучив, ты понимаешь, что решение это — единственно верное. Том поднимает бровь в изумлении, изгибает её под каким-то немыслимым углом. А ты продолжаешь: - Я когда тебя на кресте увидел, понял, что вот это все. Точка. Что я не готов… Я не способен такое выносить. - Ты знал, где именно собираешься служить, Магнус, - хмурится вдруг Том. - Знал, - отвечаешь твердо. - Знал и знание это меня не пугало. Не пугает и сейчас, просто… Я не хочу, чтобы однажды я вот так же, как мой отец, спешил на выручку тому, кого какой-то подонок сможет приковать к кресту. Или сделать какую-то еще мерзость. Это малодушно, да? - Это честно, - Том не пытается тебя укорять за малодушие. - Это честно, и это по-взрослому. И это правильно — остановиться вовремя. Не дать чему-то неизбежному остановить тебя. Не дать себя сломать. - Тогда почему мне стыдно? - спрашиваешь ты совсем по-детски. - Почему так стыдно отступать? Том хмыкает, качает головой неопределенно. - Я не знаю, что ответить, Магни, - говорит тихо. - Но если ты еще в состоянии испытывать стыд… сожаление испытывать — значит, ты остановился вовремя.***
И вот ты стоишь перед его святейшеством кардиналом Эдуардом. Стоишь — как солдат — навытяжку напротив второго самого влиятельного человека в Ватикане, а к первому тебя не допустит никто — нос не дорос до аудиенции у Его Святейшества Папы. Ты стоишь напряженно в ожидании решения. В ожидании приговора на самом деле. И ты знаешь, что виновен. Тем удивительнее тебе услышать из уст кардинала: - Ваше прошение принято, отец Магнус… Он нова переходит на официальный тон. Но тебе уже все равно. Ты уже выдыхаешь с облегчением. - Вы не можете не знать того, что католическая церковь не позволяет своим служителям снимать с себя сан. Вы не можете перестать быть священником, вы лишь можете перестать служить. Вы не будете выполнять обязанности офицера ИВД. Вы не станете отправлять любую службу, любое священное таинство. Вам запрещено будет иметь церковный приход. Вам запрещается проводить крещения, венчания и прочее подобное. Отныне вы не служитель Церкви, хотя священный сан с вас никто не снимет. Ситуация… Уникальная. Священник без церкви. Изгой наполовину. Снова стыдно. Но так хорошо, Господи! Так свободно. Ты думаешь о том, чувствовал ли твой отец эту самую свободу хотя бы раз в жизни? Хотя бы один долбанный раз? Чувствовал ли Крис то, что ощущаешь сейчас ты — возможность дышать полной грудью? Возможность быть самим собой. И когда через полчаса ты оказываешься в своей келье, когда ты собираешь вещи, бросая то и дело взгляд на собственное отражение в зеркале, ты улыбаешься. Ты монстра — того страшного зверя, что поселился было у тебя внутри — не замечаешь. На тебя смотрит Магнус Мартинссон. Магни. Солнечный мальчик — как называл тебя в детстве Крис. Ты подмигиваешь своему отражению. Ты свободен. Наконец-то!***
Наконец-то!!! Ты сам не понимаешь, отчего вдруг так радостно. Отчего ты ощущаешь эту легкость, эту бесшабашность, когда хочется просто заорать и сделать что-нибудь глупое. Например, подбросить рюкзак высоко над головой — и поймать. Или же не поймать, и пусть он шмякнется прямо на булыжники площади святого Петра, которая в этот ранний утренний час безлюдна почти что. Ты стоишь, и ничего такого не делаешь — твой рюкзак все еще у тебя за спиной. Но ты запрокидываешь голову и ловишь губами первые капли дождя, что грозит пролиться над Римом. Ты промокаешь до нитки через пять минут — ливень разразился что надо! Ты мокрый, дурной и свободный. И ты ныряешь в метро, чтобы как можно быстрее, минуя пробки, оказаться там, где ты должен быть. Там, где тебя ждут. Ключи в кармане — Паоло вручил тебе их прежде чем покинул Лондон. Он отдал тебе ключи от квартиры в Риме, что снимает на время учебы. Он сказал, что будет тебя ждать. Когда ты станешь свободен. Когда ему не придется делить тебя с Богом. Ты открываешь дверь, чертыхаясь, когда слышишь слишком громкий скрежет замка, а оказавшись внутри, сбрасываешь мокрую одежду и обувь прямо в прихожей, и, стараясь не шуметь, пробираешься в спальню. В этом искусстве — ступать неслышно — тебе куда как далеко до твоего отца. Но ты пытаешься. Ноги скользят по дощатому полу бесшумно — ни одна половица не скрипнет, - и вот ты, наконец, добираешься до кровати, где спит Паоло, уткнувшись носом в подушку и выставив из-под одеяла босую пятку. Тебе хочется эту самую пятку пощекотать, и ты фыркаешь себе под нос, а потом спохватываешься и закрываешь рот ладонью, боясь, что он может проснуться. А ты хочешь, чтобы он пробудился от твоих поцелуев. От того, как ты залезешь к нему под одеяло. От того, как ты обнимешь его поперек живота, так, чтобы он прижимался к паху гладкими ягодицами. Тебе этих теплых прикосновений, этой возни под одеялом хочется до чертиков. И ты ложишься рядом, ты перекидываешь через него руку, касаясь пальцами теплого живота, обводя неспешно рельефный пресс, грудь, задевая ногтем соски. Ты понимаешь, что Паоло проснулся, когда оборачивается резко, когда ты встречаешь его взгляд — слегка расфокусированный, чуть недовольный — кто это посмел его разбудить? А после его глаза вспыхивают ярко. Жарко, голодно вспыхивают. После он разворачивается в твоих руках, прижимается близко — кожа к коже. Позже он сам обхватывает тебя одной рукой, вторую запутывая в твоих волосах. Паолито тянется к твоим губам. Тянется за поцелуем. И ты ловишь губами его первый стон — пусть не самый чувственный, зато самый сладкий, самый долгожданный. Облизываешь мягкие губы, не спешишь проникать языком глубоко, дразнишь Паоло, заставляя рычать от нетерпения. Позволяя себе и ему насладиться этим предвкушением. Не торопясь. Не срываясь в похоть безумно. И когда он опрокидывает тебя на спину, когда забирается сверху, когда прикусывает тебе губу, шепча: «Впусти!» - тогда только приоткрываешь рот, позволяя его языку скользнуть глубоко внутрь, встретиться с твоим, позволить им сплестись, почувствовать, наслаждение на двоих разделить. Он целует тебя долго. Умело. Ярко. Тебе так нравится с ним целоваться, что ты бы это делал, не отрываясь, ты бы губы свои позволил в мясо искусать, только бы Паоло не отрывался от твоего рта. Но он отрывается. Он смотрит настойчиво. Яростно смотрит. И слетает с губ: - Мой? Ты теперь мой? Ты к нему не вернешься больше? Тебе не нужно озвучивать, к кому именно Паоло не желает тебя отпускать. Имя Господне в суе ты не упоминаешь. Он тоже. Но ты отвечаешь: - Я твой. Я не вернусь к нему больше. И он снова целует. На сей раз не глубоко. Его поцелуи быстрые, острые. Он касается губами всего, до чего может дотянуться — лоб, щеки, подбородок, кончик носа. Смешно. Щекотно. Так замечательно. И когда Паоло спускается ниже, когда он принимается вылизывать твою шею, ты откидываешь голову назад, давая ему наилучший доступ. И он лижет, кусает, метит. Ласкает нежно подушечками пальцев ключицы, царапает короткими ногтями кожу. Шепчет: «Ты мне позволишь?» И вы оба понимаете, чего он хочет. Как именно он хочет. В тебе. Глубоко в тебе. И ты киваешь, прикрыв глаза. Сегодня — все, что он хочет. Как хочет. Но Паоло почему-то вновь прерывает ласки. Останавливает касания. Нависает над тобой, упираясь локтями о подушки. - Ты был с ним? - и кусает ухо, пряча там, сбоку, свою глупую ревность. - Ты был с этим мудацким Бейтсом? - Он не мудацкий, - отвечаешь, дразня. Тебе приятна его ревность, хоть она и беспочвенна. Ты ничего не позволил тогда Бейтсу. Он ни в чем перед Паолито не виноват. - Ты с ним был? - повторяет вопрос еще раз, приподнимаясь и ловко переворачивая тебя на живот. Вгрызается в загривок: - Ты с ним был, чертов ты святоша? Ты молчишь. Ты до одури его довести хочешь. Чтобы сорвался. Чтобы забыл о нежности. Чтобы вытрахал из тебя даже воспоминания о Бейтсе и его поцелуях. Чтобы только его одного ты помнил. - Он делал вот так? - И Паоло проводит языком вниз, к пояснице. Облизывает каждый позвонок, касаясь пальцами боков аккуратно. - А вот так он делал? - Прикусывает кожу на ягодице. Не больно. Тебе хотелось бы сильнее. - Вот так он тебя ласкал? - И касается языком там, между ягодиц. Влажно. Немного щекотно. - Нет! - Стонешь ты, приподнимая немного бедра, обхватывая руками половинки, раздвигая их в стороны, так, чтобы обеспечить Паолито наилучший доступ. - Нет, он не трогал меня так, как ты… Он меня… Ах! Горячий язык ввинчивается внутрь, и ты захлебываешься стонами, когда он двигается, исследуя, лаская изнутри так, что тебе хочется вцепиться зубами в ребро ладони, чтобы не заорать во всю глотку. - А вот так он делал? - Язык заменяют пальцы. Два пальца сразу — Паоло проталкивает их, преодолевая сопротивление мышц. Проталкивает, гладит изнутри стенки, поглаживает простату с нажимом. Ты крутишь головой из стороны в сторону. Ты уже не в состоянии отвечать. А он продолжает пытку. Продолжает тебя мучить вместо того, чтобы войти — прямо так, по слюне — и трахнуть тебя хорошенько. - А может быть ты сам, а? Может быть, ты сам вставлял в себя пальцы? Вставлял сам в себя, представляя, что это я тебя ласкаю? Ты делал так, Магни? - Нет, - ты почти что на хрип срываешься, когда пытаешься говорить. - Я не трогал себя. Не представлял… Не хотел тебя ничем заменять. Никем… И он приставляет головку ко входу, а ты все-таки прикусываешь ладонь, чтобы не дернуться. Не сорваться. Тебе хочется почувствовать его внутри. Ты надеешься, что в тот момент не проснется твой монстр, который обычно пробуждается, стоит тебе кого-то сильно захотеть. Сегодня ты хочешь, чтобы Паоло победил этого зверя. И он побеждает. Он тебя присваивает. Он входит и начинает, наконец, двигаться. Неспешно, словно укачивая вас обоих, топя в удовольствии. Он двигается, удерживая сильными пальцами твои бедра. Натягивает на себя, входя как можно глубже. Двигается, ускоряясь. Толкается, проезжая по простате всякий раз так, что тебя коротит изнутри. Твое тело чувствительное, каждое прикосновение ощущается особенно остро. Каждое его движение в тебе — как удар током. И ты скулить готов от разочарования, когда вдруг он покидает твое тело. От разочарования — тебе так нравилось это ощущение наполненности, когда он был в тебе. - Повернись! - просит и помогает улечься на спину. Закидывает ноги себе на плечи. Смотрит тебе в лицо. Смотрит — а в глазах его адское пламя, что обжигает так правильно, так нужно. Он смотрит, глаз не отрывает, когда снова входит в твое тело. Плавно. Медленно. Дразняще. И тут уже себя не сдерживает. Трахает резко, грубо почти что, сжимая пальцы на твоих лодыжках до боли. Так, что назавтра останутся синяки. Он трахает, не жалея — ты уверен, что после края отверстия будут красными, припухшими, но тебе так этого хочется. Так хочется, что ты просишь жадно: - Трахай! Паоло! Трахай-трахай-трахай! И это последнее «ай!» ты выкрикиваешь в полный голос, забыв прикусить ребро ладони. Ты кричишь, запрокидывая голову, когда он, кончая у тебя внутри, наклоняется и кусает шею. Ты кричишь, когда чувствуешь, как капли твой спермы брызгают на живот. Ты кричишь, когда он, успев кончить чуть раньше, чем ты, успевает вобрать твой член в рот, со старта пропуская его глубоко в глотку, и остатки семени проглатывает, довольно облизываясь, чтобы потом наклониться к твоему животу и слизать те самые первые капли. А ты смотришь. На то, как он сытым котом едва ли не мурчит, потираясь о тебя всем телом. Тебе так сладко и так немного… не стыдно, нет, просто необычно, когда он говорит, какой ты вкусный, и как ему нравится глотать твою сперму. Тебе так хорошо, как никогда раньше не было. Твой зверь… Или ты сам себе его придумал?.. Ты прислушиваешься к самому себе, пытаясь понять — там ли он еще? С тобой ли? Но с тобой только Паоло. Только он. Обнимает крепко. Снова покрывает твое лицо и шею быстрыми короткими поцелуями. Трется о твое тело. Трется всем собой. Как есть кот. Говорит, как ему нравится тебя трахать. Какой ты внутри восхитительно шелковый. Как у тебя там все горячо и туго. Никто никогда тебе такого не говорил. И это так… Так… - Трахай меня всегда, - просишь ты Паоло. - Всегда. Каждый день. - А ты меня будешь? - спрашивает, прищурившись. Ты головой киваешь, прежде чем втянуть его в поцелуй. Глубокий. Настоящий. - Буду, - обещаешь, оторвавшись. - Вот прямо сейчас буду. И ты… Ты счастлив. В эту самую минуту, когда опрокидываешь его на спину. Когда, наскоро растянув, входишь в его тело, что принимает тебя так правильно. В тело, голодное до твоих ласк. До твоих движений — быстрых и сильных. До каждого твоего касания голодное. Самое лучшее. Самое любимое. Он — Паоло Алварес — любим сейчас тобой безусловно. Никто до него не смог это чувство в тебе разбудить. И ты думаешь о том, как прав ты был, когда принял решение покинуть службу. Как вовремя ты ушел, не позволив случиться непоправимому. Ты обнимаешь Паоло, когда говоришь ему об этом. О том, как сильно ты его любишь. Каким ты был дураком, когда пытался от любви своей бежать. Как ты отмахивался от Паоло, как ты обижал его, как он всего этого не заслужил. Ты говоришь, что теперь у тебя нет ничего — ни дома, ни работы. Кто ты теперь — недо-священник, недо-мирянин. У тебя ничего нет, кроме внезапно свалившейся на тебя свободы. И Паоло отвечает, что все это неважно. Что все это — такая ерунда. Все твои страхи и сомнения — вы справитесь с ними, если будете вместе. Если вы друг у друга будете. А вы будете. Вы уже есть.