Disconnect

— На Террор. Пилот кивнул, поймав в отражении бортового монитора взгляд старейшины, а потом с улыбкой дал пять Шону, который уже устроился на одном из кресел. Риз в лётном комбинезоне долго гремел пулемётной лентой, пока не захлопнул крышку ящика с патронами. Что-то звякнуло у него под ногой — солдат наклонился и подцепил шершавыми пальцами гильзу. Значит, кому-то довелось пострелять из бортовой пушки — редкий случай. Если враг не пёр целой оравой, то хватало и автоматов, а миниган пускали в дело только если без него шансов было совсем уж мало. Паладин Глэйд говорил: «Минута стрельбы из этого мальчика стоит шесть тысяч крышек, оболтусы. Кто потратит патроны зря — того я лично скину в радиоактивное болото, чтобы вы стали гулями и ещё двести лет отрабатывали боезапас!» Оба винта конвертоплана синхронно пришли в движение, рассекая прохладный вечерний воздух. С площадки мгновенно разлетелись пыль и мелкий мусор. Аппарат быстро набрал высоту, и огромный бетонный пятиугольник теперь был как на ладони. Тяжёлые стальные ворота сверху казались крошечной алюминиевой пластиной. Раньше на их месте висел кособокий щитовой затвор, найденный Лайонсом где-то у берегов Потомака. Новая Цитадель получила двери себе под стать — металла, который на них ушёл, хватило бы на три вагона. Слово «Пентагон» нравилось Дансу куда больше, чем «Цитадель». Цитаделью на безразмерной пустоши могла бы назваться любая чудом устоявшая крепость, а Пентагон и в прежние времена был такой один. Он до последнего защищал военную элиту, — когда Братство заняло здание сорок лет назад, во внутреннем дворе бродили усохшие гули в кителях. Ходячий прах тех, кто должен был предотвратить войну, но год от года делал её всё ближе. Барбара рассказывала, что до этой самой войны во внутреннем дворе Пентагона стояло… кафе — самое настоящее, с пончиками и кофе. Данс не верил, пока сам не посмотрел сохранившийся план постройки. А ещё внутри росли деревья. Целый парк. «Для пробежек по утрам вокруг них, что ли?» — спросил он тогда у Выжившей. «Нет, просто так. Это же красиво», — ответила ему она. Данс был уверен, что начинает понимать всю ту красоту, которую она повсюду видела. Он с любопытством выискивал вокруг следы старого мира, часто крутил в руках довоенные мелочи вроде грампластинок и чудаковатых светильников для дома. Он пытался понять, возможно ли будет однажды вернуть тот мир, о котором она на самом деле страшно горевала, но старалась лишний раз этого не показывать. Да, он определённо начал понимать всю ту красоту. Но деревья в Цитадели Данс всё-таки приказал высадить для того, чтобы солдаты не умирали от жары на пробежках. Барбара меркла в памяти. Вымывалась, как обозначенная краской ватерлиния на бетонном пирсе у океана. Волнами. Медленно. Постепенно. Боль от её утраты смешивалась с каким-то абсолютно ублюдочным облегчением, за которое становилось стыдно — совсем как когда умирает твой близкий, которому ты крупно задолжал, но оказался не в силах рассчитаться. Дансу оставалось только верить, что та синтетическая оболочка, у которой были её волосы и её глаза, найдёт себя в человеческом мире. Она больше не была девушкой из криокамеры, а значит и не была той, кого когда-то убивало его же руками прежнее Братство. Барбара осталась трепетным словом «мама», что было выведено карандашом под неуклюжим старым рисунком Шона. Листок с ним так и висел в его комнатке рядом с совсем свежим снимком — на нём парнишка сидел у кособокой рождественской ёлки рядом с белобрысой девчушкой. И уже постройневшие, аккуратные буквы в уголке гласили: «Я и Сабина». — Успеем до грозы? — протрещал в наушниках голос Риза. — Ну, должны, — как-то неуверенно ответил пилот. Небо уже вовсю затягивали тучи. — Хреновый у Ротшильда прогноз. Говорил же, что после полуночи грянет. С поворотом роторов конвертоплан быстро набрал скорость, и всего через пару минут мрачные руины Вашингтона остались позади. От полётов на «Виверне» всё ещё кружилась голова — после стареньких винтокрылов было непривычно видеть, как земля с дикой скоростью проносится внизу, будто безумный поток грязной воды. Вечерняя Пустошь сливалась с темнеющим небом. Кое-где, подобно разбросанным по песку ещё горячим углям, светились крошечные городки. Но вдалеке, за каменистыми холмами, уже виднелось голубоватое зарево «Адамса». Вдруг аппарат замедлился и пошёл на поворот. — Кажется, видел что-то, — поспешил объясниться пилот. — Точно. Чуть не пропустил. Старейшина, вам стоит взглянуть. — Что на этот раз? — Караван. Вон там, впереди. И аппарат замедлился, поворачиваясь боком к месту трагедии, чтобы кровавую сцену было видно из кабины. Первым рассматривать её полез Шон, и Дансу пришлось похлопать его по плечу и убедить не вскакивать с места. — Прожектор. Белый круг света упал на землю, выхватил из полумрака двух дохлых браминов и три человеческих трупа в кустарной броне. На границе с темнотой просматривались ещё две фигуры — мужчины в костюмах с целой мозаикой заплаток. Торговцы. Луч скользнул по оврагам и полям, заросшим высокой травой — в ней можно было спрятаться, но только не от конвертоплана. Роторы снова изменили положение, и аппарат начал медленно опускаться. — Здесь ведь нет ни одной тропы, — догадался Риз. — Как они вообще сюда попали? — Значит, что-то вынудило их сойти с тропы. И, судя по всему, это и было нужно тем, кто их расстрелял, — постановил Данс. — Апология? — с опаской спросил пилот. Данс на какое-то время задумался. Грабежами торговцев на Пустошах занимались совсем уж последние ублюдки, да и те всё реже и как можно дальше от города. А сектанты из Апологии Распада имели хоть и шаткие, но принципы. Тех, кто не был связан с политикой, они не трогали, но… чёрт возьми, безумию нет границ. — Не уверен. Головы одного из браминов лежали под небольшим кустом, словно животное приковыляло к нему в поисках свежих листьев, но в последний момент у него подвернулись копыта. — Мне искать место для посадки? — осведомился пилот. — Нет. Имей в виду, что совсем недавно кто-то уже устроил здесь успешную засаду. Посмотри на тела — бедняги даже разбежаться не успели. Конвертоплан описывал круги над местом расправы, и в какой-то момент соломенная шляпа сорвалась с головы одного из торговцев и улетела куда-то во тьму. — Видимо, несли что-то ценное, — процедил Шон. — Дело не в товаре, — ответил Данс. Парнишка с недоумением взглянул на него, прося пояснений. — Чтобы унести поклажу с одного брамина, нужно человек шесть. Браминов здесь два — чтобы утащить всё, нужна дюжина спин. Ты часто видел рейдерские шайки такой численностью? Учитывай ещё и то, что засада, да и любая вылазка на Пустошах, с пустыми руками невозможна. Вода, оружие, патроны, лекарства — уже целый рюкзак. А если бы хотели забрать пушки или что-то ещё, что имеет ценность, то разворошили бы мешки, сложили добычу в один или два, а остальное просто побросали. А эти тюки никто даже с браминов не снял, видишь? Риз, отправь в Цитадель координаты, пусть парни всё здесь прошерстят. — Судя по одежде, эти не из Союза, — вклинился в разговор пилот. — Союз здесь не ходит, — напомнил Риз. — Если только он не решил опекать какой-нибудь палаточный городок бомжей на отшибе. — Дэвид… — Да понял я, Данс. Молчу. Слушай, а на Терроре камбуз работает? — Ужин был час назад, Риз. — Наешься, блин, этой картошкой. Вот бы браминий стейк… И Дэвид с тоской посмотрел вниз, на упитанные двухголовые туши. А по стейкам из брамина и не скажешь, что при жизни это мясо так шумит и воняет. Когда до «Адамса» оставалась пара миль, впереди уже сверкали молнии. Яркие трещинки разбивали темноту на осколки, выплясывая над горизонтом так буйно, что голубовато-фиолетовое зарево уже не сходило с мягкого полога туч. И только продолговатое судно, похожее отсюда на пулю, чернело на фоне этой грозной иллюминации. — Террор, приём, это тридцать первый, прошу разрешения на швартовку, — проговорил в рацию пилот. — Понял. Да, второй отсек. Подавайте порт. Конвертоплан тряхнуло. Рокот винтов дополнило жужжание автоматики, которое прервал щелчок. Теперь палуба неподвижно висела прямо за дверью. Чёрные лопасти сложились, будто косточки веера, а потом два массивных крыла аппарата синхронно повернулись, ложась вдоль графитового цвета фюзеляжа. Порывы ветра почти не качали дирижабль, но крепления на лётной палубе подвывали с наступлением непогоды. Ротшильд ещё вчера сказал, что будет шторм. А потом с блаженным лицом попросил у Данса разрешения на полёт до «Адамса». «Да я же только предупредить!» — Я на камбуз, — буркнул Дэвид, и, подняв воротник, первым побрёл к металлической двери. — Эй, — окликнул его Шон, — ты мне пончики проспорил, помнишь? Я с тобой. А то ты опять скажешь, что их в меню не было. Риз вздохнул, но дождался парня. Иногда Дэвид вёл себя как раньше — дерзил и скалился, но всё-таки сейчас это был совершенно другой человек. Данс пытался ответить себе на вопрос, зачем он помиловал его, хотя трибунал однозначно приговорил бы Риза к смертной казни за его выходки. В Братстве никого не сажают пожизненно. Каждая жизнь дорога — нет, не с моральной точки зрения, а в пересчёте на крышки. И кормить очередного преступника до последнего вздоха было слишком расточительно. Дансу просто показалось, что Дэвид может стать другим — и тот стал. Настолько, насколько вообще мог измениться такой упёртый и сухой человек. Старейшина в одиночестве шёл по холодным коридорам Террора на негромкий лязг инструментов где-то в ремонтном отсеке. Илзе — что бы ни делала эта женщина на своём корабле — всегда была его пульсом. Террор умирал без неё, и, наблюдая за капитаном со стороны, старейшина понимал, почему. В ней была какая-то стальная верность. Совершенно несгибаемая преданность экипажу и кораблю. Данс вошёл в ремонтный отсек, и маленький голубой фейерверк сварки вспыхнул в полумраке как приветствие. Брызг было мало — Илзе делает всё аккуратно, и можно ставить гору крышек на то, что шов окажется безупречным. Вообще, Илзе — частая причина споров среди солдатни. Сама солдатня трубит об этом на каждом шагу, пока их имена не попадают в рапорты. Данс не смотрел на капитана, пока трещит дуга. Кейд постоянно талдычил сварщикам, что если долго пялиться на искры, то утром можно проснуться со спёкшимися глазами. Но не наблюдать оказалось сложно. Илзе сама как искра — может что-то воспламенить, если окажется рядом. Даже облысевший к своим шестидесяти пяти годам Ротшильд, кажется, уже давно полыхал. Он впивался в неё взглядом, и его лицо краснело, сливаясь с рясой. А ещё этот плут — вся Цитадель тому свидетельница — молодел на глазах, явно фантазируя о служебном мезальянсе. «Да я же правда только предупредить!» — и потирал руки как перед ужином. В ней было много мужского, откровенно много. Командир, бестия, язва. Но под слоем льда что-то трепетало, звало, почти требовало чьего-то покровительства. Два чёртовых года они притирались друг к другу в Цитадели и пытались истончить разницу между собой. Война, служба и работа прекрасно справлялись — женское и мужское одинаково быстро тонуло в литрах пота и крови… до определённого дня. Странные мысли в какой-то момент принялись спазмом прокатываться по сознанию, как зуд от ледяной воды — по зубам. Не думать, повторял себе тогда Данс. Не думать. Не представлять, как резкий строгий голос, лишёный права отдавать приказы, обрывается на полуслове и переходит в стон. Совершенно не ясно было: то, чего он тогда рискнул желать — человеческое или скорее… животное? Что он мог знать об отношениях, когда они однажды уже закончились так отвратительно? В этом нет ничего общего со службой. Выброси из головы. В этом нет ничего общего со службой. Выброси из головы, Бенджамин. Он сделал ещё шаг, и Илзе заметила его. — Данс? — глухо донеслось из-под прямоугольной маски. Страж сняла её с головы и приветственно кивнула, не сдвигаясь с места. На бледном лице блестел пот, и Илзе натянула белую майку, стирая капли со лба и щёк. Влажная ткань липла к коже ещё плотнее, и лишь складка между небольшими холмиками грудей по-бунтарски натянулась, не касаясь тела. Эта рельефная линия от соска к соску перерезала сейчас священные символы Братства на её майке — крылья, шестерёнки и мечи. — Ротшильд говорит, что непогода ещё минимум на сутки, — начал Данс. — Думаю, тебе лучше вернуться в Вашингтон до того, как мы объявим бесполётный режим. — Я могу заночевать здесь, — буднично ответила она. Может. Но Данса это не устроит. Илзе подняла руки над головой, схватилась ладонями за локти и вытянулась. И от этого зрелища Дансу тоже захотелось размять спину и сбросить с плеч напряжение, но вместо этого он сделал три шага, останавливаясь на расстоянии вытянутой руки. — Я нанял человека для поисков Морица. Она слегка напряглась от его слов и расправила спину. Не резко, как солдат при виде командира. Медленно, с только ей присущим достоинством. — Вот не говори сейчас, что того гражданского. — Да, Илзе, того гражданского. Если своими силами мы до сих пор не справились — нужно пытаться иначе. Нужен другой тип мышления, если тебе будет угодно. — А наши бойцы… — Они продолжают работу. По лицу женщины Данс понимал, что её это не успокоило. И даже если у Братства появится десяток наёмников, она будет рваться на поиски сама. Рисковать, наплевав на всё. Она человек — крайность, и с этим просто нужно было примириться, но Данс не хотел. Как минимум у одного из них голова должна была оставаться холодной, и сейчас это точно не Илзе. — Я хочу пообещать тебе, что всё будет хорошо, Илзе. Но как старейшина я не могу себе этого позволить, ведь это зависит не только от меня. Могу лишь делать всё, что в моих силах. Женщина долго смотрела куда-то в темноту, прежде чем коротко бросила тоскливое: — Спасибо, — а потом, помолчав, добавила: — Мне нужен экипаж для… — Нет, — моментально ответил Данс, даже не дав ей договорить. — Никаких полётов к Олни. Илзе посмотрела на него с непониманием, но, набрав в грудь воздуха для очередной колкой фразы, так ничего и не сказала. Не было сил. Её мало утешали слова. Вернее, утешение становилось недолгим, и гнетущее чувство, что времени с каждым мгновением остаётся всё меньше, сковывало её снова, окуная в бездну самоедства. До того, как её близкие оказались в Вашингтоне, она была почти неуязвима. — Ты не позволяешь мне искать брата. — Сколько ты уже без сна? Двое суток? О каком полёте может идти речь, Илзе? — Как всегда… Sieh mich nicht so an! — со злобой произнесла она себе под нос, будто не хотела, чтобы Данс её услышал, но жаждала высказаться. Она развернулась, чтобы сделать пару шагов, но усталость дала о себе знать. Её повело к стене, и Дансу пришлось сгрести эту неугомонную женщину в охапку. Илзе определёно следовало забрать в Цитадель, иначе эти переживания сожрут её изнутри. Скулы снова заострились, лицо побледнело и осунулось, и… чёрт, её попросту могло сдуть с лётной палубы шквальным ветром. Данс не считал слабостью то, что она оставила высший пост. Будь его воля — он бы убрал её и с текущего. Это, наверное, какая-то шаблонная реакция всех мужчин — защищать женщину даже ценой её ненависти, но Илзе слишком много сделала для Братства, чтобы он просто отнял у неё должность. — Данс… — тихо позвала она, уткнувшись ему в грудь, — я не хочу в Цитадель, но… может быть, ты останешься? В помещении пахло гарью, металлом и канифолью. А ещё, будь оно всё неладно, женским телом. В этом аромате сливались молочная сладость, мускус и пар едва опустевшей женской душевой. И что-то ещё, особенное. То, что впитывалось в её майку, дымкой ложилось на простыни и оставалось с каплями воды на её полотенце. — У тебя тут дьявольски холодно, не находишь? Она даже не ёжилась, хотя Данс был прав — вот-вот начнут стучать зубы. — Мне не холодно. Конечно же нет. Она даже моется под ледяным душем. — Горячая вода? — тихо спросил он, не сводя взгляда с голубых глаз. — Должна быть. Он снял с пояса рацию и вдавил крошечную кнопку в корпус. — Риз? — слова давались нелегко, ведь ладонь Илзе уже коснулась щетины, и теперь её холодные пальцы скользили по виску. Из трубки донеслось жадное чавканье на фоне гремящей посуды. — Что, летим уже? — с недовольством отозвался рыцарь. — Возвращайтесь без меня, Дэвид. У меня здесь… ремонт.

***

Десятки тонких горячих струй ударяют в кафельную стену, нагревая крошечные квадратные плитки, изрисованные сетками сколов. Под потолком расползается облако молочно-белого пара. От застывшего прямо с пузырьками бруска мыла на пластиковой полке пахнет белыми цветами. Илзе млеет от приятного тепла воды, хотя привыкла к холоду. Проклятая женщина — она сама как крохотный смертельный айсберг, в который хочется врезаться. И Данс не отказывается от того, чтобы сделать это — шаг навстречу заставляет её прильнуть к стене лопатками и затылком. С её ростом ей приходится задирать голову, чтобы смотреть ему в глаза. О том, что он забыл снять жетоны, Данс вспоминает только когда замечает голубоватое свечение на её лице перед поцелуем. За изгибом тонких бледных губ прячется горячий острый язык. Иногда она дразнит его прямо в коридорах Цитадели: по-хозяйски отгибает воротник чёрного комбинезона и рисует короткую влажную дорожку на шее. Взлётно-, разрази её гром, посадочную полосу. В поцелуе Данс прижимается к ней плотнее, забирая себе половину горячей воды, льющейся на неё. Она бросает попытки стянуть с него жетоны через голову и теперь пускает мокрые пальцы на борьбу с застёжкой. Принципиальна до безумия. Тяжёлые от воды, её волосы ложатся на спину, обнажая границу едва загоревшей кожи на висках. Она не любит долго находиться на солнце, и потому так похожа на фарфоровую куклу. «Чёрный лебедь» под униформой такой невинно белый, и этот контраст всегда подстёгивает Данса, напоминает ему о том, как сладко сдаётся под его напором эта Валькирия. Если она, конечно, пожелает сдаться. Обида на серебристую цепочку вынуждает Илзе сгрести её в кулак, словно ошейник. Данс отрывается от её губ и замирает. Есть что-то извращённо прекрасное в том, чтобы смиренно принять этот жест и не пытаться взять над ней верх, когда она этого не хочет. — Я люблю тебя, — говорит она, будто заранее извиняясь за свои действия. А потом крепче стискивает кулак, отчего цепочка глубже впивается в шею старейшины. — И я тебя, мой капитан. Она никогда не устраивала монологов на тему «Ты — человек». Илзе говорила, что Данс должен жить как некто «более совершенный, чем человек», и это… подкупало. Весь остальной мир словно требовал от Бенджамина наконец определиться, и только Илзе открыла ему глаза на нечто, неприемлемое для окружающих. И сейчас, через шесть лет после знакомства, Данс был ей за это благодарен. Её ладони согрелись. Мягкие подушечки пальцев падают на плечо мужчины и гладят его, спускаясь к груди. Она прижимается животом к члену, зажмуривается и закусывает губу. — Вижу, ты соскучился, — ехидно шепчет она. Данс не остаётся в долгу — подбирается пальцами к её влагалищу и топит их в тягучей тёплой смазке, которая совсем скоро окажется на его щетине. — Ты тоже. Оба думают об одном и том же. Они не были вместе почти две недели — чёртова служба! — и близость поначалу обещает стать сладкой пыткой. Для неё — потому что этой миниатюрной женщине тяжело принимать его в себя, но желание всегда оказывается сильнее. Для него — потому что вид собственного члена, растягивающего её так сильно, что Илзе упирается ладонями ему в грудь и умоляет не ускоряться, сводит с ума и подбивает порвать с самоконтролем. — Чтоб ты понимал, — говорит она, вытягиваясь на цыпочках, — я скучаю не только по нему. — В таком случае, я жду ваших приказов, капитан, — без сомнений отвечает старейшина. Уже эти слова пускают приятную дрожь по телу. Есть что-то потрясающее в том, чтобы угождать этой крошечной холодной женщине, вывернув наизнанку и субординацию, и всю эту происходящую из инстинктов жёсткость. Принадлежать ей. — Auf die knie. Илзе — как лазурный луч гаусс-пушки. Тот всегда кажется ледяным, пока не испепелит очередную цель. Данс даже ощущает фантомный запах озона от воды, которая стекает на пол душевой по её коже. Он медленно опускается на колени и губами хватает с её бедра несколько тёплых капель. Женский стон в узком кафельном пространстве звучит волнующе и так грязно — всё-таки это солдатская душевая. Мужская. Данс аккуратно отводит одну её ногу в сторону, и она не сопротивляется, лишь плотнее вжимаясь в стену спиной. Дьявол. Нет ничего прекраснее запаха женского тела. Горячего, слегка вспотевшего, застывшего в ожидании ласки. Она подгоняет Данса — запускает пальцы в порядком отросшие смоляные волосы и тянет к себе. Zweisamkeit. Вот как она называла всё это. Одно лишь слово, которое не стоило объяснять — только прочувствовать. Такое слово, в котором каждый найдёт свой, только ему понятный смысл. Непереводимое признание без ёмких аналогов в любом из языков мира. Zwei sam keit. Непостижимо правильное слово. Выверенное, как строевой шаг. Или как движения языка, от которых она начинает дышать глубже и громче. По-особому прекрасное. Грубоватое, когда его выкрикивают и почти прозрачное, когда шепчут. Zwei- Её стройные ноги напряжены, стопы упираются в пол с новой силой. -sam- Илзе опускает на Данса взгляд, в котором тает и расплывается блестящими лужицами брошенный под кипяток лёд. -keit- Её стоны становятся громче, вырываясь за пределы паровой завесы и устремляясь по пустым холодным коридорам. Капитан перекатывается по стене так, будто это пол, ёрзает на лице старейшины, царапает его короткими ногтями. Рука вытягивается к потолку и хватается за держатель для лейки. Вода тугими струями хлещет по её заострённым соскам. Слизывать с её тела влагу — самый потрясающий вид мазохизма, потому что в голове нет других мыслей, кроме как снова вскочить на ноги, развернуть капитана лицом к белой плитке и войти, лишая тесное влагалище упругости под сдавленные крики. От гладкости и тепла её кожи кружится голова. А может быть, ветер просто усилился настолько, что дирижабль начало качать — не столь важно. Её тело красноречиво: за мгновение до оргазма её ноги начинает сводить от напряжения. Данс точно знает, когда нужно остановиться, чтобы не переусердствовать — как раз в тот момент, когда она закидывает бедро ему на плечо. Он крепко держит её за талию, практически поднимая над собой, и спустя миг её тело становится податливым и мягким. — Прекрасный полёт, штурман, — говорит Илзе, жмурясь от белого света под потолком. А затем поощрительно похлопывает старейшину ладонью по влажной щеке.

***

Шесть лет назад — По инициативе высших офицеров Лост-Хиллз, которые не принимали участия в военной операции в Содружестве, вчера там прошло заседание военного трибунала. По его итогам был выдан ордер на арест стража Данса и стража Визенталь. Да, Илзе, я всё верно прочитал, не надо так на меня смотреть, — спокойно объяснялся архивариус Ротшильд. — Вас не считают легитимной главой Братства на Западе. Да и здесь, честно говоря, пока тоже. Илзе восприняла новость спокойно. Даже слишком спокойно. Её лицо никак не изменилось, словно было искусственным, и лишь движения век давали понять, что за столом сидит не фарфоровая кукла. Данс нахмурился, как делал это всегда, когда не до конца что-то понимал. Старший скриптор Бигсли хмуро молчал. Как и многие на совете, он застал эпоху Лайонса, — уже тогда Билл менял должности едва ли не каждый год, бегая от «перьев» к «мечам», от «мечей» к «щитам» и снова к «перьям». Но, по-правде говоря, это не Бигсли менял ордена, а ордена перекидывали друг другу Бигсли, когда терпеть его уже не было сил. Сидящий рядом с ним Боудич тихо помешивал сахар в кружке с кофе, стараясь не звенеть ложкой о донышко. На совете ведь как: чем больше ты шумишь, тем больше с тебя и спрос. Скриптор Западного отделения Сюзан Гуфье сидела за отдельным столиком у стены, и на её лицо падал зелёный свет старого терминала. Стенография была для неё делом привычным, и пальцы кудрявой девушки нависали над клавиатурой в полной готовности непрерывно барабанить по ней пару часов. Кодьяк вальяжно развалился на стуле. Квинлан старался выглядеть вовлёчённым в обсуждение и деловито смотрел на каждого, кому переходило слово. Тиган таращился в лакированную столешницу, удивляясь тому, каким забавным было его отражение в ней, — одутловатым и кривым, как и должно быть после недельного запоя. Инграм вздыхала, глядя на него, — слишком переживала, что тот никак не может завязать с выпивкой. Паладин Глэйд почёсывал щетину и неотрывно пялился на Илзе, даже не думая скрывать свой мужской интерес. Неделю назад Ротшильд сказал членам совета Цитадели: «Вот увидите, сторонники Мэксона таких кадровых фокусов не потерпят!» Но сторонников Мэксона среди рядовых солдат Братства осталось не так уж много. Зато со щитом, а точнее с Институтом, в Цитадель вернулся Данс. А встречать его довелось людям, которые свято верили, что фабрика синтов вот-вот будет разобрана по кирпичику. Мягко говоря, рисовать из Института Бугимэна стало проблематично. Под землёй не нашлось ничего кошмарного, что мог бы зловеще описать в хрониках остроумный Квинлан. А ведь Ротшильд понимал, что мало кто в Вашингтоне на самом деле имел своё мнение по этому вопросу. В головах офицеров всё-таки крепко сидели идеи Мэксона, и любой, кто имел смелость резко встать и пойти против течения, очень рисковал. Но Илзе этого не боялась. И ледяной взгляд этой женщины сбивал с толку даже видавшего виды Ротшильда. — На каком основании? — спросила она. — Там считают, что имел место захват власти в результате вооружённого мятежа. — Вздор какой-то, — отозвалась Инграм. — Наглое манипулирование сводками. Илзе расправила плечи, намереваясь что-то сказать, и Реджинальд уставился на неё с нескрываемым любопытством, будто испытывая на прочность. — А кто для них мятежники, Ротшильд, позвольте уточнить? — Ну, — протянул тот, — судя по всему, рыцари и паладины Братства совместно с силами Института. Эти охотники ведь присоединились к солдатами после штурма? — Не совсем так, — отозвался Данс, и архивариус с опаской на него покосился. — А вот ты и объясни нам, Бенджамин. — Охотники, — начал Данс, — это инструмент. Они не принимают самостоятельных решений, если им этого не позволить. Они не мятежники, а ведомая живая сила. Я не хочу, чтобы из-за разночтений мы потеряли то, за чем так долго шли. Гуфье кивала на каждую его фразу, — ей нравилось слушать Данса. Он говорил плавно и разборчиво, и Сюзан казалось, что пальцы сами выводят его цитаты в документе. — А в чьих интересах ты действовал, когда заявился с охотниками на флагманский корабль и, говоря языком фактов, захватил его, а капитан охотно вас поддержала? — В интересах Братства. Ротшильд надменно хмыкнул и произнёс: — Надо же! Пригласить врага за стол, чтобы позволить ему диктовать условия — это был ход в интересах Братства? — Вы сгущаете краски, архивариус Ротшильд, — прозвучал справа от него недовольный голос Инграм. Сидеть в каркасе силовой брони она не могла, поэтому просто стояла за спиной у Тигана. — Братство тоже выдвинуло свои условия. А ещё вы плохо понимаете, что такое Институт, архивариус. Это система, принадлежность которой можно изменить буквально за мгновение, что и сделал Данс благодаря своему… происхождению. Вот только повстанцы на поверхности этого не знали и продолжали борьбу с Институтом. — Повстанцы? — скривился Ротшильд. — Это вы так называете местных жителей? Людей, которые собирают ружья из труб и деревяшек? Ехидная улыбка растянулась на лице Ротшильда. Кажется, его совсем не заботил гнев Инграм. — Да что вы за человек такой, Ротшильд? — негромко спросила она. — Вы считаете, что там, снаружи, живут словно бы и не люди. Что у них нет никаких ценностей, за которые они готовы воевать. Стук пальцев Гуфье по клавишам напоминал треск счётчика гейгера на подходе к Убежищу 87 — скриптор едва поспевала за всеми, кто ввязался в спор. — А какие у них могут быть ценности? — вскочил со стула Бигсли. — Сколько я себя помню, крестьяне всегда метили под чей-то сапог, лишь бы безбедно жилось! О да, я охотно верю, что тамошний сброд взбунтовался, когда понял, что его никто не будет кормить с руки! — Бигсли, достаточно, — махнул рукой Ротшильд. — У нас на повестке дня другая тема. — Реджинальд, — впервые с начала собрания подал голос Квинлан, — а можно я выскажусь? По теме, разумеется. Получив в ответ слабый кивок, проктор поднялся, хрустнув коленями, и взял в руки увесистую папку бумаг. Он долго перебирал их, пока не нашёл нужную, — очевидно, с текстом, который заранее набросал от руки. — В общем, — начал он, — после того, как Артур Мэксон был признан погибшим, я, как его личный летописец, получил доступ к архиву стар… бывшего старейшины, прошу прощения. В попытке задокументировать последние дни его жизни я наткнулся на… нечто странное. Как вы все знаете, Артур был крайне близок со стражем западного отделения Генри Каденом ещё со времён правления Лайонса. Мне удалось выяснить, что Каден хотел прийти к власти на Западе и готовился уничтожить Институт вопреки решению высшего руководства. Медицинские справки с Террора подтверждают, что верховный старейшина Бёртон был смертельно болен, а дать ему шанс на выживание мог только функционирующий Институт. План казался идеальным, а вдобавок ещё и исполнился сам: почти все конкуренты Генри Кадена погибли на войне. Но, во-первых, он сам сгинул непонятно где, а во-вторых, в живых осталась его бывшая супруга. Единственный кандидат на пост верховного старейшины. Квинлан оторвал взгляд от бумаг и заискивающе посмотрел на Илзе. — Илзе, вы знали о планах Кадена? — спросил Ротшильд. — Вплоть до начала войны — нет. Вам стоит допросить доктора Ли, раз вы хотите подробностей. Если, конечно, вы сможете добиться от неё хотя бы пары звуков. Эти двое смогли скрыть от офицеров своё родство, поэтому я не удивлюсь, если всплывёт что-нибудь ещё. — Так, я запутался, — буркнул Ротшильд, — Каден, Ли, заговор какой-то… Кто-то что-нибудь понял из речи Квинлана? — Похоже на то, — сказала Инграм, — что группа сторонников Кадена на Западе хочет устранить свою конкурентку ещё до того, как она вернётся домой. — История циклична. Юлия Цезаря тоже убила кучка сенаторов во главе с людьми, которым он доверял, — деловито добавил Квинлан и поправил очки. — Думаю, коллега права, — Запад либо надеется на то, что Каден выжил, либо заговорщики просто хотят взять всё в свои руки. Каден готовил почву для захвата власти очень давно. Вы не думали о том, кто лоббировал интересы доктора Ли в Братстве на этапе проектирования Очистителя? Так, ладно, это я уже слишком глубоко копаю. — Вынуждена признать, что проктор близок к правде, — уже без прежнего напора сказала Илзе. — Запад в кризисе. Мне печально это признавать, но Мэксоны обеспечивали стабильность аппарату правления. Как только Артур стал старейшиной в Цитадели, у нас началась политическая грызня. Ротшильд потрепал пальцами уголок белого листа, и тот быстро засалился. Архивариус осмотрел членов совета, прочистил горло и сказал: — У меня всё ещё есть к вам и Дансу вопросы, Илзе. Но к головному отделению у меня их ещё больше. — Бросьте, Реджинальд, — она откинулась на спинку кресла и положила ногу на ногу. — Если Запад хочет убедить вас не укрывать меня, то это прекрасно. Я вернусь в Лост-Хиллз, но вернусь с военной добычей. И тогда посмотрим, кого будут судить на трибунале. — Неплохо же вы с Дансом спелись, — заметил Глэйд, недобро щурясь. — Хотите нас в ещё одну войну втянуть? — Втянем, если потребуется, — без колебаний ответила она. Глэйд замер с открытым ртом, — он-то приготовился колко отвечать на оправдания. — Послушайте все, — снова заговорил Ротшильд. — Я однозначно не готов идти на поводу у обезглавленного Запада. Как минимум пока мы сами сидим тут без старейшины! — Больше всего сомнений исходит именно от вас, Ротшильд! — возразила вдруг Инграм. — Экипажи Придвена и Террора приняли присягу после того, как управление перешло к Илзе. И никому из нас… — А ты хочешь, чтобы всё было по-твоему, Дарла? — вдруг перебил её Бигсли. — Не зазнавайся. Цитадель никогда не жила под каблуком! Ах, прости, я немного забыл, что тебе не до каблуков. Скриптор с вызовом взглянул ей в глаза, а потом перевёл взгляд на культи в просветах каркаса экзоскелета. В следующий момент носок сапога Илзе без предупреждения оказался на колене Данса. Ещё секунда — и тугая шнуровка её обуви мелькнула на столе собраний. Шаг. Ещё шаг — в воцарившейся тишине они оглушали, а лакированная столешница скрипела под небольшим весом, будто от страха. В стороны разлетались бумаги. Кружка с чёрным кофе покатилась на колени Квинлану, облив новые брюки. Треснула чья-то пластиковая ручка. А потом острый каблук упёрся в грудь Бигсли. Стул под ним встал на две задние ножки и тут же рухнул; затылок скриптора встретился с бетонным полом, перед его глазами поплыли звёздочки. — Мэм! — попытался встрять Тиган, но замолчал, обездвиженный злым взглядом женщины. Она стояла над Бигсли, упираясь локтем в колено, словно заглядывала в лужу. Вторая рука лежала на поясе, — «Тевтонец» сорок четвёртого калибра, которого она касалась пальцами, обратил скриптора в панику даже через кобуру. — Что ты знаешь о том, чтобы быть под каблуком, неблагодарная скотина? — прокричала она и вцепилась пальцами в рукоятку револьвера. — Нет! Мэм! Нет! Не надо! Не стреляйте! — бормотал тот, запинаясь, и со стороны это выглядело до безумия жалко и вместе с тем опасно. Сидящий рядом Боудич выбрал молча смотреть в свою кружку с кофе, которой повезло устоять на столе. Тиган опасливо поглядывал на «Тевтонца». Нервы у всех были натянуты, словно тугие бельевые верёвки на хозяйственном дворе. — А так? — Илзе глубже вдавила шпильку в разжиревшую за долгие годы жизни за столом грудь скриптора. — Вот как это выглядит, маленький кабинетный паразит! Гуфье ошарашенно смотрела на то, как краснеет лицо Бигсли, а его глаза лезут из орбит. Она понятия не имела, что ей делать, и только коротко вывела в документе: «Бигсли: орёт». — Мэм, я вас услышал! Мэм! Вы же мне давите прямо на… о, господи! Б-больно! — стонал Бигсли, ворочаясь под ногой Илзе. — Больно? Это разве больно?! Я хочу, чтобы ты навсегда запомнил разницу между каблуком и мнением членов моей команды, arschloch. Шпилька внезапно переместилась ниже — туда, где у человека в брюках обычно находилась ширинка. Бигсли истошно взвыл, а мужчины отвели взгляды. Архивариус Ротшильд уже догадывался: повесить на неё все грехи не выйдет. Если кто-то решит задать вопросы тем, кто на самом деле ответственен за провальную кампанию в Содружестве, то придётся брать лопату и устраивать эксгумацию. Но Илзе, видимо, считала слабостью говорить так на совете — и была в этом чертовски права как новый верховный лидер. — Мэм, ради всего святого, простите меня! — орал скриптор так громко, что зажмурился даже Ротшильд. Она убрала ногу с его груди, и воздух со свистом затёк в лёгкие скриптора. Тиган не смог смотреть, как бедолага дёргает ногами, словно опрокинутый на спину радтаракан, и помог ему встать. — Пшёл вон, du verdammter bastard, — бросила ему Илзе. Скриптор долго плёлся к выходу, обходя все стулья и втягивая при этом мокрый от пота живот. Но потом его шаги стихли за дверью, и в зале собраний воцарилось гробовое молчание. Такой тишины Цитадель не знала со дня похорон Лайонса. Гроб тогда выставили прямо на плацу, а братья и сёстры, которых Оуэн на самом идеале называл внуками и детьми, стояли вокруг и молчали. Никто не плакал, даже самые молодые послушницы, — в Братстве так не принято. Илзе поддела упавший стул носком сапога, и тот со стуком встал на деревянные ножки. Занеся на него правую ногу, будто на крутую ступень, женщина обратилась к совету. — Вы можете сомневаться во мне. Можете критиковать меня и мои решения. Но подумайте тысячу раз, прежде чем позволять себе безосновательно лить грязь на мою команду. Ещё один такой выпад — и я размозжу голову очередного Бигсли по этой стене и прикажу повесить вокруг жижи из мозгов рамку, чтобы вы каждый раз шли на совет с потными ладонями! Выплеск гнева обернулся тишиной, которую продолжало накалять тяжёлое дыхание Илзе. Около минуты все молчали, боясь взглянуть на женщину. Она же, закончив с уроками тактичности, заняла место за столом, сев на место изгнанного из зала Бигсли. Гуфье нервно жевала губу — она не записала ничего из того, что сказала Визенталь, потому что была парализована её голосом. И лишь когда руки Илзе легли на лакированное дерево напряжение из пространства куда-то схлынуло. — Если вам понадобится рамка, — подал голос Ротшильд, — то договаривайтесь со скрипторами из Арлингтонской библиотеки. У них этого добра, как дерьма браминьего на ферме. Но это потом. Давайте, что-ли, решим, как мы будем уживаться в Цитадели…