XXXIV — и пока живые умирали
30 апреля 2015 г. в 23:56
Финнику Одэйру было больше двадцати лет от роду. Он был идеально сложен и довольно хорошо образован для человека, который не является коренным жителем Капитолия. Финника легко спутать с капитолийцем. Его выдают, лишь, пожалуй, руки — возвращаясь домой в дистрикт, он старается работать, потому что знает, каким и чьим трудом выращивается все то, что оказывается на столе Победителя Голодных игр.
Финник хочет быть похожим на нормального жителя обычного дистрикта, человека, каковым он не является.
Финник Одэйр — машина для убийств, упакованная в привлекательную наружность и снабженная обворожительной улыбкой. Мужчина, смотря на которого, многие капитолийки расставались с последними накоплениями лишь ради того, чтобы провести с ним вечер. Маленький мальчик, потерявший мать и ненавидевший отца всю свою сознательную жизнь. Ребенок, воспитанный в неприязни.
— И насколько ты можешь быть уверенным в этом? В своем замечательном и «полностью продуманном» проекте? — порой даже самого Финника настораживает его голос. Обычно таким тембром наделены многие обворожительные герои старых фильмов, которые в конце оказываются конченными злодеями, садистами и извращенцами. И порой, смотря на свою жизнь, Одэйр не видел никакой разницы. Он убийца, он игрушка, он тот, кто никогда не будет принадлежать себе.
Но Финник никогда не задумывался о смерти всерьез, потому что не мог бросить людей, которые были ему дороги.
— Никто не может сказать абсолютно точно, мой дорогой друг.
И какой он тебе друг? Максимум, на который ты можешь претендовать: знакомый, очень хороший и довольно близкий знакомый, с которым тебя специально свела судьба. Вы не были приятелями или друзьями. Если бы не идеи, которые вы оба разделяли, то вы бы вообще, возможно, были злейшими врагами.
Плутарх Хэвенсби. Главный распорядитель игр. Мужчина, от которого буквально разило всей роскошью Капитолия, который тоже умел обворожительно улыбаться и заставлять людей ему верить. Плутарха можно было бы принять за типичного капитолийца, если бы не идеи, которые он разделял и старался претворить в жизнь.
— Какие-либо отступные пути? Запасные планы?
— Конечно же есть. Все есть, Финник.
— Просто слишком рискованно соглашаться обо всем прямо на этом месте, в такой подозрительной компании, когда ты не видишь рядом никого, кто был бы в таком же положении, как и ты…
— Опасно приводить сюда сразу несколько трибутов.
— Да, конечно же.
— Финник, прекрати балаган, — Хэймитч, сделав глоток из бутыля, встал и на пошатывающихся ногах пошагал вперед к некогда бывшему победителю, — мы обсуждаем серьезные вещи, будь добр, завались и послушай его. У нас не так много возможностей. Велика вероятность, что нас вообще прослушивают сейчас. Поэтому единственное, что нам надо с Плутархом сделать — не допустить возможности полномасштабной революции.
Конечно же, они никогда бы не додумались так просто обсуждать план по спасению всех с арены. Даже в этой ситуации присутствовал некий шифр, нечто, что не делало разговор запрещенным, не делало его причиной, из-за которой можно было бы лишиться языка или головы.
— Я был неправ. И я признал это, — продолжил Хеймитч, — именно поэтому я сделаю все для того, чтобы Пит с Китнисс погибли. От ваших рук, от возможностей новой арены, да от чего угодно. Они оба не должны жить. Слишком опасно. А тебе, как я понял, опасности не нужны.
Ненадолго воцаряется тишина. Эбернетти и Одэйр буравят друг друга взглядами, в то время как Плутарх устало потирает шею и смотрит в пол. Действительно, очень тяжелый день. Очень тяжелая неделя. Да что там неделя, вообще жизнь.
— Спасибо, Хеймитч, но не стоило. Твои усилия и предложения будут вознаграждены президентом, ты сам знаешь.
Финник хотел бы, чтобы при данном разговоре присутствовала Джоанна. Порой она понимала его без слов и во многих случаях схватывала все намного быстрее. Джоанна была колка на язык и весьма агрессивна в собственных действиях, но именно это Финнику в ней и нравилась. Мэйсон стала таким человеком, которого требовал от неё современный мир.
Иногда Одэйру казалось, что в какой-то другой жизни они бы легко могли стать братом и сестрой с тем типом отношений, где один орет и бьет другого, но когда приходит время встать на защиту самого близкого человека, который у тебя может быть, — брат или сестра начинают рвать обидчикам глотки и успокаивать пострадавшего. Они бы легко смогли стать родственниками, потому что были не похожи так же, как и похожи.
Финник пытался представить другую жизнь, в которой нет всего этого ужаса и неразберихи, где можно жить, а не бояться сделать вдох.
— Ну так что?
План, которого был изложен прежде и обсужден вовсе не вслух, состоял в том, что определенные трибуты из дистриктов, которые вошли в коалицию и, в принципе, поддержали революционные действия, будут защищать Пита и Китнисс на арене, делая упор как раз на их жизни. И Одэйра с Мэйсон это, если честно, не очень сильно устраивало. Маленькая девочка была символом повстанцев, но сильна ли она настолько, чтобы повести за собой целую страну? Они так не думали.
Но вот Бити и Вайресс было легче уговорить. Они вообще по жизни были весьма и весьма странными, так что тут Финник не испытывал особенного удивления. Но… «ставить их жизни превыше всех других жизней»? Ему было глубоко плевать на слова других трибутов, но Мэгз «в случае чего» он жертвовать не собирался. Нет, только не она. Только не так. Старушка пошла вместо Энни, понятное дело, желая обезопасить Креста, но Одэйр на такое не соглашался. Он говорил, что в деле, только если жизнь каждого в той или иной мере будет учтена.
Так они не договаривались.
— Ты действительно веришь тому, что говоришь, Хеймитч? — вопрос глупый, это да. Мужчина знал, что старому ментору-пропойце и выбирать особенно не приходится, потому что дела ведутся абсолютно не на его условиях, но он серьезно? Скажи кто-нибудь из них такое Джоанне — одним бы ударом кулака в челюсть дело не ограничилось.
«Чего ты хотел вообще? Это революция. А девчонке верят люди».
Действительно, весомый аргумент.
«Расскажи историю всей своей никчемной жизни. Люди будут плакать и тоже поверят. Скажи, что у тебя был маленький братик, которого ты закопал за вашим домом, когда тебе было пять лет. Действуй».
И ничего, кроме участия в этой галиматье, больше делать не оставалось.
Так или иначе, они все попадут на арену. Так или иначе, им придется убить кого-то. Так или иначе, Китнисс Эвердин и Пит Мелларк должны выжить.
«Помнишь одну маленькую израненную девушку из Четвертого? У неё темные волосы и огромные светлые глаза. А еще она, вроде как, к тебе очень сильно привязана. Даже пару раз говорила, что любит тебя, но ты так и не понял, правда ли это или она говорит это каждому, кто ей дорог. Помнишь её? Вот эту девушку надо спасти».
— У нас не так много времени, ради всего святого, поторапливайтесь, — Эбернетти, наконец, отходит от него и плюхается обратно в свой стул. С самого утра Хеймитч пребывает не совсем в адекватном состоянии, но винить это за это никто не вздумает. Эта страна безумна настолько, что воспринимать нормально её может либо в стельку пьяный, либо особь без мозгов.
— Ты же помнишь, что именно я у тебя тогда попросил? — после короткого молчания начинает Финник. Его мышцы хорошо видны под открытой тренировочной майкой трибутов для игр этого года. Он никогда не обращал особенно большое внимание на одежду, разве что порой слушал долгие и нудные лекции своих богатых клиентов, — а те то и дело желали рассказать золотому мальчику о ткани своего пиджака, о ткани своих брюк и о том, что они хотели бы видеть модным в новом сезоне. Одэйр не сидел ночами за учебниками, пытаясь вызубрить каждый параграф. Когда тягомотина повторяется из раза в раз и становится утомляющей, можно прислушаться хотя бы несколько раз и найти нечто новое для себя.
— Я все помню, — бурчит ментор, — мы говорили об этом уже. И я сказал то, что сказал, Финник. Мы не какие-то изверги, пытающиеся…
Эбернетти почему-то остановился и замолк. Его спина то и дело подрагивала, будто бы он плакал. Финник нахмурился и посмотрел по сторонам. Очевидно, ему надо как можно быстрее вернуться в зал. Но тут до его ушей донесся приглушенный смех.
Оказывается, Хеймитч все же не плакал.
— Пытающиеся разваливающийся мир спасти. Смешно звучит, да? А слово-то какое! Никогда не думал, что с этой дрянью вокруг еще и философом стану.
— Либо ты перестаешь ржать и мы договариваем нормально, либо я прямо сейчас выхожу из комнаты, — зло ответил Финник.
Видимо, и сам Плутарх начинал терять терпение.
— Я соглашусь только тогда, когда вы согласитесь с моими требованиями. Нам же всем что-то нужно, правда? Никто просто так ничего обычно не делает.
И Хеймитч с Плутархом, разговаривающие о чем-то лишь одной мимикой, через минуту друг другу кивнули. Что это обозначает, Финник не знал. Но почему-то догадывался, что что-то не совсем хорошее.
— Хорошо. Плутарх проследит за всеми твоими… пожеланиями. По крайней мере, постарается, — отвесил ему Хеймитч. От него разило запахом алкоголя, смешного с дорогим одеколоном. Наверное, если бы сейчас кто-то попробовал поджечь Хеймитча на пример Китнисс, то несчастный ментор сгорел бы. Он настолько пропах бутылками с абсолютно нездоровыми напитками, что Эбернетти без бутылки смотрелся ужасно неестественно, будто бы без какой-либо конечности.
— Ты знаешь, что бывает, когда нарушаешь договоренности. Ты точно знаешь, Хеймитч.
И прежде чем выйти из комнаты, дверь которой была закрыта изнутри, а шторы на ней плотно задернуты, Одэйр увидел пунцовый окрас на лице ментора Двенадцатого дистрикта. Не ты один умеешь рыться в старых файлах и находить много чего интересного. Не ты один можешь давить на что-то, вынуждая произнести правильный для себя ответ. Не ты один стараешься закопать свое несчастье так глубоко, чтобы до него никто не достал.
Но порой сделать это невозможно.