Оставаясь тлеть

Ioanna Gika — Gone ---------------------------       Знаете, как порой страшно жить, когда ты ничего не слышишь и не видишь? Как воспринимается мир, когда ты не чувствуешь его собственными ушами и глазами? Когда все, на что ты можешь положиться — это свои собственные руки, огрубевшие от некогда тяжелой работы и взрывающиеся болью каждый раз, стоит тебе чего-нибудь коснуться?       Что экспериментаторы в Капитолии ненормальные, что эти, в Тринадцатом. Джоанна знала. И Джоанну предупреждали о вероятных последствиях, которые уйдут через пару часов. Но чувствовать, как препарат разгоняется по её телу, как венам и артериям больно, как почему-то начинает болеть в груди справа и одновременно с этим ничего не видеть и не чувствовать… она думала закричать. А потом поняла, что как ни раскрывай рот, — своего крика ты не услышишь. После Капитолия Мэйсон успокаивалась, слушая свои крики. Хоть она и ненавидела все вокруг себя, но голос, а тем более крик, подсказывал ей, что она все еще жива. Что смысл бороться дальше есть.       Бороться дальше. Как в духе «прежней» Джоанны звучит это. Так наивно и так невыполнимо.       Джоанна хочет увидеть перед глазами свою собственную мать, настоящую и тянущую к ней свои руки. Раз она пока что не может видеть сама, можно ведь создать свой счастливый мирок, хотя бы на несколько минут? Девушка не знала, как именно выглядел её отец. Фотографий было мало. Мама рассказывала, что Джоанне многое досталось от него, включая её брови, но тогда девочка была еще не в том возрасте, чтобы досконально запоминать все, что говорила её мать. Многие знания были утеряны для Джоанны. И Мэйсон хватало осознание лишь этого факта, чтобы не задумываться о том, что все эти потери произошли, возможно, из-за нее.       Как там обычно говорят? «Бог посылает лишь то, с чем человек может справиться, когда столкнется?». Ну так вот. Она не справлялась. Причем все было настолько паршиво, что даже рассказывать кому-то было стыдно.       Врачи говорили ей, что останутся рядом после того, как препарат начнет поступать в организм. И будут тут до самого конца.       Что странно — Джоанна не чувствовала боли, к которой привыкла. Лишь игла, торчащая из её кожи, то обжигала, то опаляла руку ужасным холодом. Наверное, все её восприятие сейчас нарушено. И это, как сказали перед всей процедурой врачи, абсолютно нормально. Еще бы, этим же тварям, кому-то еще знать, каково больному человеку без глаз, без ушей, без…       «Очень хорошо так отзываться о тех, кто помогает тебе. Кто на твоей стороне. Кто хочет видеть тебя здоровой. Они тратят на себя и так свой не особенно большой бюджет не для того, чтобы потом их кто-то назвал тварями. Подумай над этим. Реши, что скажешь».       Джоанна бесится от собственной глупости.       Поначалу она лежит беспокойно, вздрагивает, чувствует, как вена начинает щипать и как иглу с лекарством ставят заново — видимо, её вены настолько маленькие, что для того, чтобы в них попасть, надо потыкать иголкой всю руку. Потом она чувствует себя все лучше и лучше. Возможно, у неё получится поспать. Возможно, прямо сейчас…       Руки Джоанны привязаны в кровати ремнями. И когда боль начинает стучать прямо по головному мозгу, Джоанна еле выдерживает. Становится очень и очень больно. Больно даже думать. Чувство страха и паники затуманивает сознание, и теперь становится понятным, зачем её привязывали к кушетке настолько тщательно. Кто знает, как она могла бы навредить самой себе или людям вокруг, если бы вскочила с места и начала мотаться из стороны в сторону, кричать и размахивать руками.       Позволить ей заснуть на несколько часов для врачей Тринадцатого — непозволительная роскошь. Препарат требует изучения состояния того человека, которому он вводится, непрерывное наблюдение за ним, и, пожалуй, самого важного фактора — нахождения пациента в сознании. Но иначе выкрутиться было невозможно. Её изранили в Капитолии, сделали практически живой труп, ковыляющий на двух тоненьких ножках.       Когда-то Джоанна думала, что всегда будет сильной или хотя бы не будет реветь каждый день, но сейчас это казалось чем-то странным, противоестественным. Её разум вспоминал дерзкую и самостоятельную темноволосую девушку, а потом вежливо подсовывал те секунды, когда ей удавалось рассмотреть себя в стекле. Избитая, страшная, неудивительно, что многие боялись к ней подходить и вели себя с ней как можно более осторожно.       Девушка хотела увидеть Пита и еще раз посмеяться с Энни. Джоанна помнит, как хныкала в своей камере маленькая Креста, как к ней то и дело заходили подручные Сноу, заставляя сумасшедшую вопить и пытаться залезть на стену. Энни настолько обезумела, что водила длинными ногтями по светлой поверхности, словно стараясь найти там какой-то закопанный клад. Сначала она просто прикасалась к стене пальцами, а потом её ногти буквально впивались в поверхность. А потом они там и остались. Наверное, дня три или даже четыре из пальчиков Креста то и дело текла кровь, а она продолжала плакать, будто маленькая, и смотреть по сторонам.       Джоанна редко видела Энни. Обычно их троих держали в разных камерах, а пару раз в несколько недель вытаскивали и сажали в комнаты со странными стеклянными перегородками. Хотя… Джоанна не помнит точно. Ей не было никакого дела до времени, она не считала дни, а её голова была занята тем, что отсчитывала минуты до потери сознания.       Мэйсон чувствовала, как её грудь заполняется чем-то тяжелым. Оно мешало дышать и вызывало какое-то жжение в глазах, глотке, в животе.       Может быть, её тело само поймет, что терпеть такое невозможно, и отключится? Джоанне очень сильно хотелось в это верить, потому что сейчас она не только терпела из последних сил, но и боролась за очередной вдох. Она открыла рот и попыталась что-то сказать врачам, но, кажется, из глотки вырвалось лишь неясное шипение. Язык не слушался её, руки дрожали, тело словно погрузили во льды, которые никогда бы не растаяли.       Льды успокаивали пожар в её груди и одновременно напоминали, что дышать не нужно. Что нужно отпустить. Что она может все отпустить.       Вместо матери, собственных игр и записи игр её трибутов она почему-то видела перед собой великолепную прозрачную воду. Она была под водой и не могла вздохнуть, понимала, что скоро погибнет, и не пыталась этому воспрепятствовать. Она тонула в озере, море или океане. Не важно. Вода была кристально чистой, а сам водоем — пустым. Рядом с ней не было ни одного организма. Ни рыбок, ни акул, плавающих где-то далеко.       Никого.       Она попыталась поднять голову, чтобы решить, надо ли всплывать, но увидела лишь темноту. Под водой было светлее, чем там, где её ждал спасительный воздух.       «Может быть, ты когда-то придешь,       И закроет солнце ночь.       Поспеши, постарайся успеть.       Уплывай в одиночку скорей».       Тонкий голос еле долетал до её ушей, но Джоанна знала его обладателя. Эту песню когда-то давным-давно пела её мама. Для маленьких детей она казалась колыбельной, полной надежды и спасения, но когда Джоанна выросла и вспомнила слова, её пробрало до самых костей.       Песня не о спасении. Песня не была колыбельной. Песня оказалась предвестником смерти, убеждением, что лучше воспользоваться возможностью и уйти от боли, отправиться в другие места, где не будет никаких страданий.       «Смотри, как рассвет исчезает вдали.       Ты не один, они в пути».       Не стоило бояться будущего и уготовленной тебе судьбы. Даже если ты и погибнешь, то не стоит забывать, что ты не первый и не последний, кто делает это. «Ты не один, они в пути». Ты погружаешься все ниже и ниже, идешь к самому дну, где тебя ждет не тьма, а свет. Но ты не один, — друг за дружкой, обгоняя тебя, вниз спускаются другие люди, разбитые, измученные, уставшие. И так было и будет всегда.       «Может, пришло время отпустить», — почему-то шепчет женский голос и замолкает.       Джоанна расслаблена. Наверное, она почти что готова.       — ...не разрешали, — и в тот момент, когда она почти готова скинуть оковы со своих рук и ног, этот голос заставляет её поднять глаза к темному небу, которое не видно сквозь водную преграду, — прости меня.       Люди, которые спускались вместе с ней, словно по команде останавливаются и смотрят на неё. Выжидающе, недоверчиво, умоляюще. Словно один её шаг отделяет девушку от измены, предательства всех этих людей. Они не хотят её уничтожить за это. Джоанна понимает, что чем дольше она будет смотреть ввысь и пытаться понять, откуда идут эти слова, тем больше будут мрачнеть эти люди. Тем больше они будут оплакивать её.       Они её жалеют.       — Врачи сказали, что ты все слышишь. Что действие сыворотки проходит. Эти идиоты даже ни с кем из наших не посоветовались, прежде чем вливать тебе это.       И Джоанна понимает, что вот он, этот голос, — он является одной из немногих причин, из-за которых она не может сделать еще один шаг вниз. Ей непозволительно так поступать. Слишком рискованно и необдуманно.       Но неужели она пожертвует покоем ради одного лишь голоса, пусть он и кажется ей знакомым?       Ответ следует незамедлительно.       Да.       И незнакомые люди словно по команде начинают падать вниз. Они летят навстречу слабому огоньку, в то время как Джоанна остается на месте, а боль в её груди почему-то начинает разрастаться и становиться еще более удушающей. Легкость и спокойствие, присутствовавшее несколько мгновений назад, куда-то испаряется.       — Отойдите, — голос более резкий, нетерпеливый, незнакомый.       И тут Джоанну чувствует резкий рывок, словно какая-то рука внеземного существа, находившегося в воде, выталкивает девушку наверх, заставляя болеть кожу и кости. Она вновь поднимается по направлению к темноте, причем с такой силой, что голова готова расколоться на несколько частей.       — Давайте!       И больше ничего нет. Ни кристально прозрачной воды, ни людей, смотрящих на неё с надеждой, ни силы, яростно выталкивающей Мэйсон наружу. Ничего. Есть лишь темнота. И Джоанна утопает в этой темноте. Темнота так или иначе всегда была её хорошим другом.       Она пребывает в ней довольно долго, ощущая, как её об её голову словно ударяют молоток через каждые несколько минут, а место, в котором раньше было сердце, объято пожирающим огнем. Это больно, но Джоанна уже привыкла к подобному. Если постараться, то можно отвлечься и даже не чувствовать этого.       Что-то теплое касается её лица, слишком осторожно, чтобы ждать после этого сильного удара, слишком бережно. Девушка перестает чувствовать удары по затылку, переключает все свое внимание на странное чувство чьего-то присутствия рядом.       — Они сказали, что тебе стало лучше. Я не знаю, во что мне верить. Я не знаю, что будет, если ты решишь оставить это все. Этот мир навряд ли простоит долго без тебя.       «Ошибаешься. Я ему не нужна».       — Они постоянно приходят и что-то измеряют, говорят, что через какое-то время ты даже бегать сможешь. И верить этому глупо — врачи всегда стараются успокоить таких пациентов и их родственников, — он замолкает на несколько минут, будто бы решаясь, стоит ли говорить что-то еще, — я не знаю, зачем говорю тебе все это… просто они сказали, что… ты слышишь, Джоанна. И я знаю, что тебе абсолютно не все равно.       Точно. Где-то её звали Джоанна. В каком-то из миров, откуда и идет эта уничтожающая боль в груди и чувство абсолютной беспомощности.       Да, верно, Джоанна. Темные волосы, зелено-карие глаза, тонкие руки и ноги, способные пробежать несколько миль без остановки. Но даже теперь все это у неё отобрали. Волос больше не было. Глаза стали бесцветными и наполнились слезами.       Есть ли смысл возвращаться?       — Прости меня, — шепчет некто, и девушка чувствует, как что-то легко сжимает её руку.       Темнота отступает так же быстро, как исчезал несколько мгновений назад океан и люди. Глаза не сразу могут приспособиться к свету, а голова и на самом деле раскалывается. Но почему-то она вспоминает нужное слово и буквально отдирает друг от дружки присохшие губы.       — Финник…       Светловолосая голова поднимается, и больные глаза девушки встречаются с глазами человека, который, видимо, все еще остается дорогим для неё. И эти глаза наполнены слезами, которые, в отличие от слез Джоанны, почему-то не боятся быть пролитыми.