Прекрасное далёко

      Годы пролетают перед глазами листами календаря. Антон стряхивает на них пепел и думает, что пора бы что-то в своей жизни менять. Может, стоит бросить курить?       Сигаретный дым на свободу от зависимости он так и не меняет. Ему кажется, что вместо этого он поменял место дислокации в парке развлечений под названием «Жизнь». Выцветшая и потрёпанная от отсутствия реставрации карусель сменилась новенькой вагонеткой на только что открывшихся американских горках. Антон думал, что новый аттракцион стремительно унесёт его вперёд, принося массу ярких эмоций. Вместо этого он получает затёкшие ноги, едва влезающие в ограниченное пространство, и отсутствие движения в принципе. Если раньше вся его жизнь крутилась по кругу, то сейчас он стоит на рельсах и чего-то ждёт. Антон словно замер в своём существовании. Всё вокруг одинаковое и статичное: лица, пейзажи, чувства. Антону начинает казаться, что он замёрз от внутреннего холода, что он больше никогда не сдвинется с мёртвой точки и навсегда останется в застывшем пространстве, с надеждой смотря на извилистую дорожку, по которой могла бы двигаться его вагонетка. Отчаявшись, Антон пытается сдвинуть её сам: отталкивается длинными ногами от земли, наваливается всем весом на металлический каркас и продолжает смотреть на вершину поднимающихся вверх рельс. В их отделение устраивается работать новая медсестра: очаровательная Ирина Кузнецова сразу примечает молодого и перспективного Антона Андреевича. Антон видит заинтересованность к себе в блестящих глазах и думает, что это хороший шанс начать двигаться дальше. Ира оказывается милой и разносторонней: с ней можно поговорить о многом и о многом говорить с ней просто-напросто опасно. Она не надоедает Антону своим присутствием, но и прочувствовать её компанию сполна не получается. Антон пытается идти к ней навстречу, но в то время, как она делает пять шагов, он успевает сделать только один. Ощущение неправильности не покидает его даже тогда, когда он не двусмысленно зовёт её на свидание и надеется, что у них всё же что-то получится. Не получается. Антон может обсудить с ней новые открытия медицины и послушать, как она рассказывает про новую прочитанную книгу, но это всё не то. Они могут прогуляться вечером по пляжу и приготовить самостоятельно ужин на двоих, но это всё не то. Антон может проводить с ней дни напролёт и не чувствовать усталости от компании, и это всё не то. Ира хрупкая и утончённая, от неё пахнет чем-то сладким и цветочным, её кожа на ощупь нежная и гладкая, а губы на вкус как сахар, но для Антона они отдают горечью и солоноватостью в послевкусии, и это всё тоже не то. Антон понимает, что Ира — не та, только после полугода тщетных попыток сдвинуться с места. Опыт в общении с пациентами помогает Антону подобрать правильные слова, чтобы объяснить Ире, что между ними навряд ли что-то получится. Ира понимает всё без оправданий и с мягкой улыбкой предлагает остаться друзьями. Антон видит, как дрожит уголок её губ и как глаза наполняются печалью и морской влагой, и соглашается. Он просто не может иначе. Они остаются коллегами и хорошими приятелями, а Антон забрасывает попытки сдвинуть вагонетку с места. Но стоит только ему привыкнуть к отсутствию динамики в жизни, как уже заржавевшая вагонетка трогается с места.       К человеку можно привыкнуть, о нём можно легко забыть, но если ты однажды приспособился к одиночеству, то отвыкнуть от него уже невозможно — к этому выводу приходит Антон, когда по прошествии первой недели после отъезда Арсения он понимает, что его жизнь просто вернулась в старую колею. Пустота в груди оказывается не такой густой и разъедающей, дышать в замкнутом пространстве одинокой комнаты не так трудно, а спать на узком диване не так уж и холодно. Антон пристрастился к одиночеству в далёкой молодости, когда переехал из родительской квартиры в общежитие, а оттуда — прямиком в эту коммунальную квартиру. Люди приходили в его жизнь, оставались где-то за пределами его души, а потом уходили, не оставляя внутри даже ссадин или лёгкого цветочного шлейфа. Когда Антон понял, насколько глубоко Арсений проник в его сердце, терять его было страшно. Казалось, стоит ему покинуть узкое средостение, как образовавшаяся дыра поглотит Антона с головой. Но пропасть медленно затянулась, а Антон начал было думать, что Арсений был просто плодом его воображения. Так жить оказалось гораздо проще.       С ним Антон потерял связь в первые полгода. Первое время Арсений звонил ему как минимум два раза в неделю, чтобы рассказать, как проходит поступление и адаптация к новым условиям жизни. Когда он говорит, что его взяли, Антон радуется вместе с ним, хотя в исходе приёмной кампании даже не сомневался. С началом сентября Арсений уменьшает частоту звонков до одного в неделю, потом до одного в две недели, а затем домашний телефон и вовсе перестаёт подавать признаки жизни. Сам Антон не может с ним связаться: своего телефона у Арсения нет, а номер, привязанный к общежитию, Арсений от него держит в тайне. Антон знает, что может попытаться узнать его, но не делает этого намеренно: если Арсений не хочет, значит так надо. В последний раз Арсений звонит ему на новый год, поздравляет быстро и скомкано, пока на заднем плане раздаётся воодушевлённых шквал чужих голосов, кричащих друг другу светлые пожелания наперебой. Антон поздравляет Арсения в ответ, и когда тот говорит, что он должен идти, потому что его друзья по драмкружку его заждались, Антон со снисходительной улыбкой отпускает его и уходит спать. В новом году Арсений больше не звонит. Антон думает, что это правильно.       Антон ощущает, как его подбрасывает на крутых склонах американских горок, в день своего двадцативосьмилетия. Когда он возвращается утром с ночной смены домой, он понимает, что помимо него и похрапывающего в своей комнате Савелия Анатольевича в квартире есть кто-то ещё. В прихожей витает запах чужого одеколона, на коврике у выхода небрежно стоит новая пара обуви, а дверь в комнату Арсения приветливо приоткрыта. Антона накрывает цунами. Он наспех стягивает пальто и снимает обувь, наступая носками на пятки, чтобы как можно скорее увидеть и убедиться, что это всё не галлюцинации невыспавшегося мозга. В счастливой эйфории он не сразу понимает, что Арсений никогда не держал дверь в свою комнату открытой, что он всегда ставил уличную обувь у входа ровно, а резкие запахи одеколонов не переносил на дух. Антон подходит к чужой комнате и уже было хочет потянуться к дверной ручке, как краем глаза цепляется за фигуру, маячащую на кухне. Когда он понимает, что силуэт ниже Арсения на голову, да и в целом не имеет с ним никаких общих черт, Антону кажется, что он срывается со скалы и стремительно падает вниз. Воодушевление, которое успело зародиться в груди за прошедшие минуты, растворяется внутри сизым туманом. К такому подарку Антон готов не был. Когда он заходит на кухню, с настороженностью оглядывая незнакомца, тот приветственно вскидывает руку и называется новым сожителем. Он представляется Сергеем и говорит, что приехал в эти места из Архангельска, потому что он очень любит море и ненавидит шумные города, и как по мановению судьбы именно здесь оказались свободные вакансии по его специальности. Поджигая спичкой сигарету, Антон задаётся только одним вопросом, который озвучивать даже не приходится. Сергей за словом в карман не лезет в желании рассказать о себе всё, на что хватит воздуха в лёгких. Он говорит о том, что эту комнату ему сдаёт его хороший друг Арсений, а ещё упоминает, что тот очень много рассказывал ему об Антоне. Шастун пытается посмотреть на него как можно выразительнее, и Сергей, кажется, чувствует в его взгляде тяжесть и нежелание обсуждать предыдущего соседа по квартире, потому что быстро тушуется и прячет лицо в пузатой дымящейся кружке. Антон прискорбно отмечает, что из этой кружки так любил пить чай Арсений. Несколько минут они проводят в тишине: Антон курит в предварительно открытую форточку, рассматривая своего нового сожителя, пока Сергей пьёт горячий кофе вприкуску с бутербродом с сыром. Когда от сигареты остаётся только половина, Антон всё же набирается смелости спросить, где Арсений сейчас. Сергей говорит, что тот приехал вместе с ним вчера, чтобы показать квартиру и передать ключи, а пару часов назад уехал на утреннем поезде обратно в Архангельск. Ещё Сергей говорит, что накануне отъезда Арсений написал письмо, которое просил передать Антону. Когда аккуратно сложенный в четыре раза листок клетчатой бумаги оказывается в его руках, Антон горько усмехается. Пару недель назад Антон отправил на адрес общежития аналогичное письмо с поздравлением. В письме Арсений поздравляет Антона с днём рождения, желает всем приевшихся благ и извиняется за то, что не смог остаться, чтобы поздравить лично. Антон не винит его. У него даже не получается обидеться по-настоящему, потому что не на что. Он одной затяжкой доводит сигарету до фильтра. Пепел осыпается на пляшущие по бумаге буквы, и Антон наспех стряхивает его в пепельницу. На бумаге остаётся неопрятное чёрное пятно и уже приевшееся ощущение правильности происходящего. Антон прячет письмо в анатомический справочник по соседству белой фиалкой.       Вместе с Сергеем в их коммунальную квартиру к уже имеющимся пьяным завываниям Савелия Анатольевича приходят женские стоны. Антон не так хорошо разбирается в них, но может догадаться, что каждый раз за стенкой с новым соседом развлекаются разные дамы. В тщетных попытках уснуть Антон вслушивается в глухой женский голос, в стучащую о стену спинку кровати и думает, что что-то здесь не так. Если раньше он с мальчишками с соседнего двора смотрел родительские кассеты для взрослых и чувствовал, как внизу живота приятно и сладко затягивается узел в низу живота, то сейчас у Антона тянет только в висках и гудит в ушах. То ли гормоны перестали играть, то ли пора задуматься о своём мужском здоровье, то ли дело вовсе в другом. Когда в беспокойном полусне к нему приходит Арсений, стонет уже Антон, правда от безысходности. Во сне как на киноплёнке проигрывается их последний день на пляже, когда под песни чаек и детский смех они сделали то, чего делать не должны были. Антон видит, как приближается к нему Арсений, чувствует тепло его дыхания на губах и слышит предательские стоны, которых в тот день не было и быть не могло. Но воображение считает нужным преобразовать внешний женский фальцет в хриплый мужской баритон, и Антону приходится силком выдернуть себя из сладкого сна. Зато Антон теперь знает, что консультация андролога ему больше не нужна.       С того злосчастного письма Арсений стал приходить к Антону во снах чаще, словно вместе со своим почерком передал частицу себя. Он является в самых разных сюжетах: в воспоминаниях о прошедших днях или в самых бредовых идеях воображения, в качестве главного героя или второстепенного лица, в виде простого спутника или кого-то большего. Антон настолько привык видеть его под закрытыми веками, что после тяжёлого трудового дня стал возвращаться домой с единственной мыслью: надо лечь спать, чтобы узнать, в каком амплуа Антон увидит Арсения сегодня. Поэтому, когда Антон, поднимаясь по лестнице на родной этаж, видит сидящего на ступеньках Арсения, он думает, что это очередное видение. Может, уснул на работе или забыл, как перед этим вернулся домой. Такую картину Антон уже видел: три года назад Арсений так же сидел в подъезде, только тогда он был весь мокрый и без дорожной сумки. Антон понимает, что это не сон, когда Арсений поднимает голову и смотрит на него своими ясными глазами так, словно увидел привидение. Антон думает, что это ему следует так удивляться человеку, которого он уже третий год тщетно пытается выкорчевать из своего сердца. Сейчас, видя его красивые черты лица, Антону кажется, что той временной пропасти между ними никогда не было, а Арсений всё это время находился где-то поблизости. Он похорошел, даже несмотря на явно похудевшее, со впалыми скулами и лёгкой щетиной лицо. Антон тоже изменился: сменил стрижку и начал бегать в свободное от работы и усталости время. Он никогда не признается, что начал это делать, чтобы свистом ветра в ушах и собственным тяжёлым дыханием заглушить едкий голос внутри.       — Привет, — голос Арсения стал ниже, глубже. Он отражается от недавно перекрашенных стен подъезда и проникает в самую душу, резонирует между внутренностями, вызывая от телу лёгкую дрожь и табун мурашек. Антон всматривается в Арсения, вслушивается в его голос и прислушивается к себе. Внутри тепло разливается по венам, а сердце сладко сжимается от радости долгожданной встречи, но не более. Годы разлуки сделали своё дело. На языке осталось сладостное послевкусие от бывалых чувств, но их самих как будто и не было вовсе. Выходит, переболел.       Антон преодолевает оставшиеся ступеньки, наблюдая, как Арсений поднимается с них, и позволяет себе заключить того в объятия прямо здесь, в пролёте между этажами, куда может зайти любой человек. Сейчас это волнует Антона в последнюю очередь. Арсений мешкается, пытается что-то пробурчать в складки антонового пальто, но обвивает руками в ответ, жмётся лбом в плечо и прижимает к себе близко-близко. Так давние друзья не приветствуют друг друга. И хотя Антон успел заметить, что Арсений стал шире в плечах и выше на пару сантиметров, Попов в его руках ощущается более худым и хрупким, чем был в их последнюю встречу. Антон чувствует, как Арсений выдыхает, как расслабляется в его руках, и внутри что-то болезненно дёргается. Антон старается не заострять на этом внимания.       — Ты чего тут? — Арсений мягко выпутывается из объятий и улыбается обезоруживающе.       — Я же не мог забыть свою малую родину. Не даром она называется «Родное», — Антон не сдерживает смеха.       — Ага, только ударением отличается и пишется по-другому, — Арсений на его слова забавно морщит нос.       — Ударение и написание — никому не нужная мишура. Главное, что заложено в самой сущности слов, — Антон в ответ покачивает головой со снисходительной улыбкой. Арсений — такой Арсений.       В квартире привычно холодно и тихо. Сергей скорее всего отдыхает в местом доме культуры, в котором от культурного только название и давняя историческая сводка. На вопрос Арсения относительно Савелия Анатольевича Антону приходится поведать, что тот больше полугода назад замёрз в соседнем дворе: уснул в сугробе, не дойдя до дома, и больше не проснулся. Арсений с минуту молчит, осматривая запертую дверь, а потом говорит, что и он отправился в алкогольный рай. Антон вспоминает, сколько людей умерло глупой смертью только потому, что они не могли нормально соображать из-за бурлящего в крови алкоголя, и говорит, что такой итог Анатольичу был предопределён.       Годы идут, люди меняются, но кухня их коммунальной квартиры осталась неизменной, словно вместе с морозными зимами замёрзла во времени. В любимой чашке Арсения, которую он также предпочёл не брать с собой, дымится чай с шиповником. В голове Антона дымится множество вопросов. Когда он спрашивает, почему тот вернулся, Арсений начинает рассказывать о своём университете. Он говорит, что первое время пытался жить учебным процессом, как это делал в школьные годы: готовился к семинарам, посещал все лекции и стремился угодить каждому преподавателю. Но вскоре он понял, что экономика в самом деле его не привлекает, а театральный кружок при университете очень даже. Арсений отдавал всего себя сцене, готовился к каждому спектаклю как к заключительному в своей карьере. Там он нашёл себя, свою душу и, как ему показалось, смысл существования. Антон видит, как горят его глаза, когда он говорит о театре, и понимает, что вот оно, то самое дело, которое Арсений так искал и так боялся не найти. Антон внимает каждому его восторженному слову и понимает, что это действительно подходит такому, как Арсений. Сейчас, в тёплом свете одинокой лампочки, Антон имеет удовольствие рассмотреть Арсения в деталях. За юношеской внешней привлекательностью профессиональный взгляд улавливает впалые щёки, что не так бросается в глаза из-за щетины, темнеющие круги под ярко-голубыми глазами и тонкая бледная кожа. Антону Арсений кажется болезненным. На его вопрос, как Арсений питался в общежитии, тот с хитринкой отмечает, что так же, как и все студенты. Шастун пытается себя успокоить: он знает, как тяжело иногда бывает даже сходить на кухню и украсть хотя бы немного чужой еды из общего холодильника, а из-за нескончаемой учёбы возможность побывать на солнце выпадает не всегда.       В порыве занимательного рассказа Арсений не забывает упомянуть, как он пользовался популярностью у противоположного пола. У Антона что-то неприятно колет в груди на это заявление, но он говорит, что это и неудивительно: с внешностью Арсения и его эрудированностью тот смог бы уложить в постель любую. Арсений от его слов как-то тушуется и говорит на полтона тише, что хоть к нему в штаны и пытались залезть шаловливые женские руки, но сам он оказался не готов. Антон хочет было поинтересоваться, почему Арсений не поддался их чарам, но не осмеливается. Арсений тему не продолжает.       Когда чай подходит к концу, а разговор — к логическому завершению, Антон озвучивает самый интересующий его вопрос:       — Где планируешь ночевать?       Арсений смотрит на него так, словно никогда даже не задумывался об этом вопросе. У Антона возникает чувство дежавю. Его собственная комната занята другим человеком, а выгонять его на улицу — не самый лучший вариант. Для Антона же ответ был очевиден ещё на лестничной клетке, но ему хотелось подтвердить свои догадки: вдруг у Арсения здесь есть родственники, к которым он сможет уехать. Вместо этого Арсений ерошит волосы на затылке и смотрит исподлобья, почти виновато:       — Я бы не хотел навязываться, но, кажется, у меня нет выбора.       Антон не может сдержать улыбки.              Утром Антон просыпается по давно выверенной привычке — за несколько минут до будильника. Надобность в этом пропала ещё три года назад, но Антон, верный своим пристрастиям, так и не смог переучиться. Ему кажется, что стоит ему сейчас открыть глаза, как под боком будет пусто и холодно, а всё, что произошло прошлым вечером, ему на самом деле приснилось. Но Арсений оказывается рядом. Даже ближе, чем Антон мог себе представить. Они лежат почти нос к носу, но даже так не соприкасаются ни единой клеточкой тела. Антон позволяет себе слабость: он смотрит. Очерчивает каждую неровность кожи, каждую родинку и ресницу, пока Арсений не видит, не может заприметить и с недвусмысленной ухмылкой упрекнуть взглядом. Антону нравится, Антон наслаждается каждой минутой своего маленького преступления как жизненно необходимой влагой в засушливой пустыне. Кажется, словно он разглядывает инсталляцию в каком-нибудь помпезном музее восемнадцатого века: смотреть разрешено, но руками не трогай. Но Антон бунтарь. Он с детства отличался неспокойным характером и удивляющим авантюризмом, пока суровая реальность не надломила в нём ребёнка. Сейчас, когда вокруг нет надоедливых смотрителей, когда весь мир — где-то за пределами стен комнаты, Антон выходит на поле боя один на один со своими сомнениями и страхами и побеждает их в неравном, но честном бою. Он аккуратно высвобождает руку из плена одеяла и тянется к чужому лицу. Кожа щеки под кончиками пальцев отдаёт теплом и нежностью. Антон аккуратно ведёт вверх, оставляя невесомые касания на виске, задевает спадающую на лоб чёлку, ведёт по переносице и забавной ямке на самом кончике носа. Касается приоткрытых губ. Сердце с каждым ударом ноет сильнее: Антон боится, что его рассекретят, но ему так нравится ощущать кожей лёгкое дыхание ожившей мраморной статуи времён Древней Греции. Если Аполлон был олицетворением мужской красоты, то Арсений — сама красота во плоти. Антон задерживает дыхание и давит на нижнюю губу указательным пальцем, и Арсений в ответ причмокивает губами и с недовольным лицом отворачивается к спинке дивана. У Антона леденеет всё внутри. Стараясь не создавать излишнего шума, он сбегает из комнаты на кухню. Ему необходимо продышаться, успокоить натянутые тетивой нервы, от которых руки мелко дрожат, и освежить затуманенный дымкой разум. Антон ругает себя, кроет всеми известными матерными словами за свою слабость и непредусмотрительность. Это по-детски глупо и по-человечески неправильно. Антону не следовало поддаваться мимолётному порыву даже со знанием, что никто его не сможет уличить в неправомерных действиях и чувствах, которые здесь абсолютно не к месту. Никто не сможет, кроме самого Антона. И от этого на его душе кошки противно скребут когтями по стеклу. Арсений до его ухода из дома так и не просыпается.       Обычный сентябрьский день встречает Антона привычным рабочим днём. Всё те же безликие лица с теми же болезнями и одинаковой для всех пустотой и отрешённостью в глазах. Антону кажется, что он по одному взгляду готов распознать любого человека, больного онкологией и знающего о своём диагнозе. Они ещё не мертвы, но уже не живые. Антон наблюдает за смертью каждого своего пациента по два раза: в первый раз в кабинете приёмного отделения, во второй — в больничной палате. Такие люди слоняются по всеми диспансеру как кентревильские приведения, которым никак не удаётся найти своего пристанища в этом огромном мире, в котором их уже отменили. Сколько бы Антон не пытался убедить их, что последние месяцы надо провести с чувством и пользой, столько же видит в ответ обречённость и заплывший, как у испорченной рыбы, взгляд. Если бы их онкологический диспансер переименовали в «Кладбище живых мертвецов», никто бы даже не заметил подмены.       Сегодня на приёме людей много: к ним съезжаются люди со всей области, чтобы найти место своим неупокоенным телам. Антон теряется в лицах и диагнозах, у него начинает болеть рука от бесконечных рецептов на лекарства и заполнения историй болезни. Когда до конца приёма остаётся полчаса, Антон видит в дверях кабинета того, кого никогда не хотел бы здесь больше увидеть.       Арсений выглядит растерянным и почему-то смущённым, и Антон без задней мысли уже хочет отпустить шутку про то, что они не достаточно близки, чтобы приходить друг к другу на работу, но что-то его останавливает. Антон не сразу замечает в руках Арсения толстую папку с бумажками. Внутри что-то с треском рвётся и гулко ухает вниз. Антон старается не думать.       — Здравствуй-те, — Арсений неуверенно садится напротив Антона, но медицинскую карту на стол не кладёт. Антон его не поторапливает, словно надеется, что это поможет ему избежать участи.       — Не говори, что ты вернулся поэтому, — голос предательски надламывается вместе с антоновой верой в снисходительность жизни. Арсений оказывается послушным: он смотрит в глаза тяжело и молча кладёт на стол медицинскую карту вместе с двумя бумажками: историей болезни и направлением на госпитализацию. Буквы перед глазами расплываются, отплясывая чечётку. Подрагивающими пальцами Антон подцепляет первую бумажку и пытается сфокусироваться на словах. Попов Арсений Сергеевич, двадцать два года, диагноз: центральный рак средней доли правого лёгкого второй степени. Антон смотрит неверящими глазами сначала на документ со всеми печатями и подписями, потом на Арсения. Ему кажется, что во всём виноваты его чёртовые бабочки, пробудившиеся сегодня ни свет ни заря после трёхгодовой спячки, и их проклятые эффекты. Словно если бы Антон утром не позволил себе прикоснуться к искусству, смотрители музея жизни не нашли бы его и не наказали за хулиганство. Словно жизнь не наказала бы Арсения.       — Я хочу встать здесь на учёт, но отказаться от госпитализации, — Антон хочет откинуться на спинку стула и рассмеяться во весь голос, сказать, что розыгрыш получился смешной, но не очень удачный. Только вот Арсений продолжает смотреть на него с болью и надеждой. Шутники так не смотрят. Да и больные раком тоже. А у Арсения глаза горят синевой, заманивают в свои искрящиеся от солнца тёплые воды, словно в них, под самой толщей воды, обворожительно поют уродливые сирены. Антон хочет нырнуть в них с головой, стать частью пенящихся печалью волн и захлебнуться чувствами. Антон вовремя вспоминает, что здесь он прежде всего врач. Он прочищает горло, заполняет соответствующую документацию, резко припечатывает штамп и достаёт бланк с заявлением на отказ от госпитализации.       — Как врач я рекомендую подумать о своём решении ещё раз, — Арсений смотрит на него чистым невинным взглядом и говорит, что уже всё решил. Антон передаёт ему листок и ручку. Пока Арсений заполняет пустые поля, Антон снова смотрит, но так, как это было утром, посмотреть всё равно не получается. Он пытается понять, как же он мог не догадаться: худое осунувшееся лицо, бледная, почти прозрачная кожа, а лёгкую осиплость в чужом голосе он даже не сразу заметил. Всё указывало на то, что Арсений не просто устал с дороги и не просто жил три года жизнью бедного студента. За впалыми глазами и худыми пальцами скрывался страшный термит, который прямо сейчас, в эту минуту пожирает некогда дорого сердцу человека. Близкого и родного. Антон отказывается в это верить.       Арсений отдаёт Антону заполненный бланк уже знакомым, въевшимся в память почерком, с лёгкой улыбкой, как ребёнок отдаёт своим родителям рисунок семьи в ожидании их реакции. Антон реагирует: судорожно выдыхает и сам чиркает ручкой в соответствующем поле. Приговор подписан. Отсчёт пошёл.       

***

      Антон чувствует, словно его поместили в вакуум из собственных мыслей и разъедающих чувств. Перед глазами — туманная пелена, в голове — жужжащий рой, а в сердце — тупая, остервенело ноющая боль. Весь оставшийся день проходит в рассеянной прострации и попытках осознать прочитанное. Почему-то Арсений в стенах онкологического диспансера, его история болезни и прошедший разговор кажутся Антону бредом больного воображения. Антон слоняется от одного угла больницы к другому, ведёт приём и курирует лечение пациентов на автомате, по давно выученному плану, пока его сознание погружено к глубокие воды из сомнений и страха. Проходящий мимо Павел Алексеевич даже делает Антону замечание за излишнюю задумчивость и витание в облаках, но Антону даже этого оказывается недостаточно, чтобы взять себя в руки. У него сердце припадочно трясётся от одной мысли, что у его Арсения — злокачественная опухоль, которую выкорчевать и утопить в кислоте невозможно. Его дни сочтены, а медицина в этом случае — бессильна, словно пончик, который кидают в воду как замену спасательного круга. Антон тоже бессилен, и от этого хочется вцепиться в волосы на загривке и неистово кричать. В груди бурлит гнев: к себе, к системе здравоохранения, к Арсению и к жизни в целом. Но когда Антон возвращается домой и видит из коридора смеющегося на кухне Арсения, злость сменяется отчаянием. Потому что не может быть такого, чтобы единственный человек, который пророс в сердце прекрасными розами, начал увядать и царапать шипами изнутри. Сейчас, сталкиваясь с задорными, наполненными жизнью и светом глазами, Антон думает, что Арсений всего этого не заслужил. У него могла быть вся жизнь впереди, наполненная новыми открытиями и безграничными эмоциями. У Арсения юность только разгорается жарким, опаляющим пламенем, и Антон по-прежнему, даже спустя три года, чувствует его. Антона тянет к этому теплу и свету, как мотылька привлекается лампочка на крыльце ветхого дома. Он хочет подойти ближе, сжать Арсения в своих руках, прыгнуть в этот костёр, чтобы поджечь крылья и гореть вместе с Арсением. Только на кухне Арсений не один. Сергей много и воодушевлённо что-то говорит и даже не замечает, что его собеседник на него больше не обращает внимание. Антон видит в глазах Арсения сожаление и горечь. Антон не знает, что отражается в его собственных глазах, но Арсений, глядя на него, поджимает губы и почему-то прячет взгляд. Антону слишком дурно, чтобы хотя бы попытаться сделать вид, что всё нормально. А Сергей, кажется, не замечается искрящейся в воздухе неловкости: он приветствует Антона, спрашивает, как прошёл его день и, не дожидаясь ответа, говорит, что его славный Архангельский друг наконец-то вернулся домой. Перед ним на столе стоит жестяная банка с пивом, в руках Арсения — кружка с уже остывшим и нетронутым чаем, а в голове Антона — мысли о том, как бы остаться с Арсением один на один. Просто поговорить, перекинуться парой фраз, чтобы собственные угли перестали обжигать изнутри. И по воле случая Сергей смотрит на настенные часы и в суетливой спешке начинает собираться на какую-то встречу с важным человеком. Антон догадывается, с какими людьми можно встречаться в девять вечера, но молчит. Арсений провожает его улыбкой.       Тишина между ними густая и давящая. Антон так и стоит посреди кухни в распахнутом пальто и висящем на шее шарфе, пока Арсений пальцем отбивает по стенкам кружки известный только ему ритм. Антону хочется убежать из удушающего пространства на какую-нибудь заброшку и втихую курить, как он любил делать по юности, когда в доме отношения с родителями не ладились. Но сейчас Антону не пятнадцать, он не знает, где здесь по близости можно найти заброшенное здание, да и чувства располагают к другому. Разве что курить хочется всё так же. В груди зудит и жжётся. Хочется вспороть грудную клетку и выдрать эти чёртовые розы, втоптать в деревянный пол и сжечь, чтобы больше не болело. Но Антон слишком дорожит выращенными с любовью и заботой цветами, поэтому подходит к окну и открывает форточку. В пачке последняя пара сигарет и зажигалка. Антон поджигает табак, втягивает горький дым глубоко и чувствует, как жжение внутри становится слабее, хотя и продолжает всё так же стягивать внутренности тугим узлом. Он пытается выкурить из головы дурные мысли, но получается скверно: дым расслабляет, но не успокаивает. Антон судорожно выдыхает его, смакует его вкус на языке и пытается отвлечься хотя бы на эти невзрачные и пустые ощущения. Но за спиной скрипят ножки стула, слышатся тихие шаги и скрип половиц. Антон чувствует, как Арсений подходит к нему сзади, видит его руки, когда тот упирается ими в подоконник по обе стороны от Антона, и ощущает тепло его тела. Арсений выдыхает также рвано и шумно, и Антон готов поспорить, что чувствует биение его сердца даже через плотные слои ткани и жалкие сантиметры, отделяющие их тела друг от друга. Антону хочется поддаться назад, прижаться спиной к чужой груди и, наконец, упасть в пламя и гореть-гореть-гореть. Но он только затягивается сильнее.       — Как давно? — собственный голос, отражающийся эхом от стен, кажется оглушающе громким.       — Около трёх месяцев, — Арсений поддаётся вперёд и жмётся лбом в спину напротив. Антон поджимает губы и пытается прочувствовать чужое дыхание через пальто, лишь бы не думать о том, что Арсению осталось ещё меньше, чем он мог предположить, — Кашель пристал, да и уставать стал быстрее. Подумал, что-то простудное, а оказалось, — Антон слышит, как надрывается голос Арсения, чувствует, как он поворачивает голову и прижимается щекой к плечу, а грудью — к спине. На улице загораются фонари.       — Ты проходил лечение? — в ответ Арсений трётся щекой о грубую ткань, и у Антона сжимается сердце. Он молчит с минуту. — Почему ты отказался от госпитализации?       Арсений отвечает не сразу. Антон понимает, каково Попову вести этот диалог: он чувствует, как тот напрягается всем телом и даже немного отстраняется, создавая невесомое расстояние между ними. Антон смотрит на чужие руки, так и покоящиеся на холодном деревянном подоконнике, и осторожно, со всей присущей ему нежностью и заботой накрывает пальцы Арсения своей рукой.       — Всё, что тебя убивает, заставляет чувствовать себя живым, — Антон не может сдержать смешка. Он скучал. Он чертовски сильно скучал по отвлечённым словам и глубоким умозаключениям, на которые способен только Арсений, — Когда я узнал о диагнозе, я был… мягко говоря ошарашен. Я не мог поверить в то, что это может произойти со мной. Но потом я понял — это он. Тот самый смысл жизнь, который я искал, — пепел с тлеющей сигареты сыпется Антону на пальцы, и тому приходится вдавить бычок в стеклянную пепельницу. В горле встаёт ком, и курить больше не хочется. — Ощущение конца — самое глубокое чувство, которое может испытать человек. Когда дочитываешь книгу, от которой не можешь оторваться, когда досматриваешь спектакль в театре, про который никогда не слышал. В тот момент, когда ставится точка, внутри взрывается всё: и радость от счастливого финала, и печаль от того, что всё закончилось. Для многих конец — это пустота. А для меня — точка невозврата, в которой сталкиваются все эмоции. Сразу чувствуешь себя живым. Понимаешь?       Антон не понимает. До него никак не доходит, почему под раздачу судьбы попадают такие люди, как Арсений. В нём сочетается всё самое светлое и ценное, что только может быть в человеке: и доброта, и смелость, и сердобольность, и даже умение вычленять из любой ситуации положительные черты. Он заслуживает жить, как никто иной на этой планете. Если бы Антон мог, он бы без раздумий отдал Арсению своё сердце, свои лёгкие и свою жизнь, лишь бы дать тому шанс перестать думать о смерти как о самом важном событии, которое должно произойти в его жизни. Но сердце Антона слишком неподходящее для широкой и светлой души Арсения, его лёгкие прокурены и не так здоровы, а жизнь Антона, кажется, и вовсе не имеет веса. Но будь она в руках Арсения, она бы расцвела и заблагоухала, как те цветы, что стояли на подоконнике в его комнате. Но Антон по-прежнему не может её отдать, а Арсений ни за что в жизни не принял бы ни её, ни его лёгкие. Правда сердце почему-то держит крепко и нежно, словно хрупкую фигурку из хрусталя. Антон понимает, что он не переживает: пока его сердце в руках Арсения, оно точно не разобьётся.       

***

      Накануне пятницы Сергей находит их, ужинающих на кухне, и предлагает отметить возвращение Арсения в родные края как подобает. Успев изучить Матвиенко за этот год вдоль и поперёк, Антон не удивляется, когда тот говорит про еженедельные дискотеки в местном доме культуры и прилагающуюся к ней выпивку. Арсений колеблется недолго и соглашается, а Антон думает, что после изнуряющей смены в больнице он захочет только уснуть в ту же секунду, как только его голова коснётся подушки. Но Арсения в этот вечер в комнате не будет, и Антон понимает, что был не прав: от человека, как и от одиночества, отвыкнуть невозможно. По крайней мере, не в его случае, а спать с холодным и пустым местом ему не прельщает. Тем более, раньше подобные мероприятия помогали Антону забыться от грузных и тяжёлых мыслей. Может, и в этот раз получится.       Дискотека оказывается слишком молодёжной: музыка бьёт по стенам и барабанным перепонкам, заставляя сердце стучать с ней в такт, а песни звучат такие, что по радио их никогда не включат. С последнего подобного события в жизни Антона прошло много лет, и он, откровенно говоря, отвык. Музыка отдаётся в голове пульсирующей болью, дешёвый джин-тоник обжигает горло, от чего все мысли улетучиваются в небытие, оставляя только желание поскорее вернуться в породнившиеся стены. Сергей растворяется в беснующей толпе сразу же, как только вручает в руки друзьям пластиковые стаканчики с мутной и терпкой жидкостью. Антон осушает свой за раз, морщась от неприятного и давно позабытого вкуса. Вливаться в танцующий ворох из пьяных тел нет никакого желания, поэтому он предлагает Арсению отсидеться на лавочках, выставленных вдоль стен просторного актового зала. Только Антон успел забыть, что Арсений — человек с шилом в одном месте и что такие люди хоть за три года, хоть за пять лет не меняют своей натуры. Попов оставляет стаканчик с нетронутым напитком на подоконнике и утягивает Антона в переливающееся разноцветными огнями месиво.       Алкоголь ударяет в голову, снимая тяжесть и желание думать о прошедшем дне. Антон не умеет и не любит танцевать, а одному стакану джин-тоника не получается его расшевелить. Арсений, отдающий себя всецело музыке, опьяняет гораздо сильнее. Антона ведёт и кроет, ему хочется повторять за его умелыми движениями и вычленять из какофонии разнородных звуков только его звонкий смех. Антону начинает это нравится. Здесь он может снова почувствовать себя инфантильным подростком и ощутить на кончике языка давно позабытый вкус юности. Метод действительно оказывается рабочим: за гремящей музыкой и сливающимися в единый организм танцующими людьми прячутся горькие мысли и суровая, бьющая под дых реальность. Но всё хорошее рано или поздно заканчивается. Антон не сразу понимает, когда смех Арсения сменяется надрывным кашлем. Арсений в перерывах между приступами привлекает внимание Антона своей рукой, сжимающей предплечье, и говорит, что выйдет на улицу. Антон отпускает его, но через секунду весь мир, окружающий его, из лёгкого и невесомого превращается в давящий и нагнетающий. Музыка больше не выбивает дурь из головы, а забивает её глубже в черепную коробку. Люди не просто извиваются в несвязных танцах, а наваливаются всем весом, сдавливают между своими телами так, что Антону становится нечем дышать. Ему душно, громко и тошно. Он перестаёт различать слова в песне и окружающие его лица, толпа превращается в пестрящий сгусток без границ и очертаний, в котором он вязнет. Антон пробирается через тернии вслед за своей звездой и выходит за пределы зала. Пустой коридор неожиданно начинает сужаться, и Антон почти бежит к заветной двери, чтобы не быть сломленным давящими стенами здания. Как только Антон открывает её, в лицо ударяет свежей колючий воздух. Дверь за спиной хлопает, и весь мир погружается в тишину. Антон дышит часто и задушено, вдыхает пропахший пожухлой травой и ночной росой воздух и ёжится от пробирающего до костей холода: ночи в это время года морозные. Ему кажется, что он выбрался из самых пучин Ада. Здесь дышать становится проще, а тишина обволакивает и шелестит успокаивающе. Антону даже начинает казаться, что он оглох, а хлопок двери — ничто иное, как звук рвущихся барабанных перепонок. Но где-то в вдалеке шумит море, над головой кричат птицы, а неподалёку слышится сдавленный кашель. Антона прошибает током. Он выходит за пределы светового кольца, отбрасываемого от лампы над крыльцом, и заворачивает за угол. В темноте Антон видит, как Арсений жмётся спиной к кирпичной стене и смотрит на платок в своих руках. Он не сразу замечает присутствие рядом кого-то ещё, зато Антон успевает увидеть багровые пятна на светлом клочке ткани. Арсений, проследив за его взглядом, смущённо и суетливо начинает складывать платок, но в карман не убирает. Антон тактично вопросов не задаёт. Он облокачивается на стену, соприкасаясь плечами с Арсением, и замирает. Сейчас, когда вокруг нет шумной музыки, алкогольного омбре и мигающих разными цветами людей, он чувствует себя гораздо легче, нежели когда зашёл в дом культуры в самом начале вечера. Или это присутствие Арсения под боком на него так влияет?       — Хорошо становится только тогда, когда этому предшествовало что-то плохое, — отрешённо говорит Антон, вглядываясь в безоблачное небо с крошечными звёздами. Сейчас ему не просто легко. Он чувствует себя свободным. Кажется, что по мановению мысли он сможет противостоять силам гравитации и взлететь, чтобы стать ближе к небу и птицам, чтобы посмотреть на звёзды поближе и обжечь о них пальцы в желании прикоснуться. Но вместо этого Антон чувствует на себе пригвоздивший к стене взгляд. Арсений смотрит на него не читаемо, и Антон начинает чувствовать себя неловко, — Что? Я не виноват, что твой ход мышления заразителен, — Антон наблюдает, как на губах Арсения медленно расползается улыбка. Он усмехается, качает головой и опускает взгляд. Становится теплее. Молчание растворяется в тишине.       — Ты, наверное, и не такое видел, — голос непривычно хрипит и сипит. Арсений чуть поднимает сложенный в руках платок как главного героя их разговора. Антон смотрит на подрагивающие пальцы, сжимающие ткань до побеления костяшек, на то, как Арсений поджимает губы и даже замечает, как на его щеках играют желваки. В груди разрастается нежность вперемешку с отчаянием. Шипы в сердце впиваются в мышцу глубже, колотые раны начинают кровоточить сильнее, а Антон теряется в себе и своих чувствах. Арсения хочется спрятать в объятиях, укрыть своим телом от скверных мыслей и стереть с его лица выражение виноватого. Внутри Антона словно открывается сундук, в котором он так тщательно все эти годы прятал безграничную нежность к этому человеку. Это чувство концентрируется в средостении, сжимается до плотного скопления, а затем взрывается, как сверхновая, выливаясь наружу словами:       — Я никогда не видел, чтобы что-то подобное происходило с любимым сердцу человеком.       Антон жалеет о сказанном сразу же. Потому что Арсений перестаёт сминать в руках несчастную ткань, потому что смотрит расфокусированно куда-то под ноги и, кажется, даже перестаёт дышать. Антон хочет прополоскать рот кислотой, чтобы больше никогда не иметь возможности говорить, и наконец-то обзавестись работающим не на энергосберегающем режиме мозг, чтобы научиться думать. Ведь за плечами три года разлуки и ни разу не озвученные чувства. Из них двоих Антон старше, но почему-то именно он совершает самую глупую ошибку в своей жизни: говорит о том, чего в принципе существовать не должно. А у Антона существует, притом в разы больше и сильнее, чем годы назад. Это пугает.       — Прости, я не должен был говорить об этом, — но вместо ответа Антон чувствует, как Арсений склоняет свою голову и жмётся лбом в его плечо. Антон ждёт, когда тот хоть что-нибудь скажет, хоть как-нибудь успокоит бьющееся в агонии сердце, но Арсений продолжает молчать. Антон закусывает губу и возводит глаза к треклятым звёздам, в мыслях взмаливаясь к ним. Но звёзды говорить не умеют, даже если знают ответы на все вопросы мира, а поддавший Антон говорит слишком много и не по делу. Со страхом он опускает глаза на Арсения и замечает в уголке рта ещё не запёкшуюся кровь. Она занимает всё внимание Антона, и внутри него просыпаются два бесёнка, подталкивающих к новым опрометчивым действам. И Антон поддаётся им. Он поднимает руку и почти касается пальцами чужой кожи, как Арсений дёргается и приподнимает голову, вопросительно оглядывая Антона.       — У тебя кровь на губе, — собственный голос чужд и неузнаваем. Под пристальным взглядом Антон аккуратно стирает каплю крови, стараясь не задерживаться на губах непозволительно долго. А потом Антон сталкивается с глазами Арсения. Они даже в темноте горят ярко, и Антон без раздумий падает в этот омут с головой. В груди зарождается новая звезда: яркая и пульсирующая. Антон согревается её теплом. Его снова ведёт, но уже не от буйной атмосферы дискотеки, а от того, что Арсений мажет взглядом по чужим губам и проводит языком по своим собственным. В голове всё грохочет и взрывается, а на месте некогда материального мозга образуется чёрная дыра. Когда Арсений снова смотрит ему в глаза, у Антона срывает тормоза. Все сомнения и предрассудки рассыпаются прахом у ног, и Антон больше не чувствует стягивающих запястья оков. Он поддаётся вперёд. Губы в губы, одно дыхание на двоих и в страхе бьющееся о рёбра сердце. Антон ждёт, что Арсений оттолкнёт его и скажет что-нибудь ранящее и жестокое, но тот, вопреки всем угнетающим мыслям, тянется ближе и приоткрывает губы.       Целовать Арсения оказывается так же приятно, как и три года назад. Так же скоромно и неумело, но от того чувственно и трепещуще. Ничего подобного Антон не испытывал ни с Ириной, ни с любой другой девчонкой, с которой ему доводилось строить отношения. С Арсением поцелуй ощущается не как прихоть, а как необходимость, подобная глотку свежего воздуха: можно выжить, находясь на искусственной вентиляции лёгких, но когда ты вдыхаешь сам, то чувствуешь себя более полноценным и по-настоящему живым. Антону кислород давно перекрыли, и он существовал с мыслью, что такой жизни ему будет достаточно. Но сейчас, сцеловывая мягкую улыбку с губ Арсения, Антон понимает, что так ему нравится гораздо больше. В этом моменте хочется остаться подольше, а ещё лучше — навсегда. Но Арсений отстраняется медленно, и Антон, растворившийся в окрыляющих ощущениях, неосознанно тянется следом, упираясь в его лоб своим. В ушах шумит от приливающей крови, на губах оседает частое дыхание Арсения, а в голове гуляет перекати-поле. Думать не хочется ни о чём, но из памяти всплывает вопрос, который Антон неоднократно задавал себе перед сном в попытках придумать на него логичный ответ.       — Ты приезжал сюда, чтобы сдать комнату Сергею. Почему ты так быстро уехал? — в глазах Арсения читается вина и сожаление. Он отстраняется окончательно, вжимаясь затылком в кирпичную стену, и вздыхает обречённо.       — В тот день на пляже ты так испугался, что я подумал, что ты не захочешь меня больше видеть, — он намеренно не смотрит на Антона, упираясь взглядом в оголённые ветви деревьев, — Ты уже взрослая и сформировавшаяся личность, и какие бы аргументы я не приводил, принять новую сторону себя очень сложно, — Арсений переводит взгляд на Антона и смотрит так открыто и искренне, что у последнего внутри всё болезненно сжимается, — Мне казалось, что ты захочешь забыть тот поцелуй и вычеркнуть меня из памяти как сорняк, который удалось быстро искоренить.       — Почему ты сам тогда не испугался? — Арсений в ответ смотрит пристально, и его губы трогает лёгкая нежная улыбка.       — Я понял, что со мной что-то не так, когда в школе смотрел на своего лучшего друга и думал, что мне нравится быть с ним рядом. Когда я понял, что это чувство я должен испытывать не к друзьям, а к девушкам, я начал очень сильно переживать. Но со временем внутренние терзания успокоились, а на их место пришло смирение. И если тебе интересно, другу я так ничего и не рассказал, — Арсений опускает взгляд на свои руку, перебирающие сложенные уголки ткани, — А потом в моей жизни появился новый молодой сосед. Когда я узнал, что ты работаешь врачом, я смотрел на тебя, как на великое божество. Мне всегда казалось, что врачи — люди серьёзные и статные. В них всегда чувствуется другой уровень мышления, словно в них течёт кровь другой ценности, — Арсений тихо усмехается, — Но ты оказался настолько простым и человечным, что разрушил все мои представления об этой профессии, — взгляд Арсения становится обречённее, а улыбка — печальнее, — Когда произошла вся эта ситуация с мамой, мы стали ближе. Тогда я понял, что испытываю к тебе не просто благодарность.       Антон думает, что они идиоты. Им следовало поговорить друг о друге сразу же, расставить все галочки над «й» и не жить в мысленных терзаниях все эти долгие изнуряющие годы. Ведь у Антона теплится в груди точно так же, ведь даже несмотря на свои сомнения и страхи он чувствовал всё то же самое, чистое и глубокое. Правда понять и принять это ему удалось не сразу. Антон думает, что так даже лучше: прошедшие годы и расстояние позволили им сохранить то хрупкое и ценное, что зародилось в их сердцах и было спрятано от собственных глаз. Если бы Арсений тогда остался, если бы они поговорили о чувствах в тот злосчастный вечер, вероятнее всего, сейчас спасать было бы уже нечего.       — За эти годы я понял, что испытывал к тебе не только заботу, — Антон дарит свою самую искреннюю и нежную улыбку. Ещё пару лет назад он не признавал любовь как явление существующее, а сейчас смотрит на человека напротив и думает, что он точно свихнулся. Дать какое-либо название своим чувствам к Арсению у Антона язык не поворачивается. Для него слово «любовь» давно пропахло пошлостью и надуманными симптомами «любвиподобного синдрома», как некогда назвал ее Арсений. У Антона к Арсению что-то чуткое и глубокое, нежное и трепетное настолько, что подобрать к этому существующего слова невозможно. Такое описать словами не под силу даже самому лучшему филологу страны. Такое можно только прочувствовать.       — Как тебе дискотека? — Арсений стремительно меняет тему разговора. Антон морщит нос и качает головой.       — Тошно.       — Мне тоже не нравится, — Арсений смотрит на него с хитринкой, так, как когда в его голове зарождается безумная идея. Антон внимает каждому его невербальному знаку и понимает всё без слов.       — Сбежим? — Арсений победоносно улыбается и кивает.       Пока они идут по просёлочным дорогам на пути к знакомой панельной многоэтажке, Антон думает, что его жизнь из серой и безжизненной превращается в яркую и окрашенную различными оттенками существующей палитры. Только вот чёрно- белые вставки продолжают мозолить глаза, и Антон принимает решение, что кое-что в жизни ему всё же надо поменять. Когда Антон выдыхает сизый сигаретный дым в ночной воздух, а Арсений в ответ заходится в новом приступе кашля, Антон понимает, что пора бросать курить. Его не столько беспокоит собственное здоровье, сколько идущий рядом человек. Антону следует бросить курить хотя бы по двум причинам: во-первых, Арсений неоднократно говорил, что не переносит сигаретный дым, а во-вторых, это может помочь Антону отсрочить его приговор.       

***

      На следующий день Арсений вытаскивает Антона на улицу, потому что сам он сидеть в четырёх стенах не любит, а у Антона всё равно выходной. Сентябрьское солнце прогревает промёрзший за ночь воздух, и находиться вне дома, всё ещё хранящего тепло летней жары, становится не так страшно. Арсений утягивает его вглубь городка, заставляет петлять по узким улицам и восторгается всем изменениям, которые произошли здесь за время его отсутствия. По его словам, поселение расцветает и развивается, только Антон, завязанный на больнице и больных, не может разделить его восхищения. В Радном появляются новые заведения, развиваются уже имеющиеся и, вопреки всем прогнозам, приезжают новые люди. Только большинство из них — безнадёжно больные вместе со своими родственниками. За три года количество пациентов увеличилось, а это значит, что работы стало в разы больше. Пока коренные жители ворчат и возмущаются притоку людей с области, Антон думает, что их городок превращается в пристанище гоголевских мёртвых душ, разве что с тем отличием, что здесь их никто не выкупает. Они покупают себя сами. Поселение умирает, и с каждым месяцем Антону дышать в нём становится труднее. Каждый прохожий смотрит на него пустым взглядом, и Антон готов поспорить, что в ответ они видят то же самое.       Ближе к вечеру, когда облака окрашиваются в сочный рыжий цвет, Арсений приводит Антона на побережье. Весь день Антона не покидает мысль, почему Арсений так любит гулять и так ненавидит любимый досуг Антона в лице пассивного отдыха? Но когда он видит, как тот начинает убегать от омывающего песок морского прибоя, подталкивая его самого за плечи, а потом наступает на пятки уходящей кромке воды, Антон понимает, что этому человеку совершенно неважно, что о нём подумают и скажут. Напротив, он ураганом утягивает за собой в любую авантюру. На вопрос Антона, почему Арсений так любит всё несуразное и абсурдное, тот задорно смеётся и говорит, что просто ловит момент. Он живёт по законам любимой цитаты любого первокурсника, начавшего изучать латинский язык: «Carpe diem, memento mori». Антон понимает, что мгновения утекают сквозь пальцы развевающимися по ветру песком, оглядывается по сторонам, замечая редких прогуливающихся по побережью людей, и бежит вслед за Арсением. Игра в догонялки с морем оборачивается не по-взрослому громкими криками и смехом. Это напоминает Антону детскую игру «пол равно лава», разве что вместо обжигающей лавы — ледяная вода, и от неё необходимо убегать. Арсений с искрящимся злорадством подталкивает Антона к кромке воды и сам хватается за его руку, когда Антон делает то же самое. Шастуну начинает казаться, что на дворе восьмидесятые, а на плечах — бремя счастливого детства. Ребячество отвлекает от грузных мыслей лучше алкоголя и музыки. А если зачинателем взрослого беспредела становится Арсений, то Антон мыслями и вовсе улетает в другую галактику, где земных проблем нет и быть не может. Когда прибой в очередной раз начинает отходить, взмокший и запыхавшийся Арсений останавливается и садится на мокрый песок, не заботясь о сохранности своей одежды. Антон, успевший по инерции отбежать на пару метров, возвращается и садится рядом. Сегодня они не обычные взрослые, сегодня им можно.       — Знаешь, почему море волнуется? — тихий голос Арсения возвращает Антона в день, когда они впервые поцеловались. Тогда море так же укрывало своими водами продрогшие камни, волнуясь под гомон неспокойных чаек и детский смех. Антон смотрит на Арсения, превращаясь в слух, — Оно впитало в себя тонны чужих слёз и теперь не может не беспокоиться о тех, кто готов пополнить её воды, — Антон смотрит на раскидистое и бескрайнее небо, отражающееся в искрящихся на свету волнах, и думает, что это описание идеально подходит их побережью. Делать здесь онкологический диспансер было самым лучшим решением. — Когда я был младше и меня что-то беспокоило, я приходил к нему и кричал до боли в горле, — Арсений ностальгически улыбается. Только он способен вспоминать о плохих событиях с радостью и благоговением на лице, — Помогает.       Антон говорит, что когда-нибудь обязательно попробует, но в сердцах надеется, что не придётся. Разум откладывает новую информацию в не самый дальний угол.       Они сидят в окутавшем мягким пледом молчании. Холод от песка пробирается через ткань и заставляет ёжится от любого порыва ветра. Антон растворяется в шуме прибоя и теплоте, исходящем от коленки Арсения. Кажется, словно в этом моменте заключено истинное счастье, и Антон пытается последовать примеру Арсения и поймать этот момент за хвост и прочувствовать его во всей его красе. Солнце медленно катится к горизонту, люди потихоньку покидают побережье, а Арсений под боком улыбается блаженно и умиротворённо. В этой идиллии Антон забывает не только о насущном, но и о важном: он достаёт из кармана пальто пачку сигарет, сетует на то, что забыл купить новые, и даже обхватывает фильтр последней губами, как его осеняет.       — Я же хотел бросить, — он наигранно недовольно морщится и с раздражением убирает сигарету обратно к болтающейся в опустевшей картонке зажигалке. Арсений сначала одаривает его удивлённым взглядом, а затем начинает заливисто смеяться.       — Ты хочешь бросить? Ни в жизнь не поверю, — и Антон, чувствуя укол обиды, сжимает упаковку в руке, демонстрируя серьёзность своих намерений. Только Арсений почему-то этому действию оказывается не очень рад: он обхватывает запястье Антона одной рукой и забирает пачку другой. — Ну подожди, зачем так сразу с каньона в карьер? У меня были планы на эту сигарету, — Арсений заботливо расправляет помятый картон и из внутреннего кармана куртки достаёт чёрный тонкий маркер.       — Ты всегда носишь его с собой? — Арсений выуживает неповреждённую сигарету и хитро улыбается.       — Ага, — он зажимает колпачок между зубами и открывает маркер, — Вдруг придётся давать автографы.       Антон в ответ звонко смеётся, но вопрос закрывает: Арсений выглядит как человек, который на полном серьёзе готов так делать. Попов бьёт обратной стороной маркера по носу и хмурится задумчиво, а на вопросы Антона только отмахивается. В какой-то момент складкам между бровями разглаживается, а на щеках появляются линии смеха. Арсений заносит тонкий кончик над хрупкой бумагой и скрупулёзно выводит печатные буквы, закрывая обзор на своё творение от Антона. По окончании он прячет сигарету обратно в её дом и возвращает всё Антону.       — Открыть можно будет только в случае, если тебе будет очень больно.       Антон правила игры принимает. Пока он прячет пачку в карман, Арсений успевает расшнуровать ботинки, снять носки и начать закатывать свободные штанины. Когда Антон пытается узнать, что тот задумал, Арсений начинает подначивать его повторять за ним, и Антону не остаётся ничего, кроме как повиноваться. Когда он встаёт босыми ступнями на песок и ёжится от пробирающего холода, Арсений уже по середину голени стоит в воде и в призывающем жесте машет рукой. Антон следует за ним. Как только его ноги касаются ледяной воды, он вспоминает все матерные слова, которым его научил отец ещё в далёком детстве, сделав таким образом подарок на новый год и сыну, и своей жене. Гневные восклицания смешиваются с задорным арсеньевым смехом, улетает вглубь горизонта и отражается от самого диска солнца. Антон зарекается, что больше никогда не согласится на подобные приключения. Арсений говорит, что у него просто не будет выбора.       

***

      Ночью следующих суток Антон просыпается от неспокойных движений под боком. Арсений, точно пытаясь не помешать чужому сну, осторожно переворачивается с одного бока на другой, дышит глубоко и редко, чтобы в конечном счёте встать с дивана и выйти за пределы комнаты. На памяти Антона таких сильных приступов у него Арсения ещё не было. В сонной тишине Антон слышит приглушённый закрытой дверью кашель и думает, что мочить ноги в северном море осенью было не самой лучшей идеей. Оставить его одного Антон не решается. Арсения он находит в незапертом санузле, и, наблюдая за ним со сторону, Антон понимает, что Арсений напоминает полуразрушенные здания петровской эпохи в центре Воронежа: покрытые свежей краской с лицевой стороны, незаметные для человеческого взора стены давно начали покрываться трещинами и осыпаться штукатуркой, являя миру неприглядную сторону. Скрывая боль и отчаяние за обезоруживающей улыбкой, Арсений пытается жить дальше, украшать чужое существование одним своим видом, хотя сам рассыпается хлопьями из пепла. Он опирается одной рукой на раковину, ладонью второй прикрывая рот в попытках заглушить рвущийся наружу кашель. У Антона сжимается сердце. Он подходит ближе, игнорируя обжигающий холод кафеля, и аккуратно обхватывает плечи Арсения руками, освобождая раковину от его давления.       — Всё нормально? — шёпот никак не коррелируется с осуждающими выкриками в голове. Антон понимает, что ничего не нормально, что Арсений едва держится в борьбе с собственным организмом, но всё равно задаёт глупый и опрометчивый вопрос.       — В груди жжётся, — хрипит он в чужое плечо, пряча в нём очередной приступ. Антон хмурится.       — У тебя есть обезболивающие? — Арсений в ответ едва кивает и мягко высвобождается из цепкой хватки.       — В сумке были.       Антон уводит Арсения обратно в комнату, усаживает на диван, а сам отправляется на поиски заветных пилюль. В ворохе неразобранной одежды Антон находит пластиковую баночку, в которой звонко бренчит одинокая таблетка. Антон думает, что в будущем обязательно отчитает Арсения за непредусмотрительность, а пока что вкладывает в его руку таблетку, уходя на кухню за водой. Когда опустошённый стакан оказывается на столе, а Арсений ложится обратно на прогретое место, Антон заключает его в объятия, путаясь пальцами в чужих волосах. Арсений дышит шумно и часто, и ему остаётся только ждать, когда лекарство подействует на болевые рецепторы. У Антона не получается даже сомкнуть глаз. Он смотрит в побелённый потолок и думает, что это только начало. С каждым днём будет только хуже, а лучше — уже никогда. И больше всего Антона гложет понимание, что он ничего не может сделать, а Арсений — просто-напросто не хочет. Он сам обрекает себя на скорую гибель в мучениях, отказываясь от пусть не такого действенной, но хоть какой-то попытки улучшить своё положение. От этого в груди закипает ярость, но Антон пытается себя успокоить: это выбор Арсения, и он сделал его осознанно. Только легче от этого не становится. Ни ему, ни Арсению. Антон вслушивается, как урежается его дыхание, чувствует, что грудная клетка перестаёт расширяться так сильно, а напряжённые мышцы медленно расслабляются. Антон успокаивается вместе с ним. Он жмётся губами в чужую макушку и уже было пытается отдаться беспокойному сну, как Арсений неожиданно подаёт голос.       — Мне уже двадцать три, а я всё ещё чувствую себя тем самым ребёнком, который ждёт, когда Питер Пэн заберёт его в Нетландию, — Антон невольно усмехается в волосы сквозь дрёму. Он чувствует, что в этих словах заложен более глубокий смысл, нежели просто упоминание детской сказки, но думать об этом не хочется. За одни сутки они пережили достаточно, чтобы забивать голову колкими мыслями.       — Ты же слышал, что Питер Пэн — это маньяк, который похищает детей? — Антон чувствует, как Арсений поднимает голову, и, превозмогая сон, разлепляет глаза, чтобы посмотреть на него.       — Не всё ли равно, куда пропадать навечно? — Антон медлит с ответом. В голове — пустота и желание закурить. Он прижимается губами к виску и стискивает Арсения в объятиях сильнее.       — Спи.              Наутро Антон чувствует себя скверно: голова раскалывается, в груди чешется и горит, а в горло кусок не лезет. Антон слышал про никотиновую абсистенцию, но никогда не думал, что она ощущается так паршиво. Весь день Антон не может сконцентрироваться на работе: путается в пациентах на утренней пятиминутке, перечитывает листы с заключениями по нескольку раз, пытаясь понять смысл слов, и даже повышает голос на нагловатого старика, который в страхе принять неизбежное начинает винить во всём непрофессионализм врачей. Антон несколько раз за одно утро пытается сбежать на улицу и насладиться привычным липким вкусом дыма, но сдерживается: первые два дня — самые тяжёлые, и их надо просто пережить. Он уже пообещал Арсению и себе. Но Арсению в первую очередь. Во время часов приёма он пытается сконцентрироваться на работе, но только больше раздражается от нерадивых пациентов. Но стоит в дверях показаться Арсению, как дышать становится легче. Раньше Антон думал, что вся помощь, которую он предоставляет Попову, — искренняя и безвозмездная, но Арсений один своим присутствием делает жизнь Антона лучше — как Небо окрашивало воды Океана. Пока Антон выписывает рецепт на новые обезболивающие, он пытается ещё раз уговорить Арсения на прохождение химиотерапии. Арсений на его доводы только морщит нос и говорит, что они уже это проходили. Антон хотя бы попытался.       Под конец дня становится невыносимо душно. Антон глотает морозный вечерний воздух широко открытым ртом, чувствует, как холод щиплет воздухоносные пути изнутри, но не облегчает тяжесть и желание. Антон готов лезть на стену, но вместо этого идёт домой через побережье. Он смотрит на спокойные воды и вспоминает, как Арсений рассказывал ему о готовности Белого моря выслушать. Антон думает, что он мог бы попробовать выкрикнуть всё то, что мешает ему спокойно жить, в чернеющие волны, но откидывает эту идею обратно в пыльные уголки души: оно того не стоит.       Дома Антона встречает тихое радио на кухне и горящий в его комнате свет. Когда он заходит туда, он застаёт Арсения в его коронной причудливой позе: он лежит на полу с закинутыми на стену ногами. Антон не сдерживает смешок.       — И чего тебе на удобном диване не думалось? — Арсений откидывает голову назад и приветствует Антона яркой улыбкой, как только встречается с ним глазами.       — Не сказал бы, что он удобный, — он следит, как Шастун подходит к нему и садится рядом, — Особенно без тебя, — Антон оглядывает беспечное и невинное лицо Арсения. Он никогда не признается вслух о том, что от этих слов его щёки обдало жаром.       — О чём думаешь на этот раз?       — О жизни.       Пока Арсений устремляет взгляд в потолок, Антон имеет удовольствие оглядеть его с головы до ног. И последние снова приковывают к себе излишнее внимание. Антон смотрит на похудевшие лодыжки и никак не может понять, что же такого в них притягательного. Обычные мужские ноги, оголённые из-за съехавших вниз широких штанин. Маяковский доставал из них паспорт, а вот Арсений — треклятые щиколотки. У Антона руки чешутся к ним прикоснуться.       — Что с ней не так? — Антон пытается отвлечься от мраморной кожи и элегантных изгибов, но получается так же, как с сигаретами.       — Я сегодня имел радость понаблюдать за другими больными, пока ждал своей очереди. И знаешь, что я заметил? Чем старше человек, тем более безжизненный у него взгляд. Молодые ещё надеются на удачу и счастливый исход, а вот люди постарше уже обрекли себя на мирное существование с тем, что имеется. И так ведь не только с раковыми больными, — Арсений прерывается на слабый кашель, — Это похоже на закон: закономерное изменение одной величины ведёт к обратно пропорциональному изменению другой. Если в это уравнение вместо икса подставить возраст человека, а вместо игрека — ценность жизни, то получится привычная нам гипербола, — Антон теряет связь с миром ещё на «закономерном». Мозг отключается от одного упоминания математики, как некогда в школьные годы. Приходит в себя Антон в тот момент, когда его пальцы уже коснулись голеностопного сустава, а губы припали к выпирающей косточке. Антону кажется, что он сдерживал в себе это желание все три прошедших года, и наконец смог вкусить запретный плод. Арсений от его прикосновений дёргается, отодвигает ногу и смотрит удивлённо. Только его нога всё ещё окольцована узловатыми пальцами, разве что Антон сжимает их несильно: если Арсений действительно захочет избежать прикосновений, он сделает это без труда. Но Антон, смущённый своим помутнением, отодвигается сам, прочищая горло.       — Прости, — Арсений продолжает сверлить его расширенными глазами, а потом принимает привычное для человека сидячее положение, неловко отмахиваясь от извинений. Антон замечает боковым зрением, как он поправляет запутавшиеся волосы, как розовеют его щёки и поджимаются губы. Склизкая совесть заполняет сознание и мерзко шепчет, что всё это было зря. Арсений, кажется, тоже чувствует повисшее в воздухе напряжение, но не находит ничего лучше, кроме как положить голову на чужое плечо. Антон догадывается, что этим действом Арсений выражает свои чувства. Нетривиально, зато легко и понятно. Антон считает себя прощённым, но руки на всякий случай сцепляет в замок на коленях. Арсений согревает Антона своим теплом, и не только сейчас. Антон мог греться от его внутреннего огня всю свою жизнь и передавать это тепло потомкам. Если сам Антон с возрастом погас быстро, то Арсению удалось сохранить свой костёр таким же красивым и высоким. Он поджигает собой каждого человека, заставляет к себе тянутся, потому что он — тот редкий человек, у которого получилось сохранить ребёнка внутри.       — Слышишь, синица поёт? — Арсением обжигает кожу жарким дыханием, кончик его холодного носа касается разгоряченной кожи, создавая неописуемый контраст. Жарко и холодно. Яркий костёр и тлеющие угли. Арсений угасает на глазах. Его задорное пламя медленно сходит на нет, изредка вспыхивая яркими огоньками. У Антона ком в горле пульсирует от безысходности. Он жмется лбом в его макушку и хочет отдать ему часть своего огня, как антоновы спички поджигали друг друга яркими вспышками, когда ему было скучно. Если огнём заинтересованности в жизни ещё можно поделиться, то жизненное пламя так просто не отдать. В Антоне клокочет разочарование.       — Тебе страшно? — голос содрогается и срывается на шёпот. Вне зависимости от ответа, Антон понимает, что до чёртиков боится сам. От одной мысли об «этом» в груди разливается дёгтем холодящий душу страх. Антон пытается наслаждаться каждым днём, проведённым вместе, но на подкорке сознания всё равно думает о том, что через время не сможет увидеться с этим человеком никогда. От одной мысли об этом становится тошно.       — В первое время было страшно. Очень. Каждый раз, когда я думаю о приближающейся смерти, меня пробирает дрожь. Вы не знаете, сколько вам осталось, а дни моей жизни сочтены почти до точного числа и месяца, — Арсений утыкается острым подбородком в плечо, чтобы иметь возможность посмотреть на Антона, — Но сейчас мне не страшно. Тогда мне казалось, что я так и не смог найти своё место в этой жизни, но сейчас я нашёл свою цель: я хочу узнать, что меня ждёт по ту сторону темноты, — Арсений улыбается мягко. Антон забывает, как дышать.       Пение синиц прерывается оглушительным карканьем ворон.       

***

      По прошествии недели Антону становится лучше: тяга к никотину становится слабее, головные боли и неприсущая ему раздражительность отходят на второй план, а денежные траты на сигареты больше его не гложут. Арсений, напротив, хиреет с каждым днём: ест с неохотой, спит беспокойно и закидывается таблетками чаще, чем раньше. Антон отмечает, что Арсений реже стал рваться на улицу и чаще спать в дневное время, притом на правом боку, обняв себя обеими руками. В свете полуденного солнца его кожа отливает нездоровой белизной, а вены кажутся синее и отчётливее, словно по ним действительно течёт кровь другого поколения. Антон с боем заставляет его сходить на обследование, а когда получает на руки рентгеновский снимок грудной клетки, разочарованно поджимает губы. Он не надеялся, что опухоль рассосётся по действием не таких эффективных лекарств, но увидеть увеличенное почти в два раза по сравнению с предыдущим, покоящимся в медицинской карте, новообразование и злокачественный плеврит он не ожидал. Опухоль прогрессирует слишком быстро. Антон смотрит на вымученное лицо Арсения, ожидающего, когда у него из вены заберут нужное количество крови, и понимает, что ему осталось мало. Слишком мало времени и недостаточно сил, чтобы вкусить жизнь по полной.       Сидя в горячей ванной, Антон впервые жалеет, что не послушался советов и ушёл в онкологию. Если бы он не окончил интернатуру, не уехал бы из родного Воронежа на самый север страны, он бы никогда не встретился с Арсением. Эффект бабочки сыграл бы свою шутку, и сейчас Антон бы не страдал так сильно из-за чужой боли. Только Арсения это бы не спасло. Какой бы выбор ни сделал Антон в своей жизни, он бы не смог спасти Арсения от злокачественного новообразования, высасывающего из него силы. Всё, что изменилось бы в его жизни, — отсутствие Антона и его поддержки. Но Шастун не может быть уверен в том, что Арсений не встретил бы более важного и близкого своему сердцу человека. Хотя может ли быть ближе? Антон смотрит, как сидящий напротив него Арсений смотрит на него с нескрываемой нежностью и благодарностью: эти необъятные чувства замечает даже такой чёрствый человек, как Антон. И он уверен, что Арсений видит в ответ то же самое.       Решение принять ванну вместе далось им непросто, но счета за воду пугают количеством цифр, а Антон слишком переживает за Арсения, чтобы надолго оставлять его один на один с водой. Арсений недолго отнекивается и говорит, что он не инвалид и вспенить шампунь на голове может и самостоятельно, но быстро сдаётся под предлогом нового опыта. В принятии совместной ванны находятся свои плюсы и минусы. Когда на голове шапка из мыла, которое вовсю пытается выесть щёлочью глаза, человек с душевой лейкой рядом оказывается как нельзя кстати. Когда гибкости не хватает, чтобы достать до отдельных участков спины, добрая рука товарища помогает снять зуд в труднодоступных местах. Отдельным плюсом Антон выделяет завалившегося на его грудь Арсения. Лежать в горячей и ароматной ванне вместе, изнеженными и открытыми, оказывается до одури приятно. Из минусов отмечается только маленький размер ванной и смущение, проявляющееся на первых порах. И если с первым пунктом всё понятно, то второй становится для Антона открытием. Ему казалось, что за время учёбы и медицинской практики он достаточно насмотрелся на оголённые тела, чтобы не краснеть при их виде и не видеть ничего зазорного в своём собственном. Но с Арсением всё получается иначе. Вид полностью раздетого Арсения бьёт по одинокому изнеженному островку души, заставляя Антона смотреть поверх тёмно-каштановой макушки и ни миллиметром ниже. Но взгляд всё равно невольно цепляется за выпирающие ключицы и едва проступающие сквозь бледную кожу рёбра. От болезненного вида Арсения смущение сходит на нет, а на его место приходит тоска, которую приходится гнать веником как паутину под потолком.       Обнимать Арсения приятно. Размягчённая от мыла и воды кожа ощущается бархатом под пальцами, мокрые волосы щекочут нос, а недостаток места превращается в привилегию. Разве что крепко сжимать в объятиях боязно: Антон знает, что тело человека может выдержать огромные нагрузки, но Арсений в его руках кажется слишком хрупким, чтобы проверять на нём теории. Арсений, откинув голову на плечо, невесомо поглаживает Антона по руке. Идиллия витает в воздухе вместе в ароматом душистого мыла и шампуня.       — Ты не думал, что впустую тратишь время? — голос Арсения заставляет Антона вздрогнуть от неожиданности: он уже успел привыкнуть к стройной тишине.       — Ты о чём?       — Я не могу отделаться от этой мысли с самого возвращения и встречи с тобой. Меня скоро не станет, а ты продолжаешь заботиться обо мне так, словно у нас впереди ещё целая жизнь.       Антон задумывается и отвечает развязно.       — Но у нас впереди целая жизнь.       — Моя жизнь, Антош.       Антон напрягается всем телом. Он распрямляется так, чтобы иметь возможность видеть лицо Арсения.       — Только не говори, что ты хочешь…       — Нет-нет, вовсе нет, — Арсений машет рукой так, словно пытается отогнать от лица надоедливую мошкару, — Мне нравится то, где мы сейчас, и я чувствую, что ты разделяешь моё мнение, — Антон кивает глупым болванчиком в надежде, что этого хватит для взаимопонимания, — Но твоё тоже хочется знать.       — Арс, — чужое имя срывается с губ с придыханием, словно Антону вовсе не хотелось отпускать его в дальний полёт из глубин своего сердца, — Мне не описать словами, сколько ты сделал для меня. Ты научил меня жить и двигаться дальше, заставил чувствовать что-то помимо апатии и безразличия. Ты стал для меня Небом, Арс. И теперь я хочу стать для тебя Океаном. Хотя бы попытаться им стать, — кончики пальцев нежно касаются гладко выбритой щеки, от чего Арсений растекается в мягкой улыбке.       — Знаешь, ты уже стал для меня Океаном. Я понял, что был рождён делать счастливыми тех, кому предназначено осчастливливать других.       Их тихие голоса отражаются от кафельной плитки, проникают в самые сердца и эхом вибрируют об их стенки, заставляя биться в одном ритме. Антон прижимается губами к мокрому виску, касается кончика носа и, наконец, целует Арсения мягко и целомудренно, пытаясь передать всё то, что невозможно выразить словами. И Арсений тянется навстречу, приоткрывает губы и распахивает душу. Чувственно, цепко, нежно. Желание доказать чистоту и искренность своих помыслов разрастается внутри вьющимся плющом, и Антон вкладывает в свои касания всё то светлое и кроткое, что накопилось в нём за годы. Он отстраняется от губ Арсения и прижимается носом к виску.       — Не открывай глаза, — Арсений настолько доверяет ему, что не задаёт лишних вопросов даже тогда, когда Антон накрывает его глаза ладонью. У Антона ведёт голову.       Грудь Арсения вздымается в два раза чаще, дышит он шумно и неровно, поддаваясь приятным поцелуям. А у Антона кончики пальцев пульсируют и под веками всё взрывается фейерверками. Ему удаётся пересчитать каждое выпирающее под тонкой кожей ребро и почувствовать судорожную дрожь ослабевающего сердца. Арсений в его руках медленно догорает, оставляя после себя кружащийся в воздухе пепел и горечь на корне языка. У Арсения конец — приятный бонус жизни, и от этого понимания у Антона внутри всё сжимается, как амёба — от кристаллика соли. Арсения хочется изучить всеми шестью чувствами и отложить в памяти как самое драгоценное и важное, что не забывается даже при тяжёлой форме амнезии, как умение ходить или разговаривать. Антон смотрит на выраженные скулы, на острую линию челюсти и словно выточенные из дорого мрамора черты лица. Ему хочется пропечатать его профиль на сетчатке, повесить на обратной стороне век, чтобы смотреть на него каждый раз, когда он закрывает глаза. Антон точно бы не открывал их никогда. Антон вслушивается в хриплые выдохи, проигрывает записанные в голове на плёнку звонкий, как песнь колокольчиков, смех и тихий полуночный шёпот, которым было поведано немало тайн и законов жизни. Антон водит пальцами по мягкой коже торса, пытаясь запомнить каждую неровность и шероховатость, пересчитывается губами родинки на щеке. Ровно семь на левой щеке и около сотни — на плечах. Прикасаясь губами к мягкой коже за ухом, Антон чувствует привкус соли на языке и терпкий запах мыла и самого Арсения. У Антона начинает кружится голова и рвутся наружу мотыльки, нашедшие свою обитель в тесной клетке из рёбер. Его вестибулярный аппарат давно отдал честь и не предпринимает попытку справиться с мёртвыми петлями, которые вытворяет душа Антона на виражах своих необъятных чувств к одному единственному человеку. Арсений стал для Антона просторным небом, тёплым летним дождём, витающей в воздухе свежестью и шумом морского прибоя. Антон собирает его в своём сознании по крупицам, внимает его каждым своим чувством и заполняет информацией о нём каждый нейрон в коре полушарий. Он готов запустить Арсения по венам, внедрять его в каждый биохимический синтез и сделать его частью всех клеточек тела. И Арсений предательски льнёт ближе, откидывает голову на плечо и перехватывает антоновы пальцы, покоящиеся на его груди, своими. Он продолжает делиться своим теплом, продолжает отдавать всего себя, и Антону хочется кричать и биться в агонии, потому что так быть не должно. Потому что Арсений должен хранить крупицы жизни под сотней замков и стальной дверью, а не делиться ими направо и налево. Антон сжимает его руку, оставляет невесомые ожоги от поцелуев на плечах и понимает, что ещё немного, и его плотину прорвёт от несправедливости. Не Арсений должен страдать, не ему должно быть предначертано уйти рано, не он должен был сделать смерть целью своей жизни. Такие люди умирать не должны. Такие, как Арсений, должны жить и процветать, делая счастливыми всех окружающих. От непонимания и несогласия с судьбой у Антона щиплет глаза и содрогается подбородок, и он жмётся лбом в плечо Арсения и убирает руку с чужих глаз, накрывая ей чужие, всё ещё тёплые пальцы.       — Антош, — от голоса, сквозящего беспокойной нежностью, у Антона внутри происходит Шестое великое вымирание. Всё живое, что в нём было, гибнет, оставляя после себя оголённые провода нервов и пустую оболочку. Антон прижимает Арсения к себе сильнее, чтобы не рассыпаться окончательно, чтобы заполнить им все пустоты и свободные места и спрятать от чужих глаз горькую обречённость и всеобъемлющую тоску, которая проедает внутренности кислотой. Он чувствует, как рука Арсения ложится на его волосы, как он мягко жмётся щекой к его макушке и растворяется в Арсении сам. Влага срывается с ресниц и стекает по чужим плечам и спине: Антон надеется, что Арсений не заметит, как тот жмурится до белых пятен перед глазами, разделяя чужую боль напополам, потому что теперь настала его очередь.       Они сидят так до тех пор, пока вода в ванне не начинает остывать, а Антон не поднимает покрасневшее лицо и не сталкивается с такими же влажными океанами напротив. Арсений целует его в кончик носа и прижимается своим лбом к чужому. Антону становится легче, Арсению — спокойнее.       — Эй, мужики, — приглушённый голос Сергея за дверью заставляет оторваться от блаженного действа, — Вы там долго? А то я не смогу так долго терпеть.       Они переглядываются и прячут смешки друг в друге. Эмоции эмоциями, но забывать о других нельзя.       

***

      Дни превращаются в густую манную кашу за считанные мгновения. Арсений гаснет на глазах: кожа становится прозрачней, вены синее, ребра острее. Антон не верит, не хочет даже думать о том, что их ждет дальше. Незыблемое будущее тонет в зыбучих песках, беззаботное прошлое уходит в небытие, и сейчас Антон даже вспомнить не может, каково это — когда все хорошо. Действительно хорошо. Сейчас «хорошо» — это не проснувшийся от невыносимой боли посреди ночи Арсений. «Хорошо» — это слышать его рассыпающееся дыхание по утрам и знать, что у них есть еще один день. «Хорошо» — когда Арсений не вывернул желудок от очередной ложки бульона и смог поесть хотя бы немного. Теперь «хорошо» — в таких мелочах, которые раньше были для них обыденностью. Антону кажется, что он попал в петлю. Его кружит из одного дня в другой, возвращает в прошлый, и его уже мутит от этой карусели жизни. Засыпая очередной ночью, Антон уверяет себя, что это все сон, что сейчас он проснется и с Арсением все будет радужно и прекрасно. Что на дворе снова будет конец девяностых, а впереди — прекрасное далёко, льющее из динамиков радио. И Антон просыпается. Каждое утро разлепляет глаза от щекочущего солнечного света и задыхающегося в хрипах Арсения. Арсений просыпается тоже. Для Антона это по-прежнему блеклое, но такое необходимое сейчас «хорошо».       Когда боль вырывается наружу истошными стонами, а действие от обезболивающих проходит быстрее, Антон принимает решение взять отпуск. Павел Алексеевич смотрит на него скептически, но заявление подписывает: по глазам видит, что это вопрос жизни и смерти. Антон оставляет усталые, но искренние благодарности, а сам думает, что о жизни и речи идти не может, только о предсмертном выживании. Когда он возвращается домой после последней смены перед месячным отгулом, внутри всё жжётся и колется от горечи и разочарования. Антон не должен думать об этом, он чувствует, что его мысли неправильные, но от реальности не скрыться: месяца для них будет более чем достаточно. У Антона от горечи сводит челюсть, чешутся ладони и клокочет в груди яростное пламя, которое душит, бьёт изнутри, но, словно издеваясь, не добивает. Его хочется выгнать, выпустить наружу, чтобы стало легче, чтобы в голове перестали скапливаться клубы едкого дыма, от которого слезятся глаза. И Антон выпускает. На опустевшем пляже он кричит морю возмущения, надрывает горло матерными словами и наивно надеется получить от него ответ. Но море молчит, только поднимает свои воды выше, опускаясь пеной у самых ног. Антону хочется раствориться в нём, почувствовать, как холодная соль разъедает кожу и расщепляет его по крупицам на атомы, превращая в такую же белую пену. Антон понимает, что стал слишком сентиментальным. Раньше он не понимал, хотя и мог догадаться, почему люди так боятся смерти. Он не мог прочувствовать страдания умирающих от рака больных, потому что смерть для него — процесс естественный и самобытный. Антон так часто сталкивался с ней, что ему казалось, что он никогда более не сможет воспринять её как безвозвратную утрату. Но сейчас он находится в шкуре человека, чей близкий находится на грани, и Антона от этого раздирает изнутри. Он кричит до тех пор, пока не перестаёт чувствовать, как горло саднит, пока внутри всё не превращается в опустевшее пепелище. Догорать больше нечему.              В один из октябрьских вечеров, когда гулкий ветер задувает в щели деревянных окон, Антон готовит очередной простенький куриный суп: Арсений почти перестал есть, из-за чего получать необходимые питательные вещества приходится через капельницы и легко усваиваемые бульоны. На фоне тихо играет радио. Арсений сидит на табуретке с ногами, прижав колени к груди. Его голос сладостно обволакивает слух, когда он мечтательно смотрит в потолок и подпевает льющейся песне.       «Эта страна мне только снится, но светлый миг придёт».       Антон впитывает в себя витающие в воздухе уют и тепло. Кажется, словно все беды и несчастья остались где-то там, в незримом прошлом, на которое оборачивается не хочется. Здесь, на этой кухне, ставшей свидетельницей глубоких разговоров и крепких поддерживающих объятий, Антон понимает, насколько он породнился с этим местом.       «И на крылатой колеснице я совершу полёт».       Сейчас, вслушиваясь в мягких голос Арсения, создающий стройный аккомпанемент доброму и светлому женскому голосу, Антон понимает, что он дома. Сердце сладко пропускает удар. Он оборачивается и встречается с полуприкрытыми глазами Арсения. Тот следует за каждой выученной наизусть строчкой, улыбается любовно, со всей присущей ему нежностью. У Арсения всё точно так же.       Песни сменяют друг друга, суп медленно остывает в тарелках, а они продолжают наслаждаться своей маленькой страной, вмещающей двоих людей и их бьющиеся друг для друга сердца. Арсений удивляет и Антона, и себя, опустошая тарелку дочиста. Антон чувствует себя счастливее. За окном давно смеркалось, по стёклам начал барабанить дождь, а музыкальная волна на радио с первых нот мелодии заставляет мурашки пробежаться по спине. Антону кажется, что под эту песню произошло слишком много, чтобы оставаться к ней равнодушным. Она чудесным образом действует на Арсения, потому что как только мелодичный голос начинает петь стреляющие стрелами в сердце слова, он задумчиво интересуется:       — Ты бы остался здесь ради меня? — Антон, натирающий мыльной губкой тарелку, чувствует спиной чужой острый взгляд. Он не понимает, откуда растут ноги у таких вопросов, но своих решает не задавать.       — Я бы сделал всё возможное, чтобы вытащить тебя отсюда, — Арсений молчит с полминуты.       — А если бы я не захотел уезжать? — Антон замирает. Он откладывает губку в сторону, смывает с рук мыло и разворачивается к Арсению. Тот смотрит на него сонно и несколько печально. Антон подходит к нему и садится на корточки, сжимая руками чужие колени.       — Ты же так хотел уехать в Питер, — губы Арсения трогает лёгкая мечтательная улыбка.       — Да, хотел. Но когда я вернулся из Архангельска в Радное, я понял, насколько сильно люблю свою малую родину, — Антон усмехается и укладывает на свои сложенные руки голову. В волосы сразу же вплетаются проворные худые пальцы. Блаженство разливается теплом по венам.       — Говоришь, как старый дед.       — Я же говорил, что твоя комната проклята, — они смеются в унисон и замолкают. «Прекрасное далёко» сменяется незнакомой мелодией. — Я не хочу уезжать отсюда. Я и уходить не хочу, но если бы у нас было будущее, я бы сделал всё возможное, чтобы ты уехал отсюда. Здесь у тебя нет перспектив, а человеку нужно развиваться и к чему-то стремиться. Я уверен, у тебя бы получилось стать лучшим специалистом в своей области.       Антон помнит этот основополагающий закон биологии: если нет сопротивления среде, ты либо останавливаешься в развитии, либо деградируешь. Любой из вариантов неминуемо ведёт к смерти, притом не только к твоей, но и к гибели всей популяции. Антону хочется смеяться: в их мире так мало тех, кто хочет быть кем-то, и так много тех, кому уже всё равно. Антон был одним из них и не видел в этом ничего зазорного. Но сейчас, когда сидящий на хлипкой табуретке Арсений говорит о перспективах, Антон в самом деле задумывается, что он мог бы постараться. В голове лампочкой загорается желание сделать всё возможное, чтобы ни один человек больше так не страдал, как страдают сейчас они. Изготовить лекарство от рака у него не получится, но приблизить своих потомков в заветной мечте миллионов он мог бы попытаться. Всё в его руках, в руках Арсения и тех, кто повязан с онкологией нерушимой связью. Несомненно, за одной решённой проблемой придут две другие, и это должно стать стимулом бороться, а не складывать лапки в страхе. Люди думают, что они — высшая раса, существующая на Земле, что им подвластна вся окружающая природа, а они её законам — нет. Только жизнь всё равно подчиняется своим правилам. Если дать мышам идеальные условия для жизни, они почувствуют своё господство сначала в рамках замкнутого пространства, а затем — среди себе подобных. Издеваясь над слабыми и молодыми, мыши медленно, но верно ведут себя к двойной смерти: сначала смерти духа, затем — смерти физической. И сколько бы популяция людей не противилась, но создаваемая ими же Вселенная 25 обрекает их на гибель с одним только отличием: в человеческой Вселенной суровые условия идеализируются и становятся не трудностью, которой надо противиться, а данностью. Антон не хочет такого финала. Во имя Арсения, он будет стараться. Чего бы ему это не стоило.              Они ложатся спать глубоко за полночь. Очередной затяжной приступ кашля заканчивается вкусом металла на языке и вывернутым наизнанку желудком. Всё это время Антон стоит рядом, сжимает мягко плечи в попытках передать свою поддержку через ткань тёплой кофты. Арсений, он уверен, это чувствует. Несмотря на конец октября, отопление продолжает работать с перебоями, поэтому Антон крепко прижимает к себе ослабевшее тело в попытках поделиться своим теплом. Арсений дышит часто и хрипло, жмётся ближе, пытаясь ухватить жар чужого пламени, и слепо находит в темноте антонову ладонь. Пальцы Арсения холодные и окоченелые, через тонкую кожу с лёгкостью прощупываются кости, и Антон сжимает их бережно, чтобы ненароком не навредить. Сон не идёт ни к одному, ни ко второму: Арсению больно даже сделать вдох, а Антона не отпускает чувство накатывающей тревоги. Его интуиция никогда не славилась звучным голосом, но сегодня она надоедливо стучит по черепной коробке, призывая быть начеку. Антон не привык ей доверять, но пальцами обхватывает запястье Арсения. Сердце мелко дрожит в грудной клетке умирающей бабочкой, и Антон прижимает его к себе ближе, чтобы чувствовать чужое сердцебиение кожей.       — Я тебя не забуду, Арс, — животный страх, разливающийся по телу сыростью и промозглостью, заставляет с губ Антона сорваться тайному и сокровенному. Почему-то голос разума вторит, что именно сейчас пришло время для этих слов.       — Никогда?       — Никогда.       — Получается, я буду жить вечно, — Арсений запрокидывает голову, чтобы подарить Антону самую чистую и светлую, хоть и усталую улыбку. Антон не видит её, но чувствует всем сердцем. — Останусь в твоей памяти молодым, — Антон не сдерживает смешка.       — И окажешься в заветной Нетляндии, — Арсений его смех разделяет.       Комната погружается в тишину. Шумное дыхание Арсения становится спокойнее и ровнее, и Антон начинает думать, что тот уснул. Но его голос рушит ветхое спокойствие.       — Антош, — ласковая форма собственного имени зализывает душевные раны и согревает изнутри. Антон вопросительно мычит в темноту. — Спой колыбельную.       — Я не умею петь, — Арсений тычется холодным носом в ямку между ключицами, вызывая по телу табун мурашек.       — Важно не то, как ты поёшь, а то, что лежит в сущности.       Антон поджимает губы. Он не знает ни единой колыбельной, а петь стандартные детские кажется ему неуместным. Он перебирает в голове множество вариантов, пока память не подкидывает идею, от которой кровь почему-то стынет в жилах. Даже под пуховым одеялом становится холодно.       «Прекрасное далёко»       Голос в попытках пропеть известный мотив ломается и сипит. Тело отдаёт мелкой дрожью в унисон с содрогающимся от глухого смеха Арсением. Он устраивает голову поудобней и, наконец, закрывает глаза.       «Не будь ко мне жестоко»       Слова с трудом вырываются из глотки, словно что-то не хочет, чтобы антонов голос был услышан. Но вопреки всем знакам он продолжает петь для Арсения.       «Не будь к нему жестоко»       Антон закрывает глаза и поднимает голову к потолку. Он не верит в бога или чудеса, но сейчас он со всей присущей искренностью и детской непосредственность вторит прекрасному далеку с надеждой, что тот его услышит, что сейчас он откроет глаза, а Арс в его руках просто мирно спит, ожидая наступления нового дня, за которым — целая жизнь длинною в десятилетия. И когда с губ срывается: «В прекрасное далеко я начинаю путь», — Антон жмурится. Перед глазами пляшут белые черти, а в них — разливается морская влага. Антон осмеливается их открыть. Арс улыбается блеклой улыбкой, спокойный и умиротворенный. Антон не сразу понимает, что хриплое дыхание стихло, а кожа под пальцами больше не согревается. Антон машинально, годами выверенным движением, прижимает два пальца к запястью, туда, где должна прощупываться лучевая артерия. Но кончики пальцев отдают собственной пульсацией.       В свете уличного фонаря отбрасывают тени первые снежинки.       

***

      После смерти Арсения все было, как в тумане: звонок, скорая, похороны, чей-то поддерживающий хлопок по спине, шум прибоя, пачка сигарет. Антон смотрит на фильтр одинокой сигареты и дрожащими пальцами выуживает ее из картонного дома. «В прекрасное далеко». С губ срывается истерический смешок. Канат внутри Антона трещит по швам, и бывалая выдержка остается где-то за бортом попавшего в шторм корабля. Хочется смять сигарету в пальцах, чтобы почувствовать, как хрустит бумага, как рассыпается табак и смазываются чернила под пальцами. Хочется поджечь ее и втянуть дым за один вдох, чтобы обожгло легкие, вывернуло наизнанку внутренности и хоть немного привело в сознание. В следующий момент Антон ловит взглядом огонек зажигалки на уровне глаз, смакуя на губах вкус отсыревшей бумаги и клея. У него дежавю. Нездоровое повторение некогда увиденных реалий. Только вот из его рук никто не уберет зажигалку, а изо рта — треклятую сигарету. Никто не будет говорить с ним ночи напролет, не позволяя проронить ни слезы. Антон не плачет, хотя щеки соленые и влажные, Антон не взрывается, хотя пламя зажигалки давно должно было вызвать детонацию. Антон не закуривает, потому что зажигалка тухнет от сильного ветра, а губы сами собой разжимаются в попытке накричать на море. Но Антон не кричит. Антон в целом не ощущает себя частью мира. Убирая зажигалку и сигарету в уже измявшийся за месяцы картон, он ощущает в пальцах тяжесть, словно в них вшили маленькие грузы. Антон не здесь, точно не сейчас. Он где-то там, в недалеком прошлом, когда утром открываешь глаза, слышишь сопение и думаешь: «Хорошо». Антону тоже хорошо. Но не сейчас. Не в этот день, не в этот час, но когда-нибудь обязательно Антону будет хорошо. Где-то точно не здесь. Не у этого удушливого моря.       Он кладёт на стол Павла Алексеевича заявление на увольнение в первый же день после выхода из отпуска, отрабатывает положенный срок и покупает билет в один конец. Перед отъездом он приезжает в колыбель чаек в последний раз. Забраться на валун в одиночку получается с трудом, но Антон стискивает зубы и продолжает цепляться за гладкие камни в попытках удержаться. Дальше будет сложнее. Над морем кружатся мелкие снежинки, ветер гудит в ушах и так и норовит толкнуть Антона в грудь и скинуть с вершины пригорка. Сильные потоки бриза омывают внутреннюю поверхность ладони, создавая ощущение, что кто-то держит его за руку. Когда Антон смотрит на перекатывающиеся вдали от берега волны, ему кажется, что весь мир поставили на режим перемотки назад. Волны словно отходят от берега вглубь бесконечного простора океана, когда по всем законам должны стремиться к берегу. Еще немного, и Антон начнет видеть, как встает солнце, формируя закат, как оно снова заходит за горизонт холодным рассветом. И рядом снова будет время, которое бесследно осело на дно песчинками часов. Еще немного, и Антон поверит, что время стремительно бежит назад, давая ему еще один шанс. Давая им еще чуть-чуть времени.       Часы тикали медленно, и всё вело к одному исходу. Антон готовил к нему Арсения и прежде всего всячески пытался подготовить себя. И это помогло. Когда чужой пульс под пальцами перестал прощупываться, Антону на удивление не показалось, что земля ушла из-под ног. Мир не схлопнулся, а стрелки часов продолжили отсчитывать секунды. Арсений в его руках догорел, оставив на руках липкое чувство обречённости: Антон ничего не мог с этим поделать. Сейчас, спустя год, воспоминания об Арсении обвиваются шерстяным шарфом вокруг шеи: в холодные вечера согревают своим теплом, удавкой сжимая горло и мешая дышать. Но с каждым днём его сила ослабляется, и в конечном счёте остаётся только тепло. Антон ходит с этим шарфом долгие годы, храня в сердце слова, которые так и не осмелился сказать небу. Люди верят, что душа человека после смерти отправляется на облака. Антон убеждён, что Арсений растворился в беснующихся волнах, и даже если бы он накричал на него, ему никто не ответил.       В Санкт-Петербурге также кричат надоедливые чайки, шумят волны распростёртой Невы и солнце показывает свой лик раз в несколько недель, разве что жизнь не такая размеренная и новые соседи рисуются слишком интеллигентными. Антон в северной столице находит себя быстро, устроившись врачом в детский онкологический центр. Всегда стремящийся к жизни Арсений показал Антону, как много людей готовы стать частью мира и у скольких сама жизнь отбирает на это шанс. Заглядывая в заплаканные, но ясные и горящие детские глаза Антон понимает, что сделал правильный выбор: у каждого из них есть возможность стать великим человеком, способным менять Вселенную, и ни один из них не заслуживает, чтобы прожорливый злокачественный термит отбирал у них этот шанс.       Арсений еще долгое время снился Антону. Он не просто приходил во снах, не вел с ним беседы с того света. Одурманенный разум подкидывал локации из прошлого и размещал их вдвоем в потенциальном будущем, которого так и не случилось. Сначала смотреть на Арсения во сне было больно. На утро в груди саднило так, будто бабочки, бившиеся в агонии, исцарапали ребра изнутри. Постепенно боль угасала, сменяясь томительным нытьем в области сердца. Отсутствие Арсения стало привычным настолько, что Антон всерьез задумывался о том, а не придумал ли Арсения ненароком сам. Может, все это было просто красивым сном? Но в анатомическом справочнике подсыхает белая фиалка, а в кармане куртки болтается потрёпанная временем пачка сигарет. Антон так и не осмеливается выкинуть её, и порой, когда силы остаются на исходе, во время обеденного перерыва он выходит за пределы территории больницы и смотрит на чернеющие буквы. Ему кажется, что от отсыревшей бумаги по-прежнему исходит тепло арсеньевых пальцев. Антон сжимает тонкую трубочку и согревает им промёрзшие уголки своей души. Дышать становится легче.       — Курите, Антон Андреевич? — детский мальчишечий голос звонко отражается от каменных стен и возвышающихся деревьев, от чего Антон вздрагивает. Испуганно озираясь по сторонам, он замечает стоящую рядом с собой лысую макушку десятилетнего Славика. У него меланома четвёртой стадии, он лежит в их стационаре уже месяц и своим шкодливым и непоседливым характером выводит из себя весь медицинский персонал. — А Вы знаете, что курить около больницы запрещено?       — А ты знаешь, что детям нельзя уходить далеко от медсестры? — Антон прячет сигарету за ухо и присаживается перед мальчиком на корточки, обхватывая его худые, как тростиночки, предплечья ладонями, — Что ты делаешь за пределами больницы?       Славик в ответ неопределённо жмёт плечами.       — Сбежать хотел, — Антон усмехается: этот паренёк уже не раз предпринимал попытку сбежать, и Антон может его понять. Он видит в нём живую и искрящуюся душу, готовую познавать мир и покорять вершины мироздания. Для таких детей сидеть в четырёх стенах гораздо мучительнее, чем корчиться от болезненных процедур и разъедающих изнутри клеток. Они живут не во имя, а вопреки, и Антон таким, как Славик, искренне завидует. — Да вот увидел такую интересную картину и решил, что курящий Антон Андреевич куда интереснее проезжей части.       Антон вздыхает и качает головой. Губы растягиваются в обречённой улыбке.       — Ты же понимаешь, что мне придётся сообщить о твоём поведении медсёстрам и твоей маме? — ухмылка стирается с детских губ мгновенно, а глаза приобретают форму блюдечек с голубой каёмочкой. Антона этот вид забавляет до тех пор, пока взгляд мальчика не падает на торчащую из-за уха сигарету.       — Предлагаю пари: Вы не рассказываете ничего о моём побеге, а я не говорю о том, что Вы курите.       Антон одобрительно кивает и жмёт маленькому предпринимателю руку. Когда они возвращаются в небольшой двор, оборудованный для прогулки пациентов длительного стационара, Славик дёргает Антона за руку, привлекая внимание. Его тяжёлый и задумчивый взгляд Антона не на шутку пугает.       — Я хотел кое-что у Вас попросить. Точнее, поставить условие. Я заметил, что эта сигарета важна для Вас. Давайте так: Вы будете обязаны выкурить её, если не сможете меня вылечить.       Славик размышляет далеко не на уровне десятилетнего ребёнка. Несмотря на поведение, в нём живёт взрослая сформировавшаяся личность, готовая пойти на всё, чтобы добиться желаемого. Дети, воспитанные онкологией, взрослеют раньше, а ход их мыслей отличается от такового не только их сверстников. Они смотрят на мир без линз и прикрас, замечают то, чего никогда не заметит обычный человек. Пока другие воспринимают жизнь как данность, они видят её в сущности ограниченного ресурса, от которого необходимо брать максимум. Антон понимает, почему Славик его просит об этом. Хотя он и выглядит беспечным раздолбаем, он отлично понимает, в насколько шатком положении находится. У него на счету каждая минута и всякая возможность попытаться увеличить их количество. Он смотрит на Антона хмуро, с плескающимся на дне зрачков ожиданием чуда. Антон не успевает ничего ответить: испуганная младшая медсестра, которой поручили следить за детьми, забирает Славика и начинает его отчитывать за самовольный уход. Антону приходится вмешаться в поток суетливых слов и сказать, что он решил составить Славику компанию, а предупредить забыл. Медсестра ругает уже Антона, но быстро успокаивается и уводит мальчика в здание больницы. Антон долго думает над его предложением, понимая, что расстаться с самым ценным напоминанием об Арсении он пока не готов ни за какие ценности.       Через неделю, стоя на том же месте за забором больницы, он несколько раз чиркает зажигалкой. После удаления очага меланомы у Славика обнаружились крупные метастазы в головном мозге. Говорить ему об этом не стали: побоялись, что окрылённый после операции мальчишка, услышав новость, потухнет вмиг, как спичка от сильного порыва ветра. Огня хватает только на то, чтобы поджечь сигарету. Давно забытый вкус табака с непривычки обжигает лёгкие и заставляет закашляться. Антон наблюдает, как с каждой затяжкой с серой бумаги исчезают буквы, осыпаясь пеплом под ноги. Когда половина сигареты истлела, оставив на себе одинокое «далёко», Антон замечает в окне второго этажа знакомую макушку. Сложив руки на подоконнике, Славик кладёт на них голову и наблюдает за каждым антоновым движением с горькой печалью и болью во взгляде. Когда их глаза встречаются, Славик грустно улыбается. Антон в голове готовит очередную могилку для него. Ему с первого курса твердили, что у каждого врача будет своё кладбище. У Антона сотни безликих могил за плечами и одна — в душе. Над ней небо бесконечно голубое и свежее, вокруг гнездятся звонкие синицы, а на каменной плите выгравировано узорчатыми буквами: «В прекрасное далёко». Антон тушит недокуренный бычок о рядом стоящую урну и выкидывает вместе с ним опустевшую пачку и зажигалку.       Он готов отправиться в прекрасное далёко один.       

***

«Арс».

«М?»

«До встречи».